VIII

Ближе к ночи позвонил Громбов. Я сказал, что меня, возможно, не выберут командиром Интербригады.

– Выберут, – сказал Громбов и повесил трубку. Через минуту перезвонил: – Ты только не пей.

И снова повесил.

Я пожал плечами. Не пить так не пить. Не очень понятно, почему, но можно и не пить.

Наутро я надел свитер. Посмотрел в зеркало. Не очень. Надел пиджак. Еще хуже, это и без зеркала видно.

Я остановился на синей вельветовой рубахе, в которой, правда, смахивал не столько на интербригадовца, сколько на главаря испанских фалангистов Хосе Антонио Примо де Ривера. Да и ладно, его, в конце концов, расстреляли еще до формирования интербригад.

Потом я почистил ботинки губкой для мытья посуды и пошел на выборы.

У входа мне встретился Пожрацкий. Я напомнил о долге.

– Денег нет, – гордо заявил Гаврила. – И не предвидится.

– Отдавать долги – дело чести.

– «Досадно мне, что слово честь забыто», – пропел Пожрацкий из Высоцкого, задумался на секунду и дохрипел куплет до конца: – «Поэтому я хрен чего отдам».

В холле за столиками сидели аккуратные барышни, отмечавшие прибывших делегатов и выдававшие им удостоверения, бейджики, а также ручку и блокнот с эмблемой Интербригады.

Ручка меня совсем доконала. Я же совсем ничего не делал. Палец о палец не ударил. Откуда все это? Ручки? Блокноты?

В углу стоял Громбов и разговаривал по мобильнику. Теперь ясно. Фигура волшебника в голубом вертолете прояснилась. Хотя не прояснилось самое главное – кому и зачем нужна эта Интербригада? Не Жженому же, в конце концов.

Банановская гвардия смотрела исподлобья, а знакомые старались побыстрее прошмыгнуть мимо. Что-то тут не так. Ведь мы договорились с Перкином: они меня слегка поругают, а потом прокатят на голосовании.

Перкин закажет новую визитку, впечатав очередной руководящий пост, а я отправлюсь вдыхать вольный воздух родного города. И я тут решительно не при делах. Так и объясню Жженому – старался, да ничего не вышло. Демократия – штука тонкая.

Оно, конечно, не больно я и старался, но это уже проблемы Громбова. Он отвечал за организацию, от меня ничего не требовалось. Ему надо было людей нагонять, а не ручками-блокнотами пробавляться. С меня взятки гладки.

Перекурив, я попытался устроиться на задних рядах, но барышня с толстой русой косой взяла меня за руку и отвела в президиум, где уже восседали Перкин, Громбов и почему-то Пожрацкий.

– Пора начинать, – шепнул Громбов. – Скажи какую-нибудь речь.

Речь? Об этом я как-то не подумал. Пришлось выдавать экспромт, на что я, прямо скажем, не мастер.

Нет, если бы надо было кого-нибудь обругать – это пожалуйста. Это сколько угодно. Но я кожей чувствовал, что моменту приличествует пафос. А пафоса внутри меня не было. Снаружи тоже как-то не наблюдалось.

– Про что говорить? – спросил я Громбова.

– Расскажи про Испанию. Ты мне в кабаке довольно интересно излагал.

Громбова абсолютно не интересовало, что я буду говорить и как меня будут слушать. Его безучастное лицо вселяло в мой мозг уверенность, но одновременно вызывало в душе беспокойство.

У перкинцев задуман план, у Громбова – тоже. Один я – будто с Луны свалился. Свадебный генерал, который не потрудился даже разузнать, на свадьбу его позвали или на похороны.

– История интербригад, – начал я, – это героическая страница в истории интернационализма. Может быть, самая героическая. Со всего мира стекались бойцы, чтобы дать отпор полчищам генерала Франко, поддержанным германским и итальянским фашизмом. Или – фашизмами? Как правильно сказать?

Я взял паузу, пытаясь выжать из глубин подсознания еще хоть каплю патетики. Увы, глубины иссохли, как пустыня Кызылкум.

