IX

Когда я вернулся, конференция разошлась на перерыв. Делегаты побогаче отправились отобедать, но большинство слонялось по коридорам и холлу.

И снова все пять чувств подсказывали, что на меня кто-то смотрит. Не просто смотрит, а подкрадывается сзади. Глаза накрыли чьи-то ладони, и я инстинктивно ударил локтем в живот.

– Ты с ума сошел?

Я обернулся и увидел редакционную поэтессу Танюху в балахоне и с растрепанными волосами.

– Ты что здесь делаешь? – спросил я.

– Мог бы и извиниться.

– Извини. День выдался сложный, лучше сегодня надо мной не шутить.

– Ты всегда так приветствуешь женщин? Буду знать, – послышался чей-то голос, но не Танюхин. Намного приятнее.

К нам подошла сияющая Нэлли Прозоровская, она же Наташа Павлюк.

– А ты что здесь делаешь?

– Мне позвонили и сказали, что нужно срочно приехать, – сказала Наташа.

– Ты собираешься снимать этот шабаш? А где оператор?

– Я не собираюсь снимать этот шабаш. Приехать попросили меня, а не съемочную группу.

– Кто попросил?

– Что за глупый вопрос, откуда я знаю? – Наташа смотрелась в зеркальце и всем своим видом изображала недовольство. – Кстати, ты не знаешь, где здесь женский туалет? Мне нужно привести себя в порядок.

– Что за глупый вопрос, откуда я знаю?

– Наш петушок подцепил сразу двух курочек? – раздался еще чей-то голос, по степени приятности уступавший даже Танюхиному.

Это еще что такое? На нас двигалась компания подвыпивших молодых людей, среди которых я узнал любителя фунтов Жору Канарейчика и отставного человека-бутерброда Троеглазова.

– Вам тоже позвонили и попросили приехать?

– И мы немедленно понеслись к тебе на крыльях любви, – омерзительным голосом просипел Троеглазов и полез целоваться.

– Попрошу без амикошонства, – сказал я, отстраняя излишне впечатлительного борца за коммунизм и денежные знаки.

В дверном проеме мелькнул Громбов. Вот кто мне нужен.

– Откуда они здесь взялись?

– Воспользовался твоим мобильным телефоном, – без намека на эмоции сказал Громбов. – И твоей записной книжкой.

– Ты попросил их приехать, и все они согласились?

– Мы умеем убеждать людей.

– Да, вы умеете, – задумчиво сказал я. – Но их все равно не хватит для победы.

– Этих не хватит, – согласился Громбов. – Зато других хватит.

– Каких других?

– Посмотри, – Громбов указал взглядом на зал заседаний, где плотной группой сидели человек пятьдесят, как две капли воды похожих на него самого. Те же деревянные лица, те же скромные, но аккуратные костюмы. Даже ботинки у всех одинаковые.

Не я один с интересом рассматривал вновь прибывших интернационалистов. Стоявший неподалеку Перкин буравил их взглядом, полным лютой ненависти и заслуженного презрения.

– Что это значит? – процедил Перкин сквозь зубы.

– Это запоздавшие делегаты конференции, – сказал Громбов.

– Они не могут участвовать в голосовании по выборам председателя.

– Почему? – спросил Громбов. – Потому что не слышали вашу речь? Я им вкратце пересказал содержание.

Оказывается, Громбов умеет язвить. Еще удивительнее, что Перкин, оказывается, умеет сносить оскорбления. Было во внешности Громбова нечто, пресекающее всякую возможность хамить или хотя бы перечить.

– Отойдем, – Перкин ухватил меня под локоть.

Мы отошли.

– Как же наш уговор?

– Ты переборщил с критикой.

– Я планировал выбрать тебя заместителем.

– Неужели?

Перкин помялся и заявил, что голосование должно быть честным.

Я улыбнулся:

– Оно и будет честным. Эти парни честно проголосуют за меня, даже если я лично призову их поддержать твою, во всех смыслах более достойную, кандидатуру. Ничего изменить нельзя, обстоятельства оказались сильнее нас.

Перкин скрежетнул зубами и принялся звонить по мобильнику.

