Они успели развернуть укрытие среди пепла, прежде чем пожар вырвался из леса на открытое пространство. Ханна наблюдала за его приближением и знала, что теперь все будет зависеть от ветра.

Они с Ником только раз говорили о возможности погибнуть в огне. Это было в день, когда он признался, что никогда не развернет огнестойкое укрытие, что ему не по вкусу сама эта идея. Она стала спорить с ним тогда, уверять, насколько это глупо, доказывать, что пытаться убежать от лесного пожара – это все равно что пытаться увернуться от руки Господней: заранее знаешь, что у тебя ни шанса, так зачем и пробовать? Все, что от него останется, объявила она, это все лишь очередной крест на горе. А его ответ, с хитроватой улыбочкой, разрядившей спор, прежде чем тот успел перерасти в ссору, заключался в том, что сдаваться он все равно не намерен – постарается, чтобы его крест оказался выше всех остальных.

«Я и в такой гонке хочу оставаться победителем, – объявил тогда Ник. – Хочу, чтобы меня хотя бы похоронили повыше. Так что когда будешь меня хоронить, высоко лезть придется». Правда, из-за того, что он остался, чтобы засунуть ее в укрытие, его крест у Пастушьей горы стоит теперь ниже всех остальных.

Ханна сейчас не могла бежать даже при всем желании, но такого желания у нее и не было. Нужно продолжать наблюдение. Это ее долг, ее обязанность перед ними.

Господи, какая величественная картина! Плотная тридцатифутовая стена оранжевых и красных танцоров, извивающихся в безумной пляске! Она рассеянно подумала, не оценил ли кто-нибудь из ее бывших сотоварищей эту красоту под конец. Ник, скорее всего, оценил. Такое совсем не исключалось.

Она знала, что пожар ускорит темп, как только вырвется из-за кромки леса, но успела позабыть, с какой быстротой он может мчаться. Огонь несся вверх по склону просто с поразительной прытью. Над большей частью мира властвует сила тяготения, но над огнем она не властна. Языки пламени вырвались из леса в поисках того, что должно было оказаться густыми зарослями сухой травы.

Но тут остался лишь пепел.

Это словно разозлило огонь.

На четверти пути вверх по склону он удвоил скорость, продвигаясь по нему, словно по бикфордову шнуру, будто стремясь поскорей домчаться до взрывателя. Вихрем налетел на огнестойкое укрытие, и оно моментально скрылось у Ханны из виду. На лице она чувствовала ветер, он был сильный, порывистый; это как раз то, что им нужно, – быстрый и хваткий ветер. Огню здесь нечего жрать, так что надолго он не задержится. Дым был густым, но вскоре Ханна опять сумела различить серебристое поблескивание огнестойкой ткани, и она знала, что мальчишка внутри жив.

– Он прорвется, – произнесла она вслух. – Он вернется домой.

Никто с ней не спорил. Призраки в деликатном молчании кружили у нее за спиной и тоже наблюдали, как языки пламени продвигаются все дальше, все быстрее – гораздо быстрее, чем если бы еще оставалась трава, – проносясь над укрытием, гонимые этим прекрасным ветром вверх по склону и ей навстречу.

Появился Ник и присел рядом с ней, так близко, что они едва не касались друг друга – как в момент того самого первого их касания, едва заметного, от которого где-то внутри ее сразу и навеки запорхали бабочки. Ханна привалилась к нему и ощутила его тепло, и никто из них не произнес ни слова. И не нужно было. Теперь можно просто спокойно сидеть и смотреть. Мир и покой.

Дело сделано – мальчишка в полной безопасности.