Поэтому представьте мое удивление, когда на следующий день, после того как Фелипе приготовил мне ужин у себя дома, после того как мы несколько часов валялись на диване, обсуждая всевозможные темы, после того как он неожиданно наклонился и зарылся лицом мне в подмышку, сказав, что ему очень нравится, как вкусно я воняю, — он погладил меня по щеке и сказал:

— Довольно, дорогая. Пойдем в постель. И я пошла.

Да, я пошла с ним в постель, в его спальню с большими распахнутыми окнами, откуда открывался вид на ночь и тихие балинезийские рисовые поля. Он отодвинул прозрачный белый полог москитной сетки, натянутой вокруг кровати, и впустил меня. Снял мое платье с заботливым умением человека, которому не один год приходилось выполнять приятное обязательство — готовить детей к купанию; а затем объяснил свои условия — что ему абсолютно ничего от меня не нужно, кроме разрешения любить меня так долго, как я того захочу. Согласна ли я на такой уговор?

Утратив дар речи где-то между диваном и кроватью, я лишь кивнула в ответ. Говорить было нечего. Я пережила долгий, суровый период одиночества. И вела себя хорошо. Но Фелипе был прав — я ждала достаточно.

— Хорошо, — ответил он, с улыбкой отодвигая мешавшие мне подушки и опуская меня на постель, — давай наведем здесь порядок.

Это прозвучало забавно, потому что именно в этот момент я оставила все попытки навести порядок в своей жизни.

Позднее Фелипе рассказывал, какой я показалась ему в ту ночь. Он сказал, что я выглядела такой юной, ни капли не напоминавшей ту самоуверенную женщину, с которой он был знаком при свете дня. Я казалась невероятно молодой, но и открытой, и взволнованной, и полной облегчения от того, что мне дали свободу, и уставшей храбриться. Фелипе сказал, что было совершенно очевидно, как давно ко мне никто не прикасался. Во мне все кипело от желания, но вместе с тем я была благодарна, что мне позволили выразить это желание. И хотя я всего этого не помню, готова поверить ему на слово, потому что мне показалось, что он обращается со мной прямо-таки чрезмерно бережно.

Самое яркое воспоминание той ночи — развевающаяся белая москитная сетка, натянутая вокруг кровати. Она казалась мне парашютом. Я словно раскрывала этот парашют, чтобы выпрыгнуть с бокового входа самолета, символизировавшего строгость и дисциплину. Все эти годы я летела на нем, отдаляясь от пункта под названием Очень Сложный Период Моей Жизни. Но сейчас этот надежный летательный аппарат вдруг устарел, прямо в воздухе, и я выпрыгнула из ограниченного пространства одномоторного самолета и под трепещущим белым парашютом пролетела сквозь незнакомое пустое пространство между прошлым и будущим, удачно приземлившись на маленький островок в форме кровати, где живет лишь один красивый бразильский моряк, потерпевший кораблекрушение. Он тоже слишком долго пробыл в одиночестве, и потому так счастлив и удивлен моему появлению, что вдруг забыл весь свой английский и, глядя на мое лицо, мог повторять всего пять слов: красивая, красивая, красивая, красивая, красивая.