VI

У двери сидела Настя. Вернее, лежала на двух сумках и читала книжку. Посмотрела на меня и продолжила чтение.

Я открыл дверь.

– Проходи, коли пришла.

Настя дочитала до конца страницы и вошла. Я занес сумки.

Настя схватила меня за куртку и рывком прижала к себе.

Я отстранился:

– От тебя пахнет мужиками.

– Не ври, у тебя хронический насморк.

– От тебя метафизически пахнет мужиками.

– Дурак, – сказала Настя и впилась в мою истосковавшуюся плоть.

Было хорошо. Я заметил, что левая грудь у нее чуть меньше, чем правая.

Потом я, как всегда, курил. Рассказать нужно было так много, что мысли спутались, и я в двух словах обрисовал случившееся. Она почти не слушала, рассеянно скользя взглядом то по полу, то по потолку и стенам.

– Хватит заниматься ерундой, – отрезала Настя.

– Я бы рад.

– На завтра тебе назначена аудиенция у Астандила Саломоновича Шрухта. – Она так и сказала: аудиенция.

– Шрухт – это покровитель Норы Крам?

– Шрухт – это большой человек, – загадочно произнесла Настя. – Давай спать.

Наутро я помылся, надел относительно чистый свитер и поехал к большому человеку Астандилу Саломоновичу Шрухту.

Поймал машину. Шофер беспрерывно трындел о политике. Поливал партию власти. Я долго крепился и молчал. Потом не выдержал:

– Ладно, – говорю, – все равно голосовать не за кого.

Ему только этого и надо.

– Как же, – кричит, – не за кого? За коммунистов.

Я усмехнулся.

Тут мы встали в пробку, и шофер смог полностью сконцентрироваться на агитации.

– Отлично, – говорит, – раньше жили.

– Хреново, – говорю, – жили. Я не такой молодой, чтобы мне впаривать.

Шофер стал докапываться, что именно в советской жизни меня не устраивало. Не объяснять же, думаю, про свободу. Я еще не окончательно спятил.

– Копченой, – говорю, – колбасы не было. И шпротов.

– Как это не было?

– Так, – говорю, – не было.

– А знаешь, почему не делали колбасу? Чтобы вызвать у людей раздражение и все развалить к херам собачьим.

– Мудро, – говорю.

– Зато Ленобласть снабжала весь город овощами – картошкой, морковкой…

– Помню, – говорю, – эту картошку. Час сидишь и всякие глазки выковыриваешь.

– А сейчас картошка лучше?

– Сейчас лучше.

– Сейчас точно такая же.

– Давайте, – говорю, – закончим этот занимательный спор.

Шофер не унимался:

– А посмотри на нынешнее образование, – и вместо образования посмотрел на меня. – Ты-то небось нигде не учился.

– Что вы, – говорю, – я закончил ПТУ. На автослесаря.

Здесь произошло неожиданное.

– Слушай, – сказал шофер, – у меня что-то с ротором.

– Менять, – говорю, – надо.

– Думаешь?

– Без вопросов.

К счастью, мы приехали.

И все равно, что бы он ни говорил, картошка в советские времена была дерьмовая.

Я вышел из машины у какой-то промзоны, где на один адрес – десять гектаров и миллион построек. Искать можно полгода. Время поджимало, а я, несмотря на все свое раздолбайство, человек пунктуальный. Сам удивляюсь.

Я обошел шлагбаум, покричал людей. Никого. Только собаки заливались истошным лаем.

Странное место для резиденции, в которой дают аудиенции.

В самом центре промзоны, среди однотипных трехэтажных уродцев, возвышался терем. Небольшие окна украшали белые наличники, а над крыльцом красовалась надпись: «Асъ есмь я». Я обошел терем три раза.

Чтобы не свихнуться, начал рассуждать логически. Креста нет. Значит – не церковь. Это раз. Судя по всему, Астандил Саломонович Шрухт – полный мудак, так что вполне может жить в тереме. Это два. Астандил Саломонович – это АС. То есть Асъ. Это три. Надпись гласит: Астандил Саломонович есмь я. Это четыре. Чего ж еще надо? Вперед.

У двери болталась деревянная лакированная поварешка, на ручке которой я прочитал: «Вздай сiмъ». Я вздал пару раз. Дверь открыла мордастая девица в сарафане и кокошнике. Увидев меня, она подалась назад всем телом, приложила руку к груди, после чего глубоко вздохнула и поклонилась в пояс. Рука болталась до пола. Я приложил два пальца к козырьку бейсболки. Мордастая девица разогнулась.