– Короче говоря, бойцы стекались… стекались… и стеклись в город Альбасете, где располагался тренировочный лагерь. Руководить интербригадами Коминтерн поручил французскому коммунисту Андре Марти. Легендарная, скажу вам, личность. Интернационалист, конечно, но сволочь, какой свет не видывал. Расстреливал налево и направо. Знаете, какое прозвище он получил в Испании? Мясник Альбасете. Его пришлось отозвать, уж больно много своих в расход переводил. Даже Сталин решил, что перебор. Головокружение, мол, от успехов. Такой вот руководитель был у интербригад. Про него у Хемингуэя написано. В книжке «По ком звонит колокол». Ее, кстати, поэтому в Советском Союзе и не печатали, что старина Хэм больно ловко Марти припечатал. Потом, к счастью, его выперли из компартии. Марти, естественно, выперли, а не Хемингуэя. Хемингуэй ни в какой компартии и не состоял.

– Очень интересная история, – сказал Перкин. – Может, вы нам про каких других интернационалистов расскажете? Более, так сказать, достойных для подражания.

– Не надо, – говорю, – Владлен Макарович, иронизировать. Знание истории еще никому не мешало. История, как известно, не что иное, как политика, обращенная в прошлое. Были в истории интернационализма и более яркие страницы. Возьмем, к примеру, командира первой интербригады генерала Клебера. При чем тут Клебер, если Клебер был французским генералом, спросите вы?

– Никто у вас ничего не спрашивает, – вставил вконец оборзевший Перкин.

Я сделал вид, будто не заметил злобного выпада.

– Генерал Клебер – это псевдоним венгерского коммуниста Лазаря Штерна. Прекрасный был командир: под Мадридом полбригады угробил, но Мадрид отстоял. И прозвище у него было Спаситель Мадрида. Не какой-нибудь Мадридский Мясник, а Спаситель. Правда, его вскорости отозвали в Москву, где и впаяли пятнашку за шпионаж и контрреволюцию. Умер он в 54-м в Озерлаге. Представляете, на дворе 54 год, Сталина уже нет, а Спаситель Мадрида в Озерлаге коньки отбрасывает.

– Не менее поучительная история, – сказал Перкин. Ну не скотина ли?

– Такая вот, товарищи, героическая история интербригад, в честь которых мы и создаем сегодня свою маленькую Интербригаду.

Зачем я сказал «маленькую»? Сегодня явно не мой день. Пора закругляться. К счастью, на память пришел датский король Кристиан X. Когда гитлеровцы захватили Данию и приказали всем датским евреям носить шестиконечные звезды, король вышел на улицу, и на рукаве у него красовалась шестиконечная звезда. Приказ пришлось отменить.

Мужественный датский король всегда вызывал у меня восхищение. Сидит себе во дворце семидесятилетний старичок. Скорее пленник, чем король. Он и до оккупации-то не много чего решал, а тут уж совсем декорация.

Кругом эсэсовцы со змеиными свастиками, зашуганные датчане, а из дворца выходит Кристиан Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбург, адмирал британского, шведского, норвежского и германского флотов, генерал-полковник прусской армии, – с шестиконечной звездой. Попробуйте троньте. И остальных с такими же звездами – попробуйте.

Рассказ вышел вполне уместным и трогательным. Могу же, если постараться. Если не паясничать. Скучно, конечно, если не паясничать, зато выходит неплохо. И все же конец я смазал.

– Наберите, – говорю, – в Яндексе «Капли датского короля видео». И вылезет клипчик. Хороший клипчик. Выезжает из дворца этот король. Верхом на лошади с желтой звездой. То есть выезжает, разумеется, не король, а актер Мигицко. Ну который с Боярским на «Зенит» ходит. Но в данном случае нас, разумеется, интересует король, а не актер Мигицко. Едет, значит, король Мигицко на лошади. С желтой звездой. Там видеоряд черно-белый, только звезда желтая, так что видно, что она желтая, не ошибетесь. И все тоже видят, что он со звездой. И тоже начинают себе звезды лепить – на одежду, на дома, на машины. Один мальчик даже на собачку писающую налепил. В Дании вообще мальчишки шустрые. Помните Андерсена? Там же именно мальчишка крикнул, что король-то голый. Но это, конечно, не тот король. Не который Мигицко. Мигицко-то как раз одетый. В мундире. И со звездой. Короче говоря, в конце клипа все датчане – со звездами. А эсэсовцы смотрят и не понимают. Бесятся, суки. И музыка такая замечательная играет. Из Окуджавы. Капли датского короля пейте, кавалеры, пейте, пейте, кавалеры…

– А вы бы поменьше пили, – раздался визг с задних рядов, и я увидел возвысившуюся над сонными людскими головами Людочку. – Вы только посмотрите на него, – кричала Людочка, хотя каждый желающий мог спокойно смотреть на меня по меньшей мере последние полчаса.

