II

При виде меня Настя засмеялась.

– Нишево смешово, – сказал я.

Отсмеявшись, Настя окружила меня заботами, ежесекундно тревожа расквашенную физиономию. Я выл.

– Мужики совершенно не умеют терпеть боль, – укоризненно сказала Настя и врубила немецких гопников из группы Rammstein.

– Ты думаешь, мне от эшово лехше? – спросил я, переорав брутального красавца Тиля Линдеманна.

– Так, по крайней мере, тебя не слышно.

Через пятнадцать минут Настя исчерпала свои медицинские познания и заявила, что нужно ехать в «травму».

Полчаса мы ловили машину. Ни одна сука не соглашалась везти человека с разбитым лицом. Если бы мне оторвало ногу, они бы, наверное, пристрелили меня на месте.

Пришлось идти пешком. Дальше регистратуры нас не пустили – я забыл страховой полис.

– А как же клятва Гиппократа? – спросил я. У меня вышло Шепократа.

Регистраторша швырнула паспорт в мою окровавленную грудь и сказала:

– Следующий.

Появился молодой врач и доходчиво разъяснил спорную ситуацию с Гиппократом:

– Клятва Гиппократа, – сказал врач, – гласит: «Не навреди». Вам, молодой человек, пока что никто не вредит. И не навредит, если вы сию же секунду съебетесь отсюда.

– Полис есть у меня, – сказала Настя.

– Да, но еба… – врач осекся, вспомнив о гуманном и интеллигентском происхождении своей профессии, – но лицо-то, к сожалению, расквасили не вам.

Настя поехала домой за полисом. Я оказался в подвешенном, промежуточном, иначе говоря, маргинальном состоянии. Настя не взяла меня с собой, поскольку я являлся препятствием в ловле машины. Из травмпункта меня выдворили, поскольку с подбородка капала кровь и пачкала линолеум, что было совершенно непозволительно человеку без полиса обязательного медицинского страхования.

Настя позвонила и сказала, что в моем бардаке она не может отыскать эту чертову бумажку. Объяснить, где надо искать, хотя бы приблизительно, я не смог. Под подозрение попадала вся жилплощадь, включая сортир и антресоли.

Я потребовал, чтобы меня отвезли домой на скорой. Меня послали. Я согласился на неотложку. Их ответы не баловали разнообразием.

Я вернулся домой пешком. Довольно быстро нашел полис в коробке из-под тостера. Хаос гораздо удобнее порядка, надо только уметь им управлять.

Настя вызвала такси. Чтобы не смущать водителя, перевязала мне голову мохеровым шарфом. Я подошел к зеркалу. На меня смотрел воин Великой армии Наполеона, отступающий от Смоленска к Березине.

– Почему так долго? – спросил молодой врач-матерщинник, когда я, наконец, переступил порог кабинета, в котором оказывали первую медицинскую помощь. – Где вас черти носили? Самолечением занимались?

– Бжляджь, – ответил я с заметным польским выговором.

– Вам крупно повезло, что попали ко мне, – сказал врач.

– Ошень, – ответил я.

– Заткнись, – сказал врач и вонзил деревянную лопатку в расщелину на подбородке.

Потом специальным устройством, похожим на степлер, наложил четыре шва. Отошел и оглядел меня со всех сторон с видом художника, который закончил шедевр и кусает локти при мысли, что этот шедевр не принесет ему ни денег, ни славы.

– Еще бы полчаса проканителил, и было бы уже не зашить. Осталась бы у тебя пизда на подбородке, – сказал доктор и весело засмеялся.

Я попытался его ударить.

– Вали отсюда, – сказал врач.

– А жубы? – спросил я.

– Жубы, – передразнил врач, – жубы – это к стоматологу.

Выдал флакончик с жидкостью «Хлоргексидина биглюконат» и выставил вон.

Вернувшись домой, мы достали стратегические запасы Red Label.

– Кто это тебя так? – спросила Настя.

Боже, как я ее люблю. Кто любит, тот любим.

Да будет так. Зачти мне, Господи, это состояние во взаимных лаверах. Оно одно стоит восемнадцати тысяч семисот двух взаимных френдов в моем живом журнале. И всех добрых дел, совершенных мною, коих я насчитал четырнадцать, и, надо сказать, без единой взаимности.

Любая девушка – любая без исключения – первым делом спросила бы меня:

– Кто это тебя так?

И спрашивали, и плевали в мою пока еще бессмертную душу. Как будто это и есть самое главное – выяснить, кто именно раскроил мне лицо. Как будто оно от этого заживет или, назвав имена обидчиков, я навлеку на них пожизненное проклятье.