К нам подбежал низенький человек в картузе. Тут уж я подался назад. Человечек был одет в поддевку и джинсы, заправленные в смазные сапоги бутылками.

– Чего изволите-с?

Присмотревшись, я понял, что мужичок изображает приказчика. Точнее, его хозяину кажется, что именно так должен выглядеть приказчик: в картузе, сапогах и джинсах.

– Я приехал к Астандилу Саломоновичу. Мне назначено.

Приказчик аккуратно взял меня под локоть и повел кривыми коридорами и крутыми лестницами. Он смеялся и беспрерывно тараторил, даже скорее напевал в ухо:

– Прибежал сват от тещи, прямо с погоста, отмахал верст со ста! Притащил муки аржаной куль большой. Подходи, кто не спесивый, не ленивый, подставляй чашку, ладонь аль шапку! Торопись печь блины, не то опара сядет, кумовьев отвадит!

– Заткнись, – сказал я.

– Вот ты каков, Иван Петров. Удалец не умен, не глуп, собою не красен, но дал отлуп, – мгновенно отреагировал мужичок. Вряд ли экспромт. Наверное, слушать реплики вроде моей приказчику приходилось по многу раз в день.

– Тяжелая, – говорю, – работа?

– Нет, блядь, легкая! – взорвался приказчик и даже сорвал с головы картуз.

– Ты бы джинсы на что-нибудь поменял. Не в стиль.

– Порты сохнут. Вчерашнего дня квас готовили, слегка замарался, пришлось отстирывать, – рассказал приказчик и зачем-то прибавил: – «Тайдом».

Он остановился, ткнул пальцем и грустно, совсем без интонаций произнес:

– Верь, прохожий, аль не верь, а мы пришли, потаенная дверь.

Дверь была вовсе не потаенная, а самая обычная – железная, обитая деревом, с табличкой «А. С. Шрухт. Воевода». Я постучался и вошел.

– Исполать тебе, отрок, – приветствовал меня воевода Шрухт.

– Здравствуйте. Только я, пожалуй, уже не отрок.

– Вижу, что не отрок, но муж сиятельный.

Астандил Саломонович был высоким, страшно худым человеком неопределенного возраста с редкими черными волосами и совершенно невообразимыми, торчащими в разные стороны наподобие крыльев бакенбардами, которые, видимо, каждое утро обильно поливались лаком. На нем мешком висел черный костюм, слегка присыпанный перхотью. К черной рубашке огромной заколкой крепился белоснежный галстук.

– Загодя позволь попотчевать тебя, незваный гость.

С одной стороны, приятно, когда большой человек, да еще воевода предлагает угощение, но с другой, мне показалось не слишком вежливым называть незваным гостя, которому сам же назначил аудиенцию.

– Дамиан! – крикнул воевода Шрухт, включив громкую связь.

– Чего изволите-с? – раздался голос приказчика.

– Хлеб-соль усталому путнику.

– Слушаюсь.

– Как вам моя палата? – спросил Шрухт. – С вящею скромностью обставлена, дабы не доходить в похотях наших до настоящей развратности.

Честно говоря, я дивился. В данном случае палата – очень точное слово. Назвать этот кабинет кабинетом язык не поворачивался. В дальнем конце стоял стол и обычное кожаное кресло. На столе – ноутбук и перевернутая кастрюля. Как я понял, рабочее место Шрухта.

Упираясь в него, вдоль палаты тянулся другой стол – на двух опорах из неструганого дерева.

По краям – длинные деревянные скамьи. В одном углу палаты, слева от шрухтовского кресла, на резной полочке стояла икона в киоте, в другом углу – огромный двуручный меч. Я догадался, что кастрюля на столе – это богатырский шлем.

Тем временем девицы в кокошниках внесли яства.

– Рекомендую, – говорил Шрухт, – грибочки соленые, грузди – белые, черные, икра червленая. Пироги с белорыбицей рекомендую.

Перед глазами поплыла вереница крупеников, расстегаев, кулебяк, моченых яблок, настоек и наливок. Последними прибыли овсяный кисель и горох колодкой. Так, по крайней мере, представил их Астандил Саломонович.

Когда нам со Шрухтом выдали по деревянной ложке, на столе уже не оставалось свободного места. Таким обедом вполне могла бы насытиться вся дружина хлебосольного воеводы.

Мы чокнулись наливкой, и я откусил кусок от чего-то, оказавшегося впоследствии кулебякой. Пожевав, поинтересовался, всегда ли воевода Шрухт обедает с таким размахом.

