III

Наутро я решил принять душ, но не смог даже почистить зубы. Осколки во рту болели от щетки, от пасты, от воды, от слюны – от всего. Бланш во всю щеку, пластырь на подбородке – для телеэксперта, пожалуй, слишком экстравагантно.

– Тебе нужно надеть пиджак и галстук, – сказала Настя.

– Зачем?

– Они будут отвлекать от лица и придадут недостающей солидности.

– Не думаю, – сказал я и надел меховую поддевку, которую почему-то величал лапсердаком. Выглядеть мудаком – так по полной программе.

Я напомнил Насте, что она сегодня – Борис Сарпинский. Эту проблему мы как-то совсем забыли обсудить.

– Меня можно выдать за мальчика, – предложила Настя.

Я посмотрел на ее короткие волосы, мальчишеское лицо и слегка опустил взгляд.

– Не надо сюда смотреть, – сказала Настя. – Грудь у меня, конечно, небольшая, но не до такой степени. И вообще, я передумала – мальчиком я не буду.

– Тогда Сарпинский будет девочкой, – решил я.

Мы решили пощадить редакторшу и шокировать ее в два этапа. Сначала в телецентр пошла Настя. Через десять минут я.

Эффект от моего появления оказался сильнее, чем я ожидал. Я, признаться, думал, что после Сарпинского, явившегося в женском обличье, мой внешний вид уже не нанесет существенного удара по редакторской психике. Вышло ровно наоборот.

Расшатанная Настей нервная система редакторши дала сбой на мне. Редакторша взвизгнула, закрыла глаза и попыталась уйти. Уходить было некуда. Впереди маячило увольнение и карьерная пропасть, поскольку редакторы с телевидения за пределами телецентра спросом не пользовались.

Иногда, учитывая профессиональные навыки приглашать гостей, их брали зазывалами в рестораны, но вскоре прогоняли. Владельцы заведений с трудом переносили понты и завышенные требования недавних звезд телевизионного закулисья.

– Вы издеваетесь? – спросила редакторша.

Я промолчал. Телепонты я тоже выносил с трудом. Конечно, я специально расквасил себе физиономию, чтобы слегка над ней подшутить.

– Вы срываете эфир, – сказала редакторша.

Я пожал плечами:

– Могу уйти.

– Хотите, чтобы меня уволили?

Я честно сказал, что мне это безразлично.

В гримерной скандалили. Настя требовала, чтобы ей сделали педикюр. Она была уверена, что гримерная – это нечто вроде бесплатного салона красоты.

– Может, тебя еще в солярий отвести? – кричала гримерша.

– Хули ты ей тыкаешь, хабалка, – сказал я.

– Это еще кто?

– Это мой, – Настя выдержала паузу, подбирая слово, – оппонент.

Увидев меня, гримерша согласилась на педикюр. Редакторша согласилась, что грим мне не поможет. Я согласился не ругаться матом в студии.

Подошла ведущая, и я расплылся в улыбке, что, вообще говоря, случается со мною нечасто. Наташа Павлюк звалась в эфире Нэлли Прозоровской.

Если б я знал, что иду к Наташе, я бы внимательнее следил за сохранностью своей физиономии. Из всех женщин, которых я знал, Наташа была самой умной. При этом считала себя дурочкой. Наверное, потому, что была красивой. С детства ей вдалбливали, что с такой внешностью бессмысленно претендовать на интеллект. Наташа смирилась.

Много лет она служила на телевидении микрофонным редактором. Перед эфиром прикрепляла гостю микрофон, а после эфира открепляла. Когда Наташа засовывала проводок под рубашку, гости таяли и заглядывали в вырез платья.

Наташе запретили носить платья с вырезом. Короткие юбки. Обтягивающие джинсы. Модные прически.

Редакторши называли Наташу микрофонщицей. Ведущие смотрели сквозь нее, но за глаза называли блядью. Особенно усердствовали мужики. Мужики всегда называют блядями женщин, которые им не дали. Наташа не давала никому из коллег. Строго говоря, я не был ее коллегой, но мне Наташа тоже не дала. Я не обиделся.

В один прекрасный день ведущая экономической программы «Лошиный рынок» ушла в запой и не вернулась.

– Я могу провести эфир, – сказала пожилая редакторша с девичьими косичками.

– Пошла на хуй, дура, – сказал руководитель вещания.

И указал на Наташу. Затем унизил пожилую редакторшу, заставив прикрепить Наташе микрофон.

– Очень слабо, – сказала пожилая редакторша с косичками после эфира. – Даже для первого раза.

– Закрой рот, – сказал руководитель вещания.