– Я не пьяный, – зачем-то сказал я. Когда человек говорит, что он не пьяный, ни у кого не возникает сомнения в том, что он пьян как сапожник.

– Оно и видно, – злорадно сказала Людочка.

И понеслось. На трибуну один за другим выбегали банановцы и поносили меня на чем свет стоит. Точнее сказать, выбегали одна за другой, поскольку среди моих хулителей женский пол решительно преобладал.

Людочка объявила, что я унижаю женщин. Не забыла былых обид и активистка из «Города-сада».

Меня обвиняли в алкоголизме и хамстве, в беспринципности и безыдейности, в разнузданности и в разухабистости, в отсутствии политической позиции и в половой распущенности, но – по большей части – все-таки в алкоголизме.

Больше всех, естественно, постарался Перкин. Его речь явила собой антологию, квинтэссенцию и экстракт всех обвинений, иначе говоря – инвектив.

Как любой хороший оратор, Перкин заводился, подзаряжался от самого себя энергией и постепенно начинал свято верить в то, что говорит. Его лицо сводило судорогой, его выворачивало на изнанку от одной мысли, что он вынужден соперничать с такой гнидой, как я, и тратить свое драгоценное время на разъяснение элементарных вещей.

Я начал скучать. Честное слово, зря Громбов запретил мне выпить. В трезвом виде я совершенно не способен к борьбе. В пьяном тем более не способен, но бывают, к счастью, промежуточные состояния, когда так и подмывает бороться и искать, найти и не сдаваться, как говорили два капитана Вениамина Каверина.

Если пить коньяк, то подобное состояние наступает аккурат после третьей рюмки. После первой хочется только бороться, после второй – искать третью, а уж после третьей и найти хочется, и о том, чтобы сдаваться, даже мысли нет.

Правда, после четвертой ничего искать уже не хочется, после седьмой исчезает желание бороться, а после двенадцатой можно плюнуть на все и смело идти сдаваться.

Но в этот вот промежуток между третьей и четвертой я весь – огонь и пламень. Павка Корчагин и Спайдермен. Жанна д’Арк и Жиль де Рэ. Фредерик и Ирен Жолио-Кюри на пороге открытия искусственной радиоактивности.

У меня внутри все горит, но пока еще не полыхает. Я амбразуру могу грудью закрыть. И на таран могу пойти. А уж послать кого-нибудь к чертовой матери – так это запросто. Ко мне лучше совсем не приближаться в этот промежуток между третьей и четвертой.

Водка, конечно, совсем другое дело. Водка вам не коньяк. Пьющий водку к борьбе и исканиям не склонен. На таран он, может, и пойдет, но чтобы чего-нибудь искать – это увольте. Он скорее пошлет всех к чертовой матери и даже третьей рюмки ждать не будет. Он вас сразу пошлет. Еще до того, как бутылку открыл.

Пьющие водку не борцы и не искатели, поскольку водка вселяет в мозг тяжесть, а на душу вешает пудовые гири.

«На том стою и не могу иначе» – вот что крикнет вам пьющий водку вслед за виттенбергским монахом Мартином Лютером. И хрен вы его с места сдвинете, будь вы хоть папа римский. Ибо коньяк есть полет души, а водка – душевная основательность.

Водочный алкоголик тяжелодум, но мысли его как глыбы. С ветреным любителем коньяка водочного алкоголика даже сравнивать глупо. Это все равно, что Моцарта и Сальери сравнивать, Пушкина и Баратынского, Марину Цветаеву и Черубину де Габриак.

Если пить пиво, тогда, конечно, о душевной основательности можно сразу забыть. И не думать, что когда-нибудь крикнешь: «На том стою и не могу иначе».

