В ту ночь мы, естественно, совсем не спали. А потом, по нелепому стечению обстоятельств, мне пришлось уйти. Наутро я должна была вернуться домой смехотворно рано, потому что у меня была встреча с моим другом Юди. Мы с ним давно наметили, использовала уже давно. Весь этот год я много говорила по-английски, но это совсем не то, и уж точно рядом не лежало с рэпперским вариантом американского диалекта, который нравится Юди. И мы пускаемся во все тяжкие — ведем себя, как насмотревшиеся MTV дети, едем и подкалываем друг друга, как персонажи подростковой комедии, обращаемся друг к другу «чувак» и «друг», а иногда, правда, безо всякого злого умысла, даже «баклан». В основном наш диалог построен на дружеских оскорблениях чьей-то мамы:

— Чувак, ты куда карту дел?

— Спроси у своей матери, куда я дел карту.

— Спросила бы, друг, да слишком уж она жирная. И так далее, в том же духе.

Мы не сворачиваем в глубь острова, а едем по побережью — пляжи, пляжи, одни лишь пляжи всю неделю. Иногда берем рыбацкую лодочку и плывем на один из близлежащих островов посмотреть, что там интересного. На Бали огромное количество самых разных пляжей. Один раз мы целый день торчим на длинном кайфовом пляже в стиле Южной Калифорнии с белым песком — Кута; потом направляемся на зловеще-прекрасный скалистый берег в западной части острова, после чего пересекаем невидимую черту, отделяющую ту часть Бали, куда никогда не заходят западные туристы, и оказываемся на диких пляжах северного побережья, куда отваживаются ступить лишь серферы (да и то самые безбашенные). Мы сидим на песке и смотрим на страшные волны, на стройных серферов с коричневой (индонезийцы) и белой (иностранцы) кожей, рассекающих водную гладь, словно расстегивая молнию на спине синего вечернего платья. С опасным для жизни высокомерием море выбрасывает их на рифы и скалы, но они лишь возвращаются и седлают новую волну, а нам остается лишь затаить дыхание и вымолвить:

— Чувак, да они просто чокнутые!

И в точности согласно нашему замыслу, мы надолго забываем о том, что находимся в Индонезии (прежде всего ради Юди). Мы колесим по шоссе на взятой напрокат машине, едим всякую дрянь и поем американские песни, покупаем пиццу везде, где она попадается. Когда свидетельства того, что мы находимся на Бали, становятся слишком уж явными, мы стараемся их игнорировать и притворяемся, что мы в Америке. Например, я спрашиваю: «Как лучше объехать этот вулкан?» А Юди говорит: «По шоссе Ай-девяносто пять». А я отвечаю: «Но тогда мы попадем в Бостон в самый час пик..» Это всего лишь игра, но, как ни странно, очень убедительная.

Иногда нам попадается неподвижная океанская гладь на много километров вокруг, и тогда мы весь день плаваем и разрешаем друг другу пить пиво в десять утра («Чувак, это же в медицинских целях!»). Нам удается подружиться с каждым, кого мы встречаем. Юди один из тех ребят, кто, гуляя по пляжу и увидев человека, который строит лодку, непременно остановится и скажет: «О! Вы строите лодку?» Его любопытство до такой степени обезоруживает, что вскоре его уже готовы пригласить жить в доме у лодочника хоть целый год.

По вечерам происходит странное. Мы натыкаемся на таинственные храмовые ритуалы, происходящие в самой глуши, и поддаемся гипнозу хора голосов, барабанов и гамелана. В одном прибрежном городишке все местные жители собираются на церемонию в честь дня рождения; Юди и меня выдергивают из толпы (как почетных гостей) и приглашают потанцевать с самой красивой девушкой деревни. (Она вся обвешана золотом и драгоценностями и накрашена в египетском стиле; ей не больше тринадцати, но она двигает бедрами с мягкой чувственной уверенностью существа, которому под силу соблазнить всех богов.) На следующий день в той же деревне мы заходим в странный семейный ресторанчик, хозяин которого объявляет себя великим знатоком тайской кухни. Оказывается, он таковым вовсе не является; и тем не менее мы сидим там весь день, прихлебываем ледяную колу, едим жирный пад тай и играем в американские настольные игры с хозяйским сыном-подростком, мальчиком с грациозными женственными повадками. (Лишь позднее до нас доходит, что этот симпатичный мальчик, скорее всего, и был вчерашней прекрасной танцовщицей: балинезийцы — мастера ритуального трансвестизма.)