– Что значит не можешь? – раздавался в холле его голос. – А я говорю, приезжай… Мне плевать, чем ты занят…

Перкин кричал и ругался, молил и угрожал, но, судя по всему, значительного подкрепления на его фронте не ожидалось. В умении убеждать людей он явно уступал Громбову. Да и люди в «БАНане», как назло, подобрались не той закалки, что громбовские орлы.

Со времен Пелопоннесской войны, когда Афины схлестнулись со Спартой, демократия неизменно проигрывает четкой военной организации, а красноречие бессильно перед субординацией.

В кармане отчаянно вибрировал телефон, возвращенный Громбовым в целости и сохранности.

– Алло.

– Ты где? Я тебя целый час ищу, – кричала Настя. Слова, предполагавшие обиду, звучали восторженно.

– Я на конференции.

– Я тоже на конференции, – захлебывалась Настя. – Меня Громбов сканировал.

– Что с тобой сделал Громбов?

– Неважно. Через пятнадцать минут выборы. Я буду твоим заместителем.

Наверное, я ослышался. Нет, не ослышался. Громбов обещал ей пост заместителя по связям с общественностью. Я предпочел бы связываться с общественностью без помощи Насти.

Отключив связь, я снова бросился искать Громбова. В дальнем углу, у пожарного выхода, он мирно беседовал с Пожрацким и Настей.

– А вот и председатель, – торжественно объявил Пожрацкий. – Разрешите представиться: ваши заместители. Семен Громбов. Первый, я бы сказал наипервейший, заместитель. Анастасия Филиппова. Зам по пиару. И я, Гаврила Пожрацкий, заместитель по финансовым вопросам.

– Прекрати паясничать, – бросил я Пожрацкому и схватил за рукав Громбова: – Она не может быть заместителем. Она – Борис Сарпинский.

– Ты выпил? – спросил Громбов безо всякого удивления.

– Это правда, – призналась Настя.

– Что правда? – спросил Громбов.

И я тоже спросил:

– Что правда?

– Правда не в том, что он выпил, – сказала Настя. – Правда в том, что я – Борис Сарпинский.

– Вы вместе выпили? – спросил Громбов, опять же – безо всякого удивления.

Я рассказал про эфир. Объяснил, что Настя не может быть заместителем, потому что засвечена в телевизоре как русский националист Борис Сарпинский.

– Один раскаявшийся грешник милее Господу, чем десять праведников, зла не ведающих, – изрек Пожрацкий.

– Ты когда пятьсот рублей отдашь, зам по финансам?

– Деньги не вопрос, – Гаврила ощущал себя без пяти минут олигархом, – дай только наладить дело. Не поверишь, я отлично умею выбивать гранты.

– Поверю, но трудно будет наладить дело на гранты в пятьсот рублей.

– Гранты будут не в пятьсот рублей, – уверенно сказал Громбов. – А она будет твоим заместителем.

– Ладно. Я, в общем-то, не против. Я, в общем-то, за.

– Вау! – закричала Настя и повисла у меня на шее. Я посмотрел на Громбова:

– Ты хорошо подумал?

– Я всегда хорошо думаю, – сказал Громбов.

Пожрацкий изучал оголившуюся Настину спину и попку, плотно обтянутую джинсами.

– Анастасия, – с придыханием произнес Гаврила, – в отношениях с начальством нельзя допускать подобных вольностей. Проявление чувств уместно лишь с равными по рангу.

Настя отпустила меня и бросилась на шею к Пожрацкому. Связи с общественностью налаживались гораздо быстрее, чем я ожидал.

Выборы председателя прошли образцово. Даже предвзятые наблюдатели ПАСЕ не нашли бы, к чему придраться. Все как положено: избирательные бюллетени с двумя фамилиями – моей и Перкина; картонный ящик с прорезью, стоящий на столике под охраной членов счетной комиссии; угрюмое спокойствие на лицах голосующих.

Громбов отрядил в счетную комиссию сержанта Приблудько, который при подсчете высверлил глазами каждый бюллетень. Два бюллетеня, в каждом из которых красовалось по матерному слову (в первом – напротив меня, а во втором – напротив Перкина), были признаны недействительными. Второй был мой, первый, предполагаю, Перкина.

Председатель счетной комиссии бесстрастным голосом объявил: 62 голоса за меня, 48 – за Перкина.