Крикнуть-то, может, и крикнешь, а ты попробуй постоять на месте хотя бы час, если пива выпил хотя бы полтора литра. Сосущие пиво вертлявы и суетливы. Непостоянство души – вот что такое пиво.

Про сволочь, которая пробавляется ершами, и говорить в приличном обществе стыдно. Водочная основательность, смешанная в пропорции один к одному с пивным непостоянством, ничем, кроме рвотного эффекта, наградить человека не в состоянии.

А вино я не люблю. Вино, как доказал поэт Александр Блок, хлещут только пьяницы с глазами кроликов.

Зал взорвался аплодисментами, что отвлекло меня от уцененно-ерофеевских размышлений. Перкин вставил мне в душу очередной словесный пистон.

Довольно свинство с его стороны, как говорил Михал Михалыч Зощенко. Так мы не договаривались. Между конструктивной критикой и смешиванием с дерьмом существует четкая граница, переступивший которую зачисляет себя в разряд врагов. Граница эта определяется самоощущением, причем не критикуемого, а критикующего.

Помню, много лет назад служил я в одной PR-конторе. Однажды начальник конторы получил необычный заказ от чрезвычайно важной персоны.

– Меня постоянно травят в прессе, – сказала начальнику чрезвычайно важная персона.

Начальник понимающе покивал головой, поскольку к травле персоны имел самое непосредственное отношение. Как я уже сказал, история случилась очень давно. Когда чрезвычайно важных персон еще могли травить в прессе. Впрочем, травила чрезвычайно важную персону тоже важная персона, хоть и не чрезвычайно.

– В этой папке, – персона похлопала по прозрачной папочке, в которой лежало листов двадцать, – весь компромат на меня. С объяснениями и разъяснениями. Передаю его вам.

– Зачем? – удивился начальник.

– Поручите вашему лучшему автору сделать из этого компромата статью. Но только окончательную статью. Бесповоротную. Чтобы после нее ни у кого не возникло бы желания возвращаться к этой теме. Тема должна быть исчерпана и закрыта.

– И забыта? – уточнил начальник.

– И забыта.

– Статья должна быть злобной? – уточнил начальник.

– Злобной, – грустно сказала персона. – Но справедливой.

– Вы хотите, чтобы я слил на вас компромат за ваши же деньги? – еще раз уточнил начальник.

– За мои деньги, – грустно сказала персона. – Но под моим контролем.

Лучшим автором начальника был я. Мне потребовалось всего два с половиной часа. Полтора часа на изучение компромата и час на написание.

Я порхал на крыльях вдохновения. Мысль текла плавно, фраза цеплялась за фразу, каждый эпитет порождал новый, еще более желчный.

Я распечатал текст. Бумага сочилась ядом. Я видел, как он проступает сквозь невысохшие от краски строчки.

– Так быстро? – удивился начальник, когда я принес ему готовый текст.

Начальник читал, и лицо его просветлялось. Тонкая вертикальная морщинка на переносице, появившаяся годом раньше, когда оболганный директор трамвайного парка выставил счет за оскорбление чести и достоинства, бесследно пропала.

Пропали и желтые тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, благородные седины благоухали.

– Снимаю шляпу, – сказал начальник, дочитав до конца. И это был лучший комплимент, который я мог услышать от немногословного и некомплиментарного начальника.

Когда текст читала чрезвычайно важная персона, ее лицо не просветлялось. И морщинок, кажется, становилось больше, и тени у висков наливались желто-коричневым цветом, и лицо покрывалось нездоровой бледностью.

– Ваш автор – сволочь, – сказала персона начальнику.

– Почему? – удивился начальник. – Вы же сами просили.

– Я просил, чтобы ваш автор меня обосрал, – сказала персона, которая на самом деле была мужского пола. – Но я не просил его получать от этого удовольствие.

Сегодня те же самые слова я по праву мог адресовать Перкину.

Мне надоело его слушать. Я достаточно самокритичный человек, свои недостатки знаю сам. Исправлять не умею, а знать знаю.

Я вышел на улицу. Пройтись и подышать воздухом. Говорят, дышать воздухом в центре города вредно для здоровья. Может, и вредно, но всяко лучше, чем сидеть на конференции интернационалистов. Ядовитый поток делегатских речей, прямо скажем, воздуха тоже не озонировал.