Наташа стала ведущей. Ее предшественницу навсегда оставили в запое. Пожилую перевели редактировать прогноз погоды.

Наташа была умнее других ведущих. Умнее руководителя вещания. Умнее Наташи был только владелец канала, который честно признавался, что он глупее.

Наташу умоляли носить платья с вырезом и модные прически. В ответ она напялила очки, от чего стала еще лучше.

Коллеги судачили, что Наташа спит с владельцем канала. Владелец всячески поощрял лестные для него слухи.

Коллеги немного успокоились. Они нашли объяснение непостижимого Наташиного взлета. Повезло, мол, сучке с внешностью, а так, конечно, дура дурой. Да и страшная, если честно.

– Что с тобой? – спросила меня Наташа.

– Посмотри на этих полудурков, – встряла редакторша. – Один бабой оказался, про второго я вообще молчу.

– Пошла на хуй, дура, – сказала Наташа. Она была уверена, что фраза, с которой когда-то началась ее карьера, имеет магическую силу и способна выручать в безвыходных ситуациях.

А ситуация казалась безвыходной настолько, что оставалось только развести руками:

– Что мне делать?

– Выкрутишься как-нибудь, – сказал я. – Ты – выкрутишься.

Подскочила Настя, повиляла передо мной худенькой попой и спросила:

– Я тебе нравлюсь?

Наташа уставилась на Настю. Слишком игривый вопрос для главного идеолога русского национализма. Особенно если учесть, что обращен он к главному проповеднику толерантности.

– Вы знакомы? – спросила Наташа.

– Нет, – сказал я.

Мы пошли в студию.

– Почему ты сказал, что мы незнакомы? – спросила Настя.

– Ты совсем сдурела?

– Козел, – сказала Настя. – Ты хочешь трахнуть эту телку в очках.

– Хотел, – говорю. – Шесть лет назад. Не вышло.

– Ублюдок.

Настя ревновала. Я забавлялся.

Нам нацепили микрофоны. Я пожалел, что Наташа оставила эту работу.

– Проверка связи. Скажите пару слов, – раздался утробный голос.

Настя испуганно заозиралась и начала тараторить:

– Я не буду ничего говорить. Я вообще считаю…

– Достаточно, – сказал утробный голос. – Следующий.

Я сказал: «Раз, два, три».

– Мы в эфире, – произнесла Наташа.

Я глянул на монитор и увидел себя. Подумал, что таким меня видят тысячи телезрителей, и засмеялся.

– Я сказала что-нибудь смешное? – спросила Наташа.

– Все нормально.

– На самом деле ничего не в порядке, – сказала Наташа. – Чтобы это понять, достаточно посмотреть на наших гостей.

Хорошо, думаю, выкручиваешься.

Наташа представила меня зрителям. Я сказал: «Угу».

– А это второй наш гость – знаменитый публицист Борис Сарпинский.

Настя улыбнулась и помахала ручкой.

– Вас удивляет, что Борис Сарпинский – девушка? – спросила Наташа гипотетических телезрителей. – Я бы даже сказала, симпатичная девушка.

Настя послала Наташе воздушный поцелуй и показала мне язык.

Представление о русском националисте как об угрюмом бритоголовом мужлане в черных одеждах разрушалось на глазах. Я подумал, что лучше бы Сарпинским был я, а мною была Настя.

Наташа, ставшая на полчаса Нэлли, продолжала:

– Более того, могу сказать, что Борис – бесстрашная девушка. Часто ли вам поступают угрозы?

– Да почитай каждый день.

– От кого, например?

– Например, от этого хмыря, – Настя указала в мою сторону.

– Наглая ложь, – заявил я.

– С вами мы еще поговорим, – отрезала Наташа. – Бесстрашная девушка, опасаясь расправы, вынуждена взять мужской псевдоним.

Логика хромала, но выкручивалась Наташа неплохо. Я оценил.

– Кроме этого человека, кто еще вам угрожает?

– Гости с юга, – сказала Настя. – Когда я продавала цветы в ларьке…

– Чего ты гонишь, – закричал я. – Когда это ты торговала в ларьке?

– Помолчите, потерпевший, – сказала Наташа и, убедившись, что камера ее не снимает, погрозила мне кулаком.

Я закивал. Молчу. Нем как рыба.

Зато не молчала Настя:

– По интернету я постоянно получаю угрозы от лиц кавказской национальности.

– Какого рода угрозы? – осведомилась Наташа.

– Они грозятся меня изнасиловать.

– Какого, – говорю, – пола эти лица?

– Разумеется, мужского, – презрительно кинула Настя.

