V

Утро выдалось слегка сумасшедшее. Пошел в аптеку за корвалолом. Чего-то сердчишко разболелось от всех делов.

Встал в очередь. Передо мной – всего один человек. Придурковатого вида и с прыщавым лицом. Расспрашивает продавщицу, чем какие-то травяные сборы одной фирмы отличаются от травяных сборов другой. Оперирует такими терминами, как удельный вес корня солодки и листьев толокнянки.

Через десять минут я сжал кулаки в карманах. Через пятнадцать – снял очки. Я всегда снимаю очки, когда назревает конфликт. Через двадцать он довел до белого каления не только меня, но и продавщицу.

Она начала бесконечно повторять одну фразу:

– К доктору, молодой человек, к доктору.

Эту фразу можно было понимать двояко. Либо такие сложные вопросы простой фармацевт разрешить не может – только доктор. Либо молодому человеку нужно обратиться к доктору, чтобы слегка подлечить отравленный солодкой и толокнянкой мозг.

На двадцать четвертой минуте я зарычал:

– Р-р-р-р-р-р! – и на двадцать седьмой выпалил: – Блядь!!!

Лицо прыщавого придурка преобразилось, расцвело в олигофренической улыбке, и он затараторил:

– Поздравляю вас. Я являюсь тайным продавцом фирмы «Фармалюкс». Мы проводим акцию…

Тут продавщица заорала:

– Пошел вон отсюда!

А я одновременно с ней:

– Иди на хуй!

В принципе, мы с продавщицей выражали одну мысль.

А я разоблачил шпиона. Не скажи я блядь, он так бы и не признался. Очень, мне кажется, выгодный бизнес – быть тайным продавцом.

Меня стал мучить вопрос: «Сколько раз в день тайного продавца бьют руками, а сколько – ногами?»

Чтобы отвлечься, я пошел в магазин «Дикси» купить сигарет, хлеба и лечо «Овощная семейка».

Стою у кассы. И вдруг за соседней кассой случается скандал. Мальчик лет тринадцати хочет купить бутылку пива.

– Сколько тебе лет? – спрашивают мальчика.

Я понимаю, что его положение безнадежно, и предлагаю моей кассирше, не отвлекаясь на шоу, отпустить меня. Она не реагирует.

Тупой мальчик показывает какие-то ксивы и доказывает, что ему уже исполнилось 16. Что, впрочем, все равно не дает ему права покупать пиво.

Тут к нему подбегает сотрудница магазина лет сорока и выворачивает ему правый карман. Оттуда высыпаются конфеты.

О, где мои 13 лет! Где ты, мой переходный возраст!

Переход от безоблачного детства к суровой юности. Конфетки он своровал, а за пиво решил заплатить. Как взрослый.

– Давайте с вами рассчитаемся, – говорю я кассирше.

– Да погоди ты.

«Ни хрена себе».

Это я не говорю, а только думаю.

А вокруг происходит нечто совершенно невероятное. Оказывается, окрестные старухи знают законы. Они накидываются на сотрудницу магазина и кричат:

– Вы не имеете права выворачивать карманы.

– Имею, – говорит наглая сотрудница, не только не читавшая законов, но и не подозревающая об их существовании.

– Отдайте мне мою сдачу, – говорю я кассирше тоном, не терпящим возражений.

Она, не глядя, вернее, глядя, но в другую сторону, сует мне деньги. Я пересчитываю. На сто рублей больше.

Мальчик тем временем уходит из магазина под защитой кордона из старух.

– Нашли мальчика и издеваются, – кричат старухи.

«Хрен я тебе верну сто рублей, – думаю я про кассиршу. – Будешь знать, как людей задерживать. Я лучше положу их себе на мобильник».

Подхожу к автомату «Прием платежей», достаю телефон. Я, конечно, своего номера не помню, я же себе не звоню, мне нужно посмотреть в записную книжку.

А аппарат новый. Куплен с последних заработков. Я поставил его на блок кнопок. А как снять – не знаю. Так до сих пор и не разобрался. И денег, естественно, не положил.

Божья кара. За то, что смолчал про сто рублей, когда совесть велела говорить. Не знаю, как выше, а на земле правда есть. Я наказан мобильником. Кассирша наказана на сто рублей. Мальчик наказан Богом от рождения. Дегенеративный магазин «Дикси» наказан на пять-шесть конфет. И только старухам хоть бы хны.

Насладиться овощной семейкой не удалось. За мной заехал Громбов. Такой чести я удостоился впервые.

– Советую привести себя в порядок, – сухо сказал он.