Не успел я ступить за порог, как почувствовал что-то неладное. Какой-то тревожный воздух был сегодня в центре города. Какое-то ощущение беды витало в нем.

Я осмотрелся. Обычная картина. Неправильно припаркованные машины, люди, спешащие по делам, окурки, смятая банка из-под энергетика. Но стоять на улице почему-то не хотелось. Я прошел метров двадцать и свернул во двор.

Закурил. Обычно курение успокаивает. По крайней мере так считают курильщики.

На этот раз не успокоило. Серое питерское небо, серый асфальт, серые дома – все это должно навевать тоску. И навевает приблизительно триста дней в году. Но сегодня дело не в тоске. Было ощущение, что на меня кто-то смотрит.

Когда я выступал на конференции, казалось, что никто на меня не смотрит. А сейчас будто кто-то глаз не спускает.

– Который час? – послышалось за спиной.

Я вздрогнул и в ужасе отшатнулся.

– Что с вами?

Передо мной стоял дедушка с кокер-спаниелем. Тихий дедушка с бородой. И кокер-спаниель с бородкой.

Отчего дедушка интересуется, который час? Если он гуляет со спаниелем – значит, живет неподалеку. Не мог же он приехать из пригорода, чтобы погулять с кокер-спаниелем и потерять счет времени.

– Нет часов, – сказал я.

– А мобильник?

– Что мобильник?

– Мобильник у вас есть? – спросил дедушка.

Мобильника тоже не оказалось. Разочарованный дедушка скрылся в арке.

Надо лечить нервы. Или не надо. С похмелья нервы всегда напряжены, как тросы. Малейший шорох пугает. И шелест. Не говоря уж о дедушках с кокер-спаниелями.

Вдруг дверь в один из подъездов хлопнула. Никто не вошел и не вышел, а дверь хлопнула. А не пойти ли мне к черту из этого дворика?

Дверь хлопнула во второй раз. В третий. Оглянувшись по сторонам, я подошел к подъезду, взялся за ручку, слегка потянул на себя и заглянул в щелочку. В ту же секунду дверь, распахнувшись, ударила по лицу так, что в глазах потемнело. Кто-то схватил меня за шиворот и затащил в подъезд.

– Узнаешь, сука?

Передо мной стоял Дуча. Вспомнил. Мне же Шрухт говорил, что он единственный из «Русского вызова», кто остался на свободе.

– Ты нас мусорам заложил, – Дуча то ли спрашивал, то ли констатировал факт.

– Почему я?

– Следак рассказал.

– Какой следак?

– Жженый, – прошипел Дуча.

Вот те на! Зачем Жженому понадобилось меня закладывать? И даже не закладывать, а врать, будто я заложил «Русский вызов». Ничего не понимаю.

Впрочем, разбираться будем потом, сейчас нужно что-нибудь говорить, поскольку Дуча явно принимает молчание как знак согласия.

– И ты ему поверил? – презрительно спросил я. Пожалуй, с презрением слегка переборщил. Не хватало еще ударить себя кулаком в грудь. Дескать, своему боевому товарищу не веришь, а следаку поверил?

– Приходится верить, – сказал Дуча. – Пацанва сидит, а ты гуляешь на свободе.

– Ты тоже гуляешь на свободе.

– Убью, сука!

Год назад у меня, наверное, ноги бы подгибались со страху. Но, как говорил Мармеладов, ко всему подлец-человек привыкает.

Слишком часто за последнее время доводилось попадать в положения, которые казались безвыходными. Стрелка с армянами, встреча с Саркисом, приход Мясника… На этом фоне Дуча казался относительно безобидным. К тому же в голову пришла спасительная мысль:

– Давай прямо сейчас позвоним Жженому, – предложил я Дуче.

– Звони.

Жженому я, естественно, звонить не собирался. У меня и номер его нигде не записан. Я собирался позвонить Громбову и дать понять, что без его помощи мне не обойтись. Главное, сразу объяснить, где я нахожусь. Громбов парень смышленый, чего-нибудь придумает.

Я пошарил по карманам. И вспомнил, что телефона у меня нет. Забыл на столе, когда уходил гулять. Меня же дедушка уже спрашивал про телефон.