Каждый день я звоню Фелипе с любого попадающегося в глуши телефона, и он спрашивает:

— Долго еще мне спать одному, прежде чем ты вернешься? — А еще признается: — Влюбляться в тебя так приятно, дорогая.

Это чувство так знакомо, будто я переживаю его чуть ли не каждую неделю, но на самом деле ничего подобного я не испытывал уже почти тридцать лет.

Поскольку мы еще не влюбились друг в друга окончательно, не достигли того момента, когда этот процесс переходит в свободное падение, я что-то нерешительно бормочу и тихонько напоминаю, что через несколько месяцев мне уезжать. Но Фелипе все равно.

— Может, во мне говорит моя идиотская латиноамериканская сентиментальность, но я хочу, чтобы ты поняла: милая, ради тебя я готов даже страдать. Какие бы муки ни ждали нас в будущем, я уже смирился с ними ради одного лишь удовольствия находиться рядом с тобой сейчас. Давай наслаждаться этим временем. Это замечательное время.

— Знаешь, странно, но, прежде чем встретить тебя, я всерьез думала, что мне до конца жизни придется жить в одиночестве, соблюдая целибат. Я даже подумывала, не посвятить ли мне себя духовным размышлениям.

— Поразмысли-ка над этим, крошка, — и он начинает в тщательных деталях перечислять первое, второе, третье, четвертое и пятое, что он сделает со мной, когда я снова окажусь в его постели. Я выхожу из телефонной будки на слегка подкашивающихся ногах, изумленная и ошарашенная новой страстью.

В последний день нашего дорожного путешествия мы с Юди целый день прохлаждаемся на очередном пляже, и, как часто у нас бывает, разговор опять заходит о Нью-Йорке — какой это чудесный город и как мы его любим. Юди скучает по городу почти так же сильно, как по жене, как если бы Нью-Йорк был живым человеком, родственником, с которым утрачена связь со времени депортации. Мы разговариваем, а Юди расчищает гладкую чистую полоску белого песка между полотенцами и чертит карту Манхэттена.

— Давай рисовать все, что помним в городе, — заявляет он. Пальцами мы чертим авеню, главные улицы, Бродвей, криво рассекающий остров и нарушающий геометрический порядок, реки, Гринвич-виллидж, Центральный парк Находим тоненькую красивую ракушку и используем ее в качестве Эмпайр-Стейт-билдинг, а другую — как здание Крайслера. И из уважения берем две палочки и устанавливаем башни-близнецы внизу острова — там, где им и место.

При помощи нашей песчаной карты мы показываем друг другу любимые места в Нью-Йорке. Магазин, где Юди купил солнечные очки, которые на нем сейчас; и тот, где куплены мои шлепанцы. Ресторан, где я впервые поужинала с бывшим мужем; место, где Юди познакомился с женой. Лучшее вьетнамское кафе в городе, кафе, где продают самые вкусные бейглы, лучшую забегаловку с китайской лапшой («Да ладно, чувак, — лучшую лапшу делают вот здесь!»). Я рисую свой старый квартал в «Адской кухне», и Юди говорит:

— Я там знаю отличную забегаловку.

— «Тик-Ток», «Чейенн» или «Старлайт»?

— «Тик-Ток», подруга.

— Когда-нибудь пробовал их шоколадный коктейль?

— О Боже, ничего не говори… — стонет он.

Я так глубоко чувствую его тоску по Нью-Йорку, что на секунду принимаю ее за свою собственную. Его ностальгия по дому так заразительна, что на мгновение я даже забываю, что, в отличие от Юди, могу в любой момент вернуться на Манхэттен. Он теребит две щепочки, которые мы поставили вместо башен-близнецов, покрепче втыкает их в песок, смотрит на спокойный синий океан и говорит:

— Я знаю, здесь очень красиво… но как думаешь: я когда-нибудь еще увижу Америку?

Ну что мне ему сказать?

Повисает молчание. А потом Юди достает изо рта противную индонезийскую конфету, которую сосал уже целый час, и говорит:

— Черт, да это конфета на блевотину похожа. Где ты ее взяла?

— У твоей матери, чувак, — отвечаю я, — у твоей матери.