– Для этого потребуется дня три.

– У вас есть двадцать минут.

Я допил коньяк, наскоро принял душ и отправился в логово Минотавра.

Жженый был мрачен. Никаких прибауток. С места в карьер:

– Натворили вы делов.

Косить под дурачка смысла не было. Я лениво поинтересовался, какие именно дела он имеет в виду.

– Про ликвидацию группировки Саркиса вы, конечно, знаете?

– Об этом весь город знает.

– Но не весь город к этому причастен.

Жженый буравил меня мутным взглядом.

Почему-то сегодня он казался жалким никудышным актером. Обычно говорят провинциальным, хотя я встречал в провинции неплохих актеров.

– Зачем же вы, мил-человек, в «Русский вызов» вступили?

Я не удивился и только вздохнул.

Жженый сам нашел вполне удовлетворительное объяснение:

– Видимо, журналистское расследование.

– Видимо.

– Не надоело вам журналистикой заниматься?

Я хотел спросить, может ли он предложить мне работу получше, но понял, что он-то как раз может.

– Ведь мы живем в обществе, страдающем от переизбытка информации, – продолжал Жженый. – В обществе, которое смело можно назвать…

– Постинформационным?

– Да, я для себя сформулировал именно так.

По-моему, именно так это сформулировал Нора Крам. Хотя какая разница.

– Вы же не ньюсмейкер.

Жженый взял паузу. Я не протестовал. Он перепутал слово, но не буду же я его исправлять.

– По большому счету, ваши мысли, если, конечно, предположить, что они у вас есть, никого не интересуют.

Мне надоело его слушать:

– Что вы от меня хотите, Петр Пафнутьевич?

Жженый не услышал вопроса:

– Чтобы человека услышали, он должен иметь статус. Хотя бы даже шутовской. Предположим, депутатский. Правильно я говорю?

Он говорил слишком правильно, чтобы я мог согласиться.

– Петр Пафнутьевич, разрешите спросить: у вас никогда так не бывало, что разговариваете вы, к примеру, с женщиной.

– Отчего же, бывало, – слегка смутился Жженый.

– Нисколько не сомневаюсь, но это еще не конец. Вот разговариваете вы с женщиной, а она вдруг говорит: мне, мол, не нравится Мишель Фуко.

– Кто это?

– Один французский педераст.

– Такого точно не бывало.

– Зайдем по-другому. Разговариваете вы с женщиной, а она вдруг говорит: мне, мол, не нравится фильм Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны». А вам он тоже не нравится.

– Мне он нравится. Даже очень.

– Хорошо, пусть она все-таки говорит про Мишеля Фуко, который не нравится ни вам, ни ей.

– Мне не может не нравится Мишель Фуко, – весомо заявил Жженый. – Я его не знаю. Не в моих правилах делать скоропалительные выводы.

– Но что-то же вам должно не нравиться.

– Ситуация в стране.

– Хорошо, пусть будет ситуация. Она говорит: не нравится мне, мол, ситуация в стране. И вам она не нравится. И вы тысячу раз об этом говорили. Но вы не хотите с ней соглашаться.

Вы спрашиваете: чем, мол, мадам, вас не устраивает ситуация в стране? Бардак, отвечает она. И вам не нравится именно бардак. И вы тысячу раз об этом говорили. Но все равно вы с ней не соглашаетесь.

Вы не можете допустить, чтобы она думала так же, как вы. Вы думаете, что ей, наверное, бардак не нравится как-то по-другому. Какой-то не тот бардак ей не нравится.

Она хорошая. Вы, может, даже любите ее, но согласиться с тем, что она думает так же, как вы, сверх ваших сил. Не могла же она проделать в своей небольшой голове тот же мыслительный процесс, что и вы.

Вас бесит ее безапелляционность, хотя вы сами всегда рассуждаете про бардак с той же безапелляционностью. И вы говорите: закрой рот, дура.

Я закончил.

Жженый молчал.

– Пример, – говорю, – с Фуко был бы лучше.

– Не надо с Фуко. Я понял. Вам не хочется со мной соглашаться, что бы я ни говорил. Уж не знаю, чем заслужил такое к себе отношение. Впрочем, к делу это не относится. И соглашаться со мной вам теперь придется очень и очень часто.

– Я и до этого с вами не спорил.

Попытка улыбнуться обернулась провалом. Лавины – ужасной смертоносной лавины – еще не было видно, но гул от ее приближения слышался вполне отчетливо.

– Мы создаем организацию, чтобы бороться с растущим национализмом. Бросаем, так сказать, вызов.

– Русский?