Перкин вскочил со стула и с гордо поднятой головой направился к выходу. Полный негодования, он решил для вящего эффекта на прощание хлопнуть дверью. Чтоб ее открыть, Перкин потянул изо всех сил. Массивная дубовая дверь, на славу сварганенная мастером позапрошлого века, поплыла медленно и торжественно.

В этот момент следовало сообразить, что есть двери, которыми хлопнуть нельзя. Но Перкин в своем возбуждении этого не заметил и старался изо всех сил ею хлопнуть. Чтобы закрыться, дверь поплыла в обратном направлении так же медленно и торжественно.

Замысел был такой: великий вождь оппозиции разорвал с продажными негодяями и, чтобы подчеркнуть разрыв, покидая их, в сердцах хлопает дверью. А получилось, что крайне раздраженный человек барахтается на дверной ручке в непосильной борьбе с тяжелой и тупой дверью.

Нехорошо получилось. С Перкиным сегодня вообще нехорошо получилось.

Перкиновские клевреты проследовали за вождем, правда, уже без попыток хлопнуть дверью. Людочка слегка замешкалась, подождала, пока соратники выйдут, и подошла ко мне:

– Вам, наверное, секретарша понадобится.

Я усмехнулся:

– Завтра же приступай к работе.

Лишившись оппозиции, мы единогласно избрали заместителей и политический совет, после чего громбовская команда во главе с сержантом Приблудько отбыла восвояси, а новоявленный зам по финансам Пожрацкий приступил к фаундрайзингу. Собрав с оставшихся интербригадовцев пять с половиной тысяч рублей, он отправился за коньяком и закуской.

– До которого часа ты арендовал помещение? – поинтересовался я у Громбова.

– Я арендовал его на полгода, – сказал Громбов и протянул связку ключей. – Теперь здесь будет наш офис. Могу показать твой кабинет.

Кабинет оказался среднего размера комнатой с казенной офисной мебелью. Я плюхнулся в кресло и прокрутился два раза. Меня всегда бесили подобные кабинеты, но одно дело заходить в них в качестве просителя и совсем другое, когда ты полноправный хозяин.

Сняв с телефонного аппарата трубку, я ткнул в первую попавшуюся клавишу.

– Слушаю вас, – ответила Людочка.

– Я же велел приступать к работе завтра.

– К работе – завтра, а пока осваиваюсь.

– Это правильно, – похвалил я секретаршу.

У меня есть секретарша… Как ни странно, мне нравился мой новый статус. В каждом из нас сидит маленький начальник, которому свойственно разрастаться до космических масштабов, но который начисто лишен умения сжиматься обратно.

– Ваша контора не разорится? – спросил я у Громбова.

– Контора не разорится, – сказал Громбов, вешая на стену отрывной календарь, – а ты, когда здесь находишься, лишнего не болтай.

– И стены имеют уши?

– Эти стены различают шепот на расстоянии ста пятидесяти шагов. Сам занимался установкой аппаратуры.

Приятного мало, но искренность подкупала.

Вернулся Пожрацкий. Настя с Людочкой накрыли на стол, во главе которого усадили меня. Гаврила, временно исполняющий обязанности официанта, разлил четырехзвездный «Арарат» по пластиковым стаканам, и я поднялся, чтобы произнести свой первый и, разумеется, не последний тост в качестве лидера Интербригады.

– Поначалу мне не хотелось заниматься этим делом. Но теперь я вижу, что дело хорошее. Правильное дело. Пожалуй, единственное, за которое мне не стыдно. Сегодня я видел звериный оскал национализма, и этот оскал был злобным, тупым и трусливым.

– Где ты увидел оскал? – поинтересовался Троеглазов. – По-моему, сегодня нас окружали на редкость приятные люди.

– Я видел оскал в соседней подворотне. Каждый из вас может увидеть его на любой улице, в любой подворотне, на каждом углу, хочет он этого или нет. Я не хочу. С меня хватит. Национализм – религия рабов, а мы свободные люди.

Я сел. Я был искренен в этот момент.

– А вы не хотите что-нибудь сказать? – обратился к Громбову захмелевший Троеглазов.

– Хочу, – сказал Громбов. – Не стоит слишком обольщаться. Знаете ли вы историю такой страны, как Либерия?

– Смутно, – ответил знающий все и про всех Канарейчик.