– Вестимо, – ответил Астандил Саломонович. – Не токмо духу давати надлежит вящее удовольствование, но паче телу многогрешному. С таковым оком взираю на существо дела, не взыщите. Попривык во краях северных, заволжских, – заливался Шрухт и вдруг неожиданно бухнул: – Я же бизнес с кругляка начинал.

– С чего?

– Кругляк суть необработанная деревесина.

– Деревесина?

– Истинно так. Мы ее за кордон гоняли, – пояснил Шрухт и тут же уточнил: – Во края заморские. Наипаче чухонцам, – Шрухт помолчал. – Да и шведам, по правде сказать, тоже.

Я вспомнил уроки истории и спросил:

– А пеньку?

– Что пеньку?

– Пеньку не гоняли?

– Не доводилось, – сказал Астандил Саломонович. – Мы и с кругляком, признаться, намаялись, не приведи Господи. Повсюдно лихоимцы таможенные, аки псы лютые. Этому дай, тому дай, того и гляди, разденут до срачицы.

– Простите?

– Эх, молодо-зелено. Говорением вашим аглицким немцам уподобляетеся, а языци, что от отцов наших дадены, толико забвением и почитоша. Короче говоря, забываем мы русский язык. А мне, сказать по совести, он один надежда и опора. Срачица, присный мой витязь, – это исподняя рубаха.

– Ну и как? Раздели вас до срачицы?

– Уберег Господь, – Шрухт повернулся к иконе и размашисто перекрестился. – Отринулся я от присного кругляка, яко иго с плеч слагая. А по сию пору владею постоялыми дворами.

– Гостиницами, что ли? – спросил я и плеснул себе наливки.

– Истинно так. Отелями. На островах.

– Соловецких?

– Нет, – отмахнулся Шрухт, – в Эгейском море.

– Ловко, – говорю. – Из варяг в греки.

Шрухт засмеялся.

– Истинно в корень узрел, славный витязь, – сказал Астандил Саломонович. – Не токмо в бровь, но нижи в око.

– Какое же дело у достославного воеводы до моей скромной персоны?

Шрухт встал и переместился в кресло.

Возможно, место и не красит человека, но изменяет – это точно. Астандил Саломонович, усевшись в офисное кресло «Лютекс», заговорил на человеческом языке.

– Давно слежу за вашим творчеством, – покровительственно изрек он.

Почему-то все только и делают, что за мной следят. Я бы предпочел, чтобы они нашли себе другие занятия.

– Вам пора выходить на новый уровень, – продолжал Астандил Саломонович. – Покорять новые вершины, брать новые рубежи.

– Я, – говорю, – с нынешними-то не разобрался.

– Не скромничайте. Мужчине скромность не к лицу. Так сказать, добродетель, когда нет других добродетелей. Мне нужен романист.

– Что? – Я не удивился, просто показалось, что не расслышал.

– Романист. Срочно нужен роман. Тема – крайне захватывающая. Что-нибудь про еврейский заговор.

– Нет, – твердо сказал я.

– Отчего же?

– Надоело, знаете ли, разжигать.

– Ваша анонимность гарантируется.

– Это понятно, но рукописи не горят.

– Я вас не понимаю, – Шрухт встал и прошелся по комнате. – Ладно, зайдем с другого конца. Вы знаете, что Мясник арестован?

Я слегка вздрогнул, но взял себя в руки:

– Не знаю никакого Мясника.

– Вы Мясника, может быть, и не знаете, – сказал Шрухт, – зато он вас хорошо знает.

– Так «Русский вызов»…

– «Русский вызов» – мое детище. Выпестованное. Нора Крам только технический исполнитель.

– А Мясник?

– Мясник – живец, на которого я планировал поймать большую, я бы даже сказал огромную, рыбу.

– Живца сцапали, чего же так сильно переживать?

Астандил Саломонович остановился и долго смотрел мне в глаза.

– Живца сцапали раньше времени. И это меня не устраивает. Мясник уверен, что его заложил один журналист, – Шрухт подошел и склонился надо мной. От него пахло луком. – И все его друзья в этом уверены.

– Их всех тоже арестовали?

– Да, – сказал Шрухт. – На свободе остался один Дуча. Он, конечно, кретин, теребень кабацкая, но горит желанием отомстить предателю.

Шрухт потер шлем-кастрюлю и прибавил:

– Я мог бы гарантировать безопасность одного журналиста, у которого могут возникнуть проблемы с одним мстителем. С неуловимым, заметьте, мстителем.

Я задумался.

– Можно исторический?

На этот раз Шрухт сказал:

– Простите?

– Можно, говорю, исторический роман?