– Не острите. Интернациональный вызов.

– Хорошее дело. Всецело одобряю.

Я вдруг заметил на подоконнике чахлый цветок в коричневом горшочке и подумал, что это, должно быть, фикус. Хотя понятия не имею, как выглядит фикус.

– Я сказал: мы создаем? – спросил Жженый.

– Именно так вы и сказали.

– Это не вполне правильно. Не мы.

– Мне тоже показалось странным, что вы создаете какие-то организации.

– Вам правильно показалось, – сказал Жженый. – Вы создаете.

– Фикус, – сказал я.

– Что?

– У вас на подоконнике вянет фикус.

– Это не фикус, это фаукария.

– Я полью, – сказал Громбов.

Не понимаю, как он появился в кабинете. Я не слышал, чтобы он заходил. Ковров здесь нет, должен был услышать. Впрочем, появление Громбова – это далеко не самое удивительное. Тем более что он уже вышел. С какой-то дурацкой лейкой. Наверное, пошел в сортир набрать воды. Господи, о чем я думаю? Я встряхнулся и начал слушать.

– Так вот вы эту организацию создадите и возглавите, – вещал Жженый.

– Я не могу возглавлять организации.

– Почему?

– У меня нет ни харизмы, ни организаторских способностей.

– Вы верите в харизму? – серьезно спросил Жженый. Как-то слишком серьезно. Может, он перепутал харизму с хиромантией?

– Все организации, которые я возглавлял, почти сразу разваливались.

Жженый насторожился:

– Какие именно организации вы возглавляли?

– Тимуровскую дружину. В школе.

Жженый засмеялся. Визгливым смехом.

Смеялся он довольно долго.

– Рассмешили, – выговорил он наконец. – Ой, рассмешили. Порадовали старика, честное слово.

Он опять начал актерствовать, что не сулило ничего доброго. Хотя, казалось бы, хуже некуда.

– А знаете, почему ваша тимуровская дружина развалилась? – спросил Жженый и, не дожидаясь ответа, который мог испортить задуманную шутку, выпалил: – Потому что к власти пришел Егор Тимурович. Не до тимуровцев стало.

Я усмехнулся. Надо признать, неплохо сказано, хотя моя тимуровская дружина развалилась, когда к власти пришел Константин Устинович Черненко.

Появился Громбов с лейкой. Жженый мгновенно стер улыбку с лица.

– Какие еще организации вы возглавляли?

– Больше никаких. Я же говорю, харизмы у меня нет.

– Харизмой будем мы, – отрывисто сказал Жженый и посмотрел на Громбова: – А организатором будет – он.

Громбов слегка поклонился. Дескать, честь имею представиться.

– А подсадной, – говорю, – уткой буду я.

– Почему же подсадной уткой? – спросил Жженый. – Вы будете, – он призадумался, – символом.

– А нельзя ли найти какой-нибудь другой символ? Более, так сказать, символичный.

– Можно. Но если мы остановили свой выбор на вас – значит, у нас есть на то основания.

При всей бессмысленности фраза ставила точку в дискуссии. Точки в дискуссиях всегда ставятся абсолютно бессмысленными фразами. Вроде такой: «Это уже становится просто смешным». Хотя ровным счетом ничего смешного не было и даже не назревало. Обсуждался вопрос, кому идти в магазин за подсолнечным маслом.

Громбов доложил, что организация, мысленно взлелеянная в недрах жженовской конторы, получит название «Интернациональное братство».

– Странное, – говорю, – название.

Жженый взглянул на меня вопросительно, а Громбов скорее с обидой. Видимо, идея принадлежала ему.

– Братство, – говорю, – это обычно что-то противоположное, прости господи, интернационализму.

– Интернационалист, – обиженно сказал Громбов, – считает, что все люди – братья.

Я не нашелся что ответить. К счастью, Громбов продолжил рассуждения:

– Лозунг Великой французской революции, как известно, гласил: свобода, равенство и, заметьте, братство.

– Вообще-то, – сказал я, – это масонский лозунг.

Жженый слегка покривился.

– Одно другому не мешает, – парировал Громбов.

– Дело в том, – у меня неожиданно появился менторский тон, присущий лидеру серьезной организации, имеющей еще более серьезную крышу, – дело в том, что именно Французская революция породила такие понятия, как патриотизм и национализм.

– Полная чепуха, – сказал Громбов.

– Очень интересно, – сказал Жженый.