– Простите, лица мужского пола грозятся изнасиловать Бориса Сарпинского?

Это тебе за хмыря.

– Да они все… – Мы с Наташей напряглись. Сейчас она скажет «пидоры». Настя вовремя остановилась. – Они все… все как-то иносказательно объясняются.

– Мы видим, что даже русские националисты не чувствуют себя в безопасности, – продолжала Наташа. – Что уж говорить о борцах с этой угрозой, о доблестных защитниках угнетенных нацменьшинств.

– Да уж, – сказал я.

– На этого человека буквально вчера было совершено нападение. Четверо скинхедов в течение часа избивали его до полусмерти. Мы видим многочисленные черепно-мозговые травмы, переломы конечностей.

Меня взяли крупным планом.

– Наглая ложь, – заявила Настя. – Он сам себя избил. Знаем мы этих толерастов.

– Ты чего? – говорю.

– Сам себя избил, – настаивала Настя, – и устроил дебош в травмпункте.

– А вы откуда знаете? – спросила Наташа.

– Я там была.

– Зачем? – удивилась Наташа.

– Ее вчера в очередной раз изнасиловали.

– Козел.

– Мы прервемся на рекламу, – сказала Наташа, позабыв, что рекламы на их канале отродясь не бывало.

Камера уткнулась в пол, а Наташа твердила какую-то абракадабру, что при большом желании можно было принять за сильно продвинутый рекламный ролик.

– Продолжим, – сказала Наташа, и в ее голосе металл скрежетал по стеклу. Она ловко превратила дискуссию в жвачное месиво.

Я пересказывал свои тексты, написанные за последний месяц. Настя тоже пересказывала мои тексты, написанные за последний месяц. Мы нашли точки соприкосновения, признав, что убивать людей – жестоко.

– Убийца должен сидеть в тюрьме, – сказала Настя и добавила: – А еще лучше их расстреливать.

– Совершенно с вами согласен, – ответил я, слегка вздрогнув.

Передача подходила к концу.

– Позвольте задать вопрос моему оппоненту, – сказала Настя. – Что бы сказали ваши родные, если бы вы решили взять в жены таджичку?

Опять она за свое. Ладно, получай:

– Захотели бы познакомиться с невестой. Вот если бы я решил взять в жены вас, они пришли бы в ужас.

– Ах, так, – закричала Настя, – ты и вправду думаешь, что я собираюсь за тебя замуж?

– Можешь и не мечтать.

– Звонок телезрителя, – сказала Наташа.

– Я тебя уволю, сучка поганая, – раздался голос владельца канала.

– Здравствуйте, Константин Константинович, – поздоровалась Наташа.

– Это не я, – сказал Константин Константинович. – Извините.

– Еще один звоночек, – сказала Наташа.

– По-моему, предыдущий звонок был для вас последним, – злорадно вставила Настя.

– Мне кажется, девочка подставная, – заявил звонкий голос неопределенного пола.

– Что вы имеете в виду? – спросила Наташа.

– Это бот-программа.

– Совершенно верно, – сказал я. – Бот-программа, примитивно сварганенная на задворках имперского самосознания.

– Что вы имеете в виду? – спросила Наташа, на этот раз у меня.

– Сварганенная субподрядчиками национальной идеи, – пояснил я, чем, впрочем, не внес особой ясности.

– Последний вопрос, – сказала Наташа.

– У меня вопрос по поводу убийства Ашота Гркчяна.

– Представьтесь, пожалуйста, – сказала Наташа.

– Неважно, – заявил телезритель. Где-то я слышал этот голос. Впрочем, мало ли я слышал голосов с кавказским акцентом. – Говорят, его убили мальчик и девочка.

– И чего? – спросила Настя. – Чего ты от нас хочешь?

– А не вы ли его убили?

Настя стояла с раскрытым ртом.

– Это вряд ли, – сказала Наташа.

Передача закончилась.

Наташа лично сняла с меня микрофон.

– Извини.

– Ты о чем? – Она улыбнулась. – Все отлично.

– Тебя уволят.

– С ума сошел? Завтра программу выставят в интернет, и я побью все рекорды.

– Тогда скажи спасибо.

Наташа поцеловала меня в лоб.

– Как покойника, – говорю.

– Мне кажется, твоя девушка на тебя рассердилась.

– Моя девушка?

– А еще мне кажется, что ты вляпался в порядочное дерьмо.

– Не представляешь, – говорю, – до какой степени.

Настю я догнал только на улице.

– Пошел вон.

– Ты чего?

– Пошел вон.

Я пожал плечами. Посмотрел ей вслед и снова пожал плечами.

Забрел в ближайшее кафе. Попросил пива.