– Я телефон забыл.

– Ты мне надоел, – сказал Дуча и полез в задний карман.

Сейчас достанет свой телефон. Правда, ни одного номера я наизусть не помню. С тех пор как человечество изобрело записные книжки в мобильниках, номера я не запоминал.

Впрочем, долго переживать по этому поводу не пришлось, потому что Дуча вытащил из кармана не телефон, а шило. Довольно длинное шило.

– Кончать тебя буду, – спокойно сказал Дуча и приставил шило к моей груди.

«Шилом уместнее в горло, а не в грудь» – пронеслось в голове.

Похоже, я недооценил Дучу. Больно долго я испытывал терпение Фортуны – дама обиделась и повернулась спиной.

Как глупо кончить жизнь в обшарпанном подъезде, в десятке метров от места, где пятьдесят человек заседают и ждут твоего возвращения. Пятьдесят человек, готовых прийти на помощь, но понятия не имеющих, где ты.

Я мыслю, следовательно, существую. Неплохо сказано. В какой-то момент я перестал мыслить. Я, наконец, почувствовал страх.

И ноги подгибались, и в горле пересохло. И не вздохнуть. Сколько я ни пытался, в легкие не попадало ни глотка воздуха.

Дуча слегка надавил, и шило уперлось во что-то твердое. Он надавил сильнее.

– Что у тебя там?

Я пожал плечами – на самом деле не знал.

Дуча полез в мой нагрудный карман и вынул из него табличку с головой тигра.

– Пайцза?! – закричал Дуча. И снова – то ли вопросительно, то ли утвердительно.

Я кивнул.

Странные вещи стали происходить в подъезде. Я начал дышать, в то время как Дуча на глазах обмякал, как будто невидимый насос высасывал из него воздух, перекачивая в меня.

Теперь у Дучи, а не у меня подгибались ноги.

– Прости, – сказал Дуча и тут же поправился: – Простите.

Сказал и поклонился. После чего, не разгибаясь, стал пятиться, пока не скрылся за дверью. Я слышал, как он побежал через двор на улицу. Со всех ног понесся, а не побежал.

Я вышел из подъезда, глубоко вдохнул, глубоко выдохнул и закурил. Присел на поребрик. Поскольку моя история может попасть в руки москвичам, поясняю, что присел на бордюр.

Покурил. Хотел встать, но увидел, что из арки на меня несется Дуча. Да что ж такое? Неужели передумал?

Дуча остановился в метре от поребрика и с церемонным поклоном протянул пайцзу:

– Извините, пожалуйста, забыл отдать.

Я забрал пайцзу.

Дуча разогнулся и снова бросился наутек.

– Объясни, в чем дело, – крикнул я вдогонку, но Дуча скрылся из виду.

Впрочем, и без него понятно, в чем дело. Пайцза. Символ власти.

Я посмотрел на дощечку повнимательнее. Голова тигра и какие-то закорючки, которые, видимо, должны обозначать уйгурские письмена. «По воле великого бога и по великой его милости к нашему хану, да будет благословенно его имя и да помрут и исчезнут все ослушники», – писали монголы на пайцзах.

Что ж, ослушник Дуча исчез. Правда, не помер, что тоже хорошо. Да будет благословенно имя великого хана Астандила Саломоновича Шрухта, наградившего меня дощечкой, способной творить чудеса.

Чудесней чудес, пожалуй, и не бывает. Во время собрания интернационалистов меня чуть не угрохал сбрендивший нацик. Это, положим, нормально. Боец интербригады пал от руки врага. Но бойца спасла пайцза, полученная им от русского патриота и негласного фюрера Астандила Шрухта.

Мир надо воспринимать чувствами. Зрением, слухом, вкусом, обонянием и осязанием. Недаром пятиконечная звезда является аллегорией этих самых пяти чувств.

Большевистские мистики не дураки были, когда выбирали символику. Смотри на звезду, включай чувства и отключай разум. Иначе говоря, голосуй сердцем. Потому что любая попытка постигнуть этот мир разумом обречена на провал, а разум при этом неизбежно распадется на составные элементы. То есть на те же пять чувств? Интересная гипотеза.