Я продолжал:

– До Французской революции никакого национализма не было и быть не могло. Французский граф чувствовал родство с английским графом, а не с французским крестьянином или буржуем. К тому же это родство зачастую было самым что ни на есть кровным. Французский граф, конечно, воевал с английским, но исключительно потому, что больше ему нечем было заняться. Средневековье было прекрасной эпохой аристократического интернационализма. Национализм – идеология плебса.

– Хорошо сказано, – заметил Жженый и велел Громбову записать.

Меня понесло:

– Разберем ваш, а точнее – масонский, лозунг. Заметьте: на первом месте – свобода. Иначе называемая вседозволенностью. (Жженый удовлетворенно кивнул.) Свобода всегда ведет к бесчинству толпы, которой нужно бороться с какой-нибудь другой толпой. А тут нате вам: равенство. Против кого прикажете бесчинствовать, если все равны? Что остается?

– Что? – спросил Жженый.

– Создать братство. Для начала – братство вольных каменщиков, иначе называемых масонами.

– Никогда не понимал, – признался Жженый, – почему именно каменщики?

Меня осенило:

– Потому что, когда ты кладешь камень, ты одновременно строишь храм и херишь кого-то под этим камнем.

– Чушь какая-то, – встрял Громбов. Жженый согласился.

– Я и говорю – чушь. Ваше братство – полная чушь.

Громбов сообщил, что у него имеется запасной вариант – Союз интернационалистов.

– Еще хуже, – заявил я с невесть откуда взявшимся апломбом. – Что-то вроде Союза воинов-интернационалистов.

– Очень хорошо, – сказал Жженый.

– Вы уверены, – говорю, – что «афганцы» на самом деле интернационалисты? В том смысле, который мы подразумеваем.

– Вам не угодишь, – снова обиделся Громбов.

– Очень хорошо, – повторил Жженый. – Мне нравится этакая заинтересованность в деле. Бойтесь равнодушных, говорилось в каком-то фильме.

– Отличный слоган.

– Что?

– Девиз, – говорю, – для нашей организации: «Бойтесь равнодушных».

Оба сотрудника-учредителя девиз одобрили.

– Придумал, – сказал я. – Давайте назовемся так: интербригады.

Сотрудники-учредители переглянулись, оценивая мое психическое состояние. Мало ли что может случиться с человеком на почве внезапно свалившейся ответственности.

– А что? – говорю.

– Какие интербригады? – спросил Жженый.

– Обыкновенные. Которые воевали в Испании против франкистов. На стороне республики. Мы же за республику? Не за монархию?

Жженый с Громбовым подтвердили, что они за республику, и никакие сложности переходного периода не способны поколебать их твердых республиканских убеждений. И все же Жженый попросил объяснить подробнее.

– А чего тут объяснять? Интербригады были созданы по предложению лидера французских коммунистов Мориса Тореза. Сталин, между прочим, одобрил его предложение. (Жженый кивнул, одобряя решение Сталина одобрить предложение Мориса Тореза.) Руководил интербригадами Андре Марти.

– Кто? – зачем-то спросил Жженый.

– Андре Марти, – повторил я. – Тоже лидер французских коммунистов. Тот самый, что поднял восстание французских моряков в Одессе в девятнадцатом году.

Жженый закивал, как будто воочию представил себе молодого судомеханика Марти, обращающегося к французским матросам с пламенным призывом валить из Одессы-мамы подобру-поздорову.

– Сначала было создано три батальона – батальон Гарибальди, батальон Парижской Коммуны и…

– Хватит, – сказал Жженый. – Мы достаточно узнали о ваших интербригадах.

– Они вовсе не мои, – теперь уже обиделся я. – Хотел бы еще добавить, что в боях с франкистами полегло почти столько же интербригадовцев, сколько было расстреляно лидером французских коммунистов Андре Марти.

– Ценная информация, – заметил Громбов.

– По-моему, очень хорошо, – сказал Жженый. – Вот только нельзя ли ограничиться одной интербригадой? Иначе как-то странно звучит: общественная организация «Интербригады». Гораздо лучше: общественная организация «Интербригада».

– Бригада? – задумался я. – Отдает сериалом.

– Очень хорошо, – сказал Жженый. – Легче будет привлекать молодежь. Свободны. Оба.

Мы спустились на улицу и сели в машину.

– Нужно обсудить эту бодягу, – сказал Громбов.

– Бодягу?

– А вам идея понравилась?

В его голосе ясно слышались человеческие интонации. Я предложил перейти на «ты». Громбов согласился.

– Может, – говорю, – закрепим сотрудничество? Грамм по сто пятьдесят.

– Можно, – сказал Громбов.

Я хотел удивиться, но не удивился.