Настя курит гашиш и обращается ко мне мудак, когда сердится, и мудачок, когда хочет быть ласковой. Она почти всегда обращается ко мне мудак, потому что почти всегда сердится. Но она – единственная.

Единственная, которая сначала позаботилась обо мне, а потом удовлетворила праздное любопытство. Проблемы моего бытия оказались для нее важнее прихотей собственного сознания. Экзистенциализм – это гуманизм, как справедливо заметил французский коллега Жан-Поль Сартр. Но, отфигачь Сартра парижские клошары, Симона де Бовуар первым делом спросила бы своего косоглазого партнера:

– Кто это тебя так?

Поэтому я всегда предпочту Настю Симоне де Бовуар с ее Гонкуровской премией и романом «Мандарины».

– Я шебя люблю, – сказал я Насте и объяснил, что в моих несчастьях виновата обычная гопота.

– Может, их наняли?

– Кто? – удивился я.

– Нацики. Или антифа.

Я сказал, что гопников невозможно нанять. Настя сказала, что нанять можно кого угодно. Нанимают же меня все кому не лень. Я обиделся и заметил, что меня нанимают не все, а только те, кто хорошо платит. И вообще – это веяния последнего времени. Раньше гопника нельзя было ни нанять, ни использовать. Настя не поверила. Я рассказал ей о своем гопницком детстве.

Поначалу моя речь состояла почти сплошь из шипящих и свистящих, но к концу рассказа их количество не превышало среднестатистического показателя по таким западнославянским языкам, как польский и чешский.

Поступившись фонетической достоверностью, передам рассказ в том виде, в котором его впоследствии напечатал модный глянцевый журнал «БыдлоS» и перепостили сотни мальчиков и девочек, в сознании которых советский гопник был младшим современником Астерикса, Обеликса и Добрыни Никитича. Может, когда-нибудь я напишу о гопниках книжку. Пока ограничимся статьей.

ГОПNick’и

(Прим. За идиотское название, данное моему тексту обдолбанным редактором журнала «БыдлоS», я не несу ни малейшей ответственности.)

Впервые за 20 лет стало страшно гулять по Купчину ночью. То же самое прошлым летом я почувствовал на даче. В моих краях завелись гопники. Я был уверен, что они исчезли как класс. Как крысы после дератизации. Как льготы после монетизации.

«Ладно, – думаю, – наверное, это мне так не везет».

Нет. Оказалось, гопники расплодились по всей стране. В городе Миассе они напали на участников рок-фестиваля «Торнадо». СМИ бьют тревогу. Одна уважаемая газета написала, что «побоище в Миассе – это яркий пример покупки и эффективного использования ресурса гопников».

Я – старый купчинский гопник. И я протестую. Это другие гопники. Тех – старых, настоящих, восьмидесятников – невозможно было купить. И тем более – эффективно использовать.

Гопник ленив.

Купчинские гопники были на редкость ленивыми. Драки двор на двор случались не чаще, чем раз в год. Все остальное время мы сидели на скамейках у парадных и обсуждали, что неплохо было бы с кем-нибудь помахаться. Изредка, от скуки, мы кричали проходящим школьникам:

– Слышь, двадцать копеек есть?

– Нет.

– А если обыскать?

Некоторые подходили и отдавали 20 копеек. Большинство спокойно шли дальше.

Гопник чужд коммерции.

Напрочь забыл, куда мы девали эти 20-копеечные монеты. Скорее всего, мы нарывались на более крутых гопников и отдавали им.

Лично я только один раз занялся гоп-коммерцией. По пятницам мы ходили на УПК. Учебно-производственный комбинат. Там мы надевали на винтик шайбочку, а потом электроотверткой закручивали гаечку. Так нас приучали к взрослой жизни. С большой пользой, если учесть, что на нас надвигалась рыночная экономика. Из шайбочек я сплел цепуху сантиметров в тридцать. Рассчитывал выручить за нее рубль. Прямо у ворот УПК цепуху у меня отобрали и ею же избили. Довольно болезненно.

Коммерция не задавалась. Кстати, никто из моих знакомых гопников в 90-е не стал бандитом.

Гопник – человек высоких моральных принципов.

У купчинских гопников существовал кодекс чести. Если ты шел с девушкой, тебя не трогали. Когда ты проводишь ее до дома, на обратном пути тебе, конечно, наваляют. Ты же уже без девушки. Если ты с двумя девушками – тебе тоже наваляют. Больно жирно. Но с одной – табу.

Сейчас ты идешь один. Навстречу – четыре малолетних придурка и девушка. Навалять тебе предложит именно девушка.

