По возвращении в Убуд я сразу же еду к Фелипе домой и не вылезаю из его постели еще примерно месяц. И это лишь небольшое преувеличение. Никто и никогда не любил меня и не обожал с таким наслаждением и внимательным сосредоточением. Никогда прежде занятия любовью не заставляли меня сбросить шкурку, как апельсин, показать свою сущность, раскрыться, как цветок, закружиться в водовороте.

Что касается интимной близости, я точно знаю одно: существуют определенные законы природы, регулирующие сексуальные переживания двух людей, и от них нельзя отмахнуться, как нельзя не обращать внимания на силу земного притяжения, к примеру. Не вам решать, будет ли вам комфортно рядом с другим человеком. Образ мыслей, действия, диалог, даже внешность играет очень малую роль. Загадочное притяжение, спрятанное где-то глубоко в груди, или есть, или его нет. А когда его нет (я много раз убеждалась в этом в прошлом с мучительной ясностью), вы не можете силой заставить его появиться — как не может хирург заставить организм пациента принять неподходящую донорскую почку. Моя подруга Энни говорит, что в конце концов все сводится к одному простому вопросу: хочешь ли ты до конца жизни прижиматься животом к животу партнера или нет.

У Фелипе и меня, как мы с радостью выяснили, идеальная, генетически предрасположенная «животная» совместимость. Нет ни одной части моего тела, которая страдала бы аллергией на части его тела. Ничто не кажется опасным, все дается легко, ничто не вызывает отторжения. В нашей вселенной чувств все дополняет друг друга естественным и тщательным образом. Все вызывает восхищение.

— Взгляни на себя, — говорит Фелипе, подведя меня к зеркалу, после того как мы в очередной раз занимались любовью, и показывая мне мое обнаженное тело (волосы такие, словно я только что вышла из центрифуги для подготовки космонавтов в центре НАСА). — Смотри, какая ты красивая… все линии плавные… ты — как песчаные дюны…

(И правда, кажется, еще никогда мое тело не выглядело и не чувствовало себя столь расслабленным, разве что в младенчестве, месяцев в шесть, когда мама сфотографировала меня всю размякшую после купания в кухонной раковине, растянувшейся на полотенце на кухонном столе.)

А потом Фелипе ведет меня в постель и шепчет по-португальски:

Пойдем, моя сладкая.

Фелипе — мастер обольщения. В постели он шепчет мне нежности по-португальски, и из «милой, дорогой малышки» я превращаюсь в queridinha (в буквальном переводе: «милая дорогая малышка»). На Бали я слишком разленилась, чтобы учить балинезийский или индонезийский, но португальский вдруг запоминается сам собой. Конечно, в основном я учу «постельные» словечки, но разве это не прекрасное применение португальскому языку? А Фелипе говорит:

— Малышка, тебе скоро все это надоест. Наскучат мои постоянные ласки, надоест слушать, какая ты красивая.

Можем поспорить, надоест мне или нет.

Я теряю дни, пропадая под его простынями, в его объятиях. Мне так нравится это чувство — когда не знаешь, какое сегодня число. Мое тщательно организованное расписание летит ко всем чертям. В конце концов я еду к старику лекарю после того, как пропадала целую вечность. И не успеваю произнести ни слова, как Кетут все видит на моем лице.

— Ты нашла себе парня на Бали, — говорит он.

— Да, Кетут.

— Хорошо. Только осторожно, чтобы не забеременеть.

— Ладно.

— Он хороший человек?

— Это ты мне скажи, Кетут, — отвечаю я. — Ты гадал ему по руке. И сам сказал, что он хороший. Раз семь, наверное.

— Правда? Когда?

— В июне. Я привозила его к тебе. Бразилец, постарше меня. Ты еще сказал, что он тебе нравится.

— Не было такого, — уперся Кетут, и, что бы я ни делала, мне так и не удалось убедить его в обратном.

Иногда память его подводит — подвела бы и вас, если бы вам было, как я предполагаю, от шестидесяти пяти до ста двенадцати лет! Обычно его ум проницателен и остр, но порой у меня возникает чувство, будто я выдернула его из другого слоя сознания, из параллельной Вселенной. (Пару недель назад он сказал ни с того ни с сего: «Ты хороший друг, Лисс. Верный друг. Любящий друг». А потом вздохнул, уставился в пространство и печально добавил: «Не то что Шэрон». Что это за Шэрон? Чем ему насолила? Когда я попыталась расспросить его об этом, он упорно молчал. Вел себя так, будто не понимает, о чем это я. Как будто я первой заговорила о лживой потаскушке Шэрон!)

— Почему ты никогда не приводишь своего друга познакомиться? — спросил он сегодня.

— Он был здесь, Кетут. Правда был. И ты сказал, что он тебе понравился!

— Не помню. Он богач, твой парень?

— Нет, Кетут. Не богач. Но денег у него достаточно.

— Среднебогатый? — Старик хочет, чтобы ему предоставили точный бухгалтерский отчет.

— У него есть деньги.

Мой ответ, кажется, раздосадовал Кетута.

— Если ты попросишь у него денег, он даст тебе или нет?

— Кетут, да не нужны мне его деньги. Я никогда не беру деньги у мужчин.

— Ты с ним каждую ночь? — Да.

— Хорошо. Он балует тебя?

— Очень.

— Хорошо. Ты занимаешься медитацией?

Да, я по-прежнему медитирую каждый день, выскальзывая из постели Фелипе и перемещаясь на диван, где сижу в тишине и возношу благодарность за все, что у меня есть. На улице крякают утки, семеня сквозь рисовые поля, переговариваясь и плескаясь в воде. (Фелипе говорит, что стаи балинезийскихуток всегда напоминали ему бразильянок, дефилирующих по пляжам в Рио: они громко болтают, все время прерывая друг друга и горделиво виляя бедрами.) Я пребываю в таком расслаблении, что погружаюсь в медитацию, как в ванну, приготовленную любимым. Обнаженная, на утреннем солнце, в одном лишь накинутом на плечи одеяле, я растворяюсь в этой благости, балансируя над бесконечностью, точно крошечная ракушка на кончике чайной ложки.

Почему жизнь когда-то казалась столь сложной?

Как-то раз я звоню в Нью-Йорк своей подруге Сьюзан и выслушиваю очередные подробности ее очередного романа на фоне завывания полицейских сирен — типичных звуков большого города. И мой голос становится похожим на прохладный, ровный тон ночного радиодиджея с какой-нибудь джазовой станции, когда я говорю Сьюзан, чтобы она забыла о нем, что ей нужно понять, что в жизни все и так совершенно, что во Вселенной все предусмотрено и вокруг лишь мир и гармония…

Тут Сьюзен говорит — и я не вижу, но знаю, что при этом она закатывает глаза:

— Такое может сказать только женщина, испытавшая сегодня уже четыре оргазма!