Шрухт посмотрел на меня с уважением. Так вот сразу – быка за рога. Респект.

– У вас есть тема?

– Есть. Илья Яковлевич Гурлянд.

– Это кто? – Астандил Саломонович скривил физиономию.

– Пиарщик начала века. Я имею в виду, начала двадцатого века. Писал речи Столыпину. Придумал знаменитую фразу «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия».

– Только великой России нам не хватало, – задумчиво сказал Астандил Саломонович. – Впрочем, тема великолепная. Желаете получить докончальный выход?

– Что? – переспросил я.

– Докончальный выход, сиречь аванс.

Я честно сказал, что желаю. Шрухт достал из ящика заранее приготовленный пакет, на котором карандашом было написано мое имя.

Стало противно. Заранее, сволочь, подготовил. Знал, что не откажусь.

– Апосля выдам сам-десят поболее. И вот еще, – Шрухт протянул медную табличку с головой тигра.

Я взял табличку, повертел в руках и положил в карман.

– Вы знаете, что это такое? – удивился Шрухт.

– Знаю, – ответил я. – Это пайцза. Такие таблички выдавали монголы времен Чингисхана. Она гарантировала неприкосновенность и свободный проезд через их владения.

– Если возникнут проблемы, покажите пайцзу, – посоветовал Астандил Саломонович.

Я показал.

– Я не шучу, – строго сказал Шрухт.

– Я тоже. Посмотрим, как широко простираются ваши владения.

На выходе я столкнулся с Пожрацким.

– Ты не поверишь, брат… – завел Гаврила любимую песню.

Я прервал его:

– Я верю, Гаврила. Ты здесь. Признаться, я удивлен, но верю. Ты пришел за заказом.

– Никому не говори, – шепнул Пожрацкий. – Между прочим, меня свела с Астандилом Саломоновичем твоя подруга.

На этот раз я удивился. Надо сказать, неприятно. Свела Пожрацкого раньше, чем меня. А говорила, что гонорар не выдержит двоих.

– Пожрацкий! – Я посмотрел ему в глаза, которые он стыдливо отвел.

– Это не то, что ты подумал, – возмутился Пожрацкий. В его голосе сквозило искреннее негодование, но глазки суетливо бегали, так что я не поверил. Повисла тяжелая пауза.

– И чем ты тут занимаешься? – нехотя спросил я. – Разжигаешь? Сеешь ненависть и страх?

– Я служу у Астандила Саломоновича начальником департамента на внештатной основе.

– И что?

– Ты даже не представляешь, какая на мне ответственность.

Я не узнавал Гаврилу. Откуда этот бьющий ключом пафос?

– Ты небось либерал? – неожиданно спросил Пожрацкий.

– Ну предположим.

Я действительно не мог ответить четче. Я давно не знаю, кто я.

– Либеральную социологию придумал Герберт Спенсер, который на досуге занимался биологией. Он был глупый биолог, – Пожрацкого кривило от презрения к незадачливому Герберту Спенсеру. – Он был предшественник Лысенко. Он спорил с Вейсманом и доказывал, что живые организмы наследуют приобретенные свойства. К примеру, если всю жизнь висеть на турнике, руки у тебя станут длинными, как у обезьяны. По Спенсеру, дети твои тоже родятся с длинными руками. А жирафы жили в лесах, где бананы росли высоко на деревьях.

– Ты уверен, что бананы растут на деревьях?

– Какая разница, где растут бананы? – разозлился Пожрацкий. – Важно, что у жирафа была нормальная шея. Но он тянулся за бананами и вытянул ее. Сын жирафа родился с вытянутой шеей, но до бананов все равно не доставал. Тянулся и еще чуть-чуть вытянул. А внук жирафа…

– К чему ты?

– К тому, что ничего подобного! – закричал Пожрацкий. – Это сказки. Антинаучные бредни. Причем вредные, потому что от них – вера в прогресс. Дескать, можно воспитать в себе толерантность и передать ее по наследству. Ничего подобного! Человек, как в каменном веке рождался животным, так и сейчас. Его можно силой загнать в рамки политкорректности, но природа остается той же: секс и насилие. Плоть и кровь. Толерантность по наследству не передается. Дебилы те, что борются с сексом и насилием по телевизору. Телевизор – это лучшая форма канализации агрессии. Но дебилы и те, что думают, будто прогресс сделает человека свободным. Человека нужно сдерживать. Свобода вернет нас в пещеры. А сдерживаем мы – управленцы информпотоками.

– Ясно, – говорю. – Тебе, наверное, пора. Воевода заждался.