Купчинские гопники никогда не нападали исподтишка. Они долго расспрашивали о твоих музыкальных пристрастиях. «Кино» любишь или «Алису»? Не угадал – только тогда бьют. Иногда и вовсе не бьют. Как-то раз поймали меня в чужом дворе:

– Ты откуда? Не из крокодильника?

Я честно ответил:

– Я не из крокодильника.

– Ладно, иди.

Я вежливо поинтересовался:

– А если бы я был из крокодильника?

– Пиздюлей бы огреб.

Оказалось, крокодильник – это два зеленых дома. Жить в них категорически запрещалось.

Гопника узнаешь по одежке.

Сейчас невозможно визуально отличить гопника от аспиранта. Они одинаково одеваются. Одинаково стригутся. Да и говорят, признаться, одними и теми же словами.

Раньше все было ясно. Гопник – это кирзовые сапоги, ватник и солдатский ремень. Меня эта униформа жутко раздражала. Я ее не носил. Поэтому ко мне относились хорошо, но не любили. Я переживал. Я тогда еще не знал, что такое отношение – это крест на всю жизнь. Раз знакомые гопники заявились ко мне домой. Они долго мялись, а потом высказали все, что накипело в их гопницких душах:

– Почему ты не сидишь с нами у Ромкиной парадной? Почему ты никогда не носишь ватник и сапоги?

Если бы они были интеллигентами, они бы воскликнули:

– Ты презираешь свой народ, крыса!

Я достал из шкафа ватник. Предъявил. Они удовлетворенно закивали. Я предъявил сапоги.

Да не кирзовые, а хромовые. Они задыхались от восхищения. Наконец, я показал ремень. Да не солдатский, а моряцкий.

– В чем же дело? – хором закричали мои знакомые.

– С этими вещами слишком много связано, чтобы носить их каждый день, – мрачно сказал я. И понес совершеннейшую околесицу о том, сколько вражеской крови пролилось на сапоги и сколько вражеских голов рассекла бляха с якорем.

Я был самым маленьким в классе. Весил, наверное, килограмм сорок. И все же – мне поверили. И зауважали. Прощали мне неформенные вьетнамские говнодавы и китайский пуховик.

Гопник – меломан.

Конечно, и в мое время были какие-то странные гопники. Которые, как и миассовские, били рокеров. Но они обитали в загадочных Люберцах. В Купчине таких не было. Все мои знакомые были в какой-то степени рокерами. «Кино», «Алиса», «Гражданская оборона» – предмет бесконечных разборок, кто круче, но в то же время – идеологическая база.

Магнитофон – непременный атрибут посиделок. До сих пор не понимаю, почему магнитофон нужно было носить в полиэтиленовом пакете. И непременно – на плече. Видимо, ритуал сформировался до меня, в древности. Звук не имел значения. Чего услышишь из советской кассеты через полиэтиленовый пакет?

Сейчас гопники слушают музыку в плеере. Плеер – принципиально антигопницкое устройство. Он противопоставляет человека коллективу. Развивает склонность к индивидуализму. Человека в плеере, пожалуй, можно и купить, и эффективно использовать.

Нынешние гопники – ненастоящие. Они – постгопники. Гопники эпохи постмодерна.

Постмодерн – это безыдейность. (Где он, русский рок?) Размытость этических представлений. (Где они, кодексы чести?) Заимствования из разных эпох. (Дома сидеть в «Контакте», а на улице стрелять сигареты и отбирать мобилы.) Какая-то несерьезность. Отсутствие пафоса. Видел тут двух будущих гопников и дегенератов. Лет двенадцати. Они отвешивали друг другу чувствительные тумаки, ржали и кричали:

– Ну, Ржавый… Эй, Башка…

Они подражали глянцевому сериалу «Даешь, молодежь!». Позор. Что из них вырастет? В мое время дети в десять лет суровили брови, кривили рот и горланили:

– Мама – анархия, папа – стакан портвейна!

И выросли достойными людьми. Кто-то на стройке вкалывает. Кто-то бутылки собирает. А один и вовсе производит бумажные тарелки. Я к нему даже подойти боюсь.

Во всем этом мне непонятно одно. Тогда была эпоха перемен. Не вижу связи, но социал-аналитики уверяют, что гопники расплодились именно по этой причине. А сейчас-то с чего? Может, я что-то в этой жизни просмотрел? Чего-то не замечаю?

Настя внимательно слушала, ни разу не улыбнувшись. Хотя, как мне казалось, в паре мест могла бы.

– По-моему, ты ностальгируешь, – сказала Настя.

– Не знаю, – сказал я. – Тогда, по крайней мере, была какая-то система координат.

– Понятия о добре и зле?

– Понятия о добре и зле.

– Дать в морду – это хорошо?

– Смотря кому.