– Вам какое пиво – светлое или темное?

– Светлое.

– Светлого нет.

– Тогда темное.

– Темного тоже нет.

– А какое есть:

– Никакого нет.

Пришлось заказать водки.

Я подсел к мужчине в усах и кепке. Сказал, что пятнадцать минут назад выступал по телевидению. Мужчина посмотрел исподлобья, допил пиво и ушел.

Я спросил, почему ему дали пиво, а мне не дали. Буфетчица ответила, что налила ему последнее. После чего отпустила две кружки мужчине без кепки и без усов.

Рассердиться должна была Наташа, а рассердилась Настя. Я нарушил все правила, но этот балаган поднимет Наташин рейтинг, а Настя – в обидках.

Я никогда не знаю, как себя вести, но иллюзорные миры иногда принимают меня, а реальный упорно отталкивает. Как недавний мужик в усах и кепке. Как буфетчица. Как гопники. Как врач-матерщинник.

Помню, в первом классе мы выбирали командира октябрятской звездочки.

– Кто достоин быть командиром второй звездочки? – спросила учительница.

Я встал и сказал:

– Я.

– А других достойных кандидатов ты не видишь? – спросила учительница.

– Нет, – сказал я.

Я получил четыре голоса «против» и один «за». Мой собственный.

«Наверное, с этого все и началось», – подумал я и заказал второй графин.

А может быть, с детского сада. Я хотел приручить улитку. Надо мной смеялись. Когда улитка сдохла, я устроил ей похороны. На них никто не пришел.

Я положил улитку в спичечный коробок и закопал. Откуда в детском саду я взял спичечный коробок? Не помню. Помню, что я стоял над могилой улитки и плакал. Не из-за улитки, а потому, что никто не пришел. Все меня посылали. Куда – не помню. Но куда-то определенно посылали.

«Держи свои чувства при себе, братан», – решил я. Нет, я не мог такого решить в детском саду.

Еще помню, как увидел мальчишек, поливавших друг друга из брызгалок. Я не знал устройства брызгалки, я до сих пор с техникой не в ладах. Я налил воды в стеклянную бутылку и пытался выжать из нее струю. Надо мною посмеялись и дали пинка.

Больше о раннем детстве я ничего не помню.

– Можно с вами поговорить? – спросила женщина в возрасте от тридцати до семидесяти.

– Нет, – ответил я.

– Между прочим, мне очень одиноко.

– Мне тоже, – сказал я и налил ей водки.

Она жаловалась на жизнь, но я не слушал. Заказал ей еще графин и ушел.

Переходя улицу, увидел ментов.

– Этих только не хватало, – сказал я и грязно выругался.

Я, собственно, хотел не сказать, а подумать. Но как-то само собой произнеслось вслух. Зигмунд Фрейд сделал бы по этому поводу немало ценных наблюдений, но мне было не до основоположника психоанализа.

Менты спросили документы. Я показал паспорт. Старший положил его себе в карман.

– Хорош, мужики, я просто пошутил.

Менты заржали. В принципе, их можно понять. На шутку моя тирада не тянула, хоть они и не были знакомы с особенностями моего юмора. В последнее время эти особенности я сам почти перестал узнавать.

– Давайте по-хорошему, – сказал я. – Забирайте деньги, а меня отпустите.

Менты снова заржали:

– Деньги мы и так заберем.

– Куда предпочитаешь – в отделение или в вытрезвитель? – спросил старший.

Мне доводилось бывать и там и там. Я предпочел отделение.

В обезьяннике было скучно. Хотелось курить, но сигареты забрали вместе с деньгами. Атмосфера располагала к тому, чтобы продолжить рассуждения.

Вот, говорят, бывают честные менты и продажные. Честных я, предположим, не встречал, но верю на слово. Вопрос в том, какие хуже. Честные не забрали бы у меня деньги, но отвезли бы в вытрезвитель. Деньги забрали бы там.

Если б в вытрезвоне попались честные, они отдали бы деньги и повезли меня в суд. А я не хочу в суд. Пусть лучше берут деньги. Я не хочу играть с ними по их правилам. К счастью, они тоже по ним не играют.

Значит, само деление ментов на честных и продажных ложно. Оно абстрактно, неконкретно, внеисторично. Правильнее делить ментов на приличных и неприличных. Один раз в жизни мне встретились приличные менты.

Сколько-то времени назад я работал в Луге. Жил в каком-то бараке на окраине. Окраина Луги – это… ладно, этого не объяснить.

Ночью я вышел из ресторана «Русь» и стал ловить машину. Остановился ментовский «козелок».