– Слушайте, – сказал Громбов. – Добившись независимости, Североамериканские штаты начали в ускоренном темпе развивать промышленность на севере и рабство на юге. А вот север юга застрял на полпути. Там негров-рабов в массовом порядке освобождали. И к двадцатым годам девятнадцатого века по США разгуливали двести тысяч свободных, но сильно ограниченных в правах негров.

– Ужас! – воскликнул Пожрацкий.

– В чем ужас?

– Негры на свободе разгуливают.

Я велел Пожрацкому заткнуться. И замечание неуместное, и перебивать Громбова, который, возможно, в первый и последний раз решил произнести речь, по меньшей мере, кощунственно.

Однако Громбова слова Пожрацкого совсем не смутили, как не смутили бы вообще никакие слова.

– Свободных и неограниченных в правах белых это сильно тревожило, – продолжал он. – И они создали Американское колонизационное общество. Очень странная организация. Мягко говоря, разношерстная. В ней объединились филантропы и расисты, борцы за отмену рабства и плантаторы. Все они считали, что свободным неграм нечего делать в Америке. Лучше им уехать обратно в Африку, для их же собственного блага.

– Почему?

– Во-первых, негры безнравственны. Во-вторых, склонны к преступлениям. В-третьих, они никогда не смогут стать нормальными гражданами из-за умственной неполноценности. Заметьте, я этого не утверждаю. Более того, я с этим не согласен. Так говорили члены Американского колонизационного общества. – Громбов сделал паузу. – В-четвертых, негры отнимают рабочие места у белых. И наконец, плантаторы уверяли, что свободные негры подбивают рабов к восстаниям.

Общество получило поддержку конгресса. Не только моральную, но и вполне материальную – сто тысяч долларов.

– Завтра же обращаюсь в конгресс за поддержкой, – снова встрял зам по финансам, которому на этот раз велели заткнуться хором.

– Мы обсудим этот вопрос, – сказал Громбов, – но сейчас я хотел бы продолжить. В 1820 году первый корабль с неграми отплыл в Западную Африку, где они основали колонию и назвали ее Либерией. Название, как вы поняли, происходит от слова «свобода». Колонизационное общество продолжало работать – выкупать рабов и оплачивать им переезд в Либерию. Люди со злыми идеалами делали доброе дело.

– Не надо намеков, – закричал вконец захмелевший Троеглазов. – Мы люди с добрыми идеалами и дело делаем доброе.

– Как вам будет угодно, – сказал Громбов. – Оказалось, что негры, пока жили в Америке, стали настоящими янки, ловкими и предприимчивыми. Они провернули сделку с вождями местных племен. Подарили вождям разных полезных товаров: шесть ружей, ящик бус и два ящика табака – на общую сумму в пятьдесят долларов и получили в обмен прибрежную территорию. А потом начали просто-напросто захватывать приглянувшиеся земли. Довольно скоро республика Либерия стала независимым государством.

– И что дальше?

– Казалось бы, недавние рабы должны быть гуманнейшими людьми. Ничего подобного. Американские переселенцы называли себя американцами или америко-либерийцами, а местных негров считали людьми второго сорта, безнравственными, преступными и умственно ограниченными. Всячески их притесняли и ограничивали в правах. Если в других африканских странах белая верхушка правила черным населением, то в Либерии черная верхушка выходцев из Америки угнетала черных же аборигенов. Местные негры, составлявшие громадное большинство населения, оказались в точно таком же положении полурабов, в каком пришлые негры еще недавно пребывали в Америке.

– Ужас, – встрял Пожрацкий, но на этот раз никто не велел ему заткнуться.

– Чем все закончилось? – спросила Настя, которую, к моему глубокому удивлению, история либерийских негров задела за живое.

Громбов, к еще большему моему удивлению, мастерски выдержал паузу и закончил речь:

– Сейчас Либерия занимает сто восьмидесятое место по ВВП на душу населения. Ниже Эфиопии и Афганистана.

– Почему? – спросила Настя.

Громбов сдвинул брови:

– Потому что рабы всегда остаются рабами.

Воцарилось неловкое молчание.

– Ерунда, – закричал я. – Троеглазов ужрался, но он прав. Просто люди со злыми идеалами не могут делать доброе дело, а мы люди доброй воли и самых высоких идеалов.

Я был пьян, расслаблен, доволен и окрылен открывшимися перспективами. Будущее рисовалось в самых радужных красках.