– Какая-то расплывчатая система координат.

– Просто у нас не было писаных правил.

– А неписаные?

– И неписаных не было.

– Что же тогда было?

– Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас.

Настя наморщила носик:

– Опять какая-нибудь идиотская цитата?

– Это Кант, – сказал я, – Иммануил.

– Какая разница между неписаными правилами и законом внутри?

– Мы ни о чем не договаривались. И ничего не смогли бы сформулировать. Просто понимали, что можно, а что нельзя.

– А если кто-то не понимал?

– В двенадцать лет я был в спортивном лагере. Вернее, в спортивном отряде.

– Ты был футболистом?

– Почему обязательно футболистом? Я был фехтовальщиком.

– Благородно, – Настя выразило нечто такое, что при желании можно было принять за восхищение.

– Очень благородно. Особенно когда тебе двумя руками сжимали маску на голове и поднимали. Потом ставили на землю. Стоишь, как дурак, с лицом в сеточку.

– Почему в сеточку?

– Маска отпечатывалась.

– И ты терпел? – спросила Настя. Как всегда, с неопределенной интонацией – то ли с жалостью, то ли с осуждением.

– Нас было четверо, которым по двенадцать лет. И четверо, которым по шестнадцать. В таком возрасте четыре года – огромная разница. Ублюдки издевались над нами, как хотели. Хотели они по-разному, но больше всего любили аттракцион «Проверка бандажа».

– Бандажа?

– Такая штука, которую надеваешь на яйца, чтобы не прокололи. Шиком считалось фехтовать без бандажа. Один придурок в нашем отряде дофехтовался, что ему мошонку разрезало. Ничего, в больнице зашили. Еще большим шиком считалось фехтовать без маски, но за это сразу отчисляли. А бандажи тренер не проверял – брезговал. Их проверяли наши «старослужащие». Среди ночи с тебя сбрасывали одеяло и кололи шпагами. Шпагой через нагрудник уколют – и то иногда синяк оставался. А в голое тело…

Настя залихватски хлопнула рюмаху и по чему-то засмеялась.

– Один раз мне на физиономию выдавили тюбик зубной пасты и минут десять не давали смыть. Я потом ходил с бордовым лицом, кожа пошла волдырями. Слезала. Тренер спросил, где это я так загорел. Почему, дескать, остальные отрабатывают технику боя, а я где-то загораю?

– Ты хочешь меня разжалобить? – спросила Настя.

– Нет. Разжалобить – это худший способ завоевать женщину. Я просто витиевато отвечаю на твой вопрос.

Мы выпили.

– А потом был родительский день. Я ничего родителям не рассказывал – они по виду догадались. «Хочешь уехать?» – спросил отец. «Да», – сказал я. «А ты не будешь жалеть, что сдался?» «Буду», – сказал я и остался. Нам, мелким, навезли кучу жратвы, и все хомячили по углам. А тем, кому по шестнадцать, ничего не привезли. К ним вообще родители не приехали. Переходный возраст, сложные отношения и все такое. Ночью я принес в палату всю мою еду и сказал мужикам: «Жрите».

– Мальчиш-Кибальчиш.

– Опять не угадала. Мальчиш-Плохиш, решивший, что в данной ситуации выгоднее быть Кибальчишем.

Мы хлопнули.

– Самой большой сукой был чувак с фамилией Ананьев. «Хочешь помидорину?» – спросил Ананьев. «Хочу», – сказал я. Среди нас Ананьев был лучшим фехтовальщиком. Резкость движений – потрясающая. Он слегка размахнулся и запустил помидорину мне в лицо.

Настя ухахатывалась. Я тоже улыбнулся.

– Я и в бою-то пропускал его выпады, а тут совсем не ожидал подвоха. Помидорина, разбившись о физиономию, перепачкала всю постель. Я не выдержал и разрыдался.

Настя уселась мне на колени.

– Пойдем в спальню? – спросил я.

– Я хочу дослушать.

– Порыдав, я встал и дал Ананьеву по роже. Он начал меня бить. Тогда вскочили ананьевские дружки и отхерачили его по полной программе. Очень жестоко. Он потом даже в столовую предпочитал ходить в маске.

– А ты?

– Меня больше никто не трогал.

– Боялись?

Я засмеялся.

– Не в этом дело. Сочли чокнутым. Никто меня не трогал, и никто со мной не общался. Гулял сам по себе. Так и гуляю до сих пор.

Мы допили остатки.

– Так вот: никакие правила не запрещали Ананьеву кинуть в меня помидором и бить меня сколько влезет. Но его дружки почувствовали – перебор.

– Внутренний закон?

Я кивнул.

Мы пошли в спальню.