– Попался, – радостно воскликнули менты.

– Что значит «попался»? – говорю. – Я сам вас остановил.

Они опешили и чуть ли не с робостью говорят:

– Но ты же пьян.

Они ожидали гневной отповеди. Дескать, ни в одном глазу, разве что кружку пива. После этого они бы знали, что делать.

– Естественно, – говорю, – пьян. Было бы странно, если бы в два часа ночи я вышел из ресторана «Русь» трезвым.

Их привычное представление о мире рушилось на глазах. Они спросили, причем заискивающим тоном:

– И что будем делать?

– Отвезите, – говорю, – меня домой.

Первым нашелся сержант:

– С тебя пузырь.

– А где мы будем его пить? – спросил старшина. Он спросил сержанта, но ответил я:

– Хата есть. Не проблема.

– Ладно, – говорит старшина, – только ехать придется сзади.

Я уселся назад, на зарешеченное место, предназначенное для в меру опасных преступников, и мы поехали в магазин.

Остановились. Меня вывели. Я запротестовал:

– Я не хочу в этот магазин. Поехали в «Элитные спиртные напитки».

– Хорошо, – сказал старшина и посмотрел на меня с уважением. Потом с меньшим уважением посмотрел на сержанта и велел ему поменяться со мной местами. Сержант уселся на место для в меру опасных преступников, и мы поехали.

Менты оказались душевными людьми. Всю ночь мы пили, болтали и слушали тюремный шансон. Сначала нам мешала рация. Она бесконечно трындела. Видимо, вызывала моих собутыльников на места преступлений. Через полчаса они ее вырубили.

– Мешает, – сказал старшина.

Я понимающе кивнул.

Наверное, с точки зрения жертв преступлений мои менты выглядели не такими отличными ребятами, какими казались мне. Но в Лужском районе плохие дороги, так что менты все равно не успели бы помочь жертвам преступлений. К тому же, если менты не составили протокола, значит, и преступления не было. А без преступления – какие могут быть жертвы?

Под утро позвонил хозяин квартиры и сказал, что скоро зайдет.

– Не надо, – говорю, – я не один.

– Ты с бабой?

– Хуже, – говорю, – у меня менты.

– Сейчас я тебя выручу, – сказал хозяин и повесил трубку.

Надо сказать, хозяин квартиры был человеком не вполне обычной судьбы. Он только что откинулся, просидев 12 лет за двойное убийство, которое совершил в том самом ресторане «Русь». Я понял, что пора выметаться.

Старшина включил рацию и, сославшись на срочный вызов, уехал на «козелке». На прощание он попросил довести сержанта до дома. До его, сержантского, дома. Мы шли по окраинам Луги. Я походил на героическую санитарку, а он – на раненого бойца. Для пущего сходства сержант ежеминутно просил, чтобы я его бросил. Я не бросил.

Единственным человеком, который в этой истории обошелся со мной грубо, оказалась жена сержанта. Она даже превысила полномочия, распустив руки. К счастью, не на меня, а на мужа-милиционера.

– Нельзя так обращаться с людьми, – сказал я. И зачем-то добавил: – Тем более – при исполнении.

Потом я много раз встречал этих ментов. Правда, поодиночке. Сержант отводил взгляд и делал вид, что меня не замечает. А старшина не отводил взгляд и спрашивал, когда мы снова забухаем.

Выходит, не пьянка была причиной стыда. Причиной было беспомощное состояние сержанта наутро. Я его понимаю.

– Подойдите, пожалуйста, к телефону, – услышал я чей-то голос.

Я очнулся. Передо мною стоял капитан и протягивал мобильник. Мой. Я взял трубку.

– Это Громбов. Мы выслали за вами машину. Садитесь в нее и поезжайте домой.

Я посмотрел на капитана. Он вежливо кивал. Все, мол, понимаю, будет исполнено.

– И еще, – сказал Громбов. – Петр Пафнутьевич велел передать, чтобы вы меньше пили. У него на вас планы.

Я бы предпочел вытрезвитель.

Сержант копошился у стола.

– Вот ваш паспорт. Сигареты, зажигалка. Мобильник у вас.

– А деньги?

Капитан положил на стол мятые бумажки и мелочь.

– А за моральный ущерб?

– Помилуйте, – сказал капитан и попытался улыбнуться.

Я молча смотрел ему в глаза. Капитан вынул из нагрудного кармана сто евро.

– Меньше нет, – сказал капитан.

– А меньше и не надо.

По дороге я попросил тормознуть у магазина.

– Нет, – сказал шофер, – велено до парадной.

Дверь была закрыта изнутри. Настя дома.

Я улыбнулся.