Часть 15. И снова Цусима

Оркестры рыдают «Прощание славянки», во всех храмах священники, размахивая кадилами, служат молебны, прося Всевышнего помочь русскому воинству во одолении супостата, толпы зевак на набережной размахивают картузами и платочками, глядя на грузные броненосцы, выходящие на внешний рейд. Раз, два, три, пять, семь. Вся линейная эскадра, все семь эскадренных броненосцев первого ранга, исправив повреждения, полученные в первый несчастный день войны, выходит в море, чтобы нанести японцам встречный визит вежливости. Это их звездный час. Пройдет еще немного времени – и они вымрут, как вымерли мамонты и динозавры, а их место на морях займут еще более монструозные потомки «Дредноута», замыслы о котором уже бродят в головах кораблестроителей и адмиралов. Очень заманчивая идея – получить ощетинившийся крупнокалиберными орудиями корабль, настоящую плавучую крепость, которая и в одиночестве будет сильнее целой эскадры таких вот броненосцев.

Такие же ленивые и неповоротливые, как и броненосцы, следом за линейной эскадрой на внешний рейд выходят «сонные богини» – бронепалубные крейсера «Диана» и «Паллада». От крейсеров, правда, там одно название. Непонятные корабли непонятного назначения. Они слишком медленны, чтобы убегать от сильнейшего или догонять слабейшего, и в тоже время слишком слабые броней и орудиями для того чтобы драться, если убежать не удалось. Воевать на «сонных богинях» можно только против папуасов, у которых самый сильный корабль на флоте – это тридцативесельная пирога… Впрочем, и «богиням» в предстоящем сражении найдется дело. Они вполне смогут блокировать незащищенное побережье, гонять японских рыбаков и каботажников, или при случае обстрелять из своих шестидюймовок какой-никакой местный порт. Правда, полноценно применять эти корабли для террора побережья мешает отсутствие нормальных шестидюймовых фугасов и недостаточный угол возвышения орудий.

Самым последним на «Новике» под адмиральским флагом идет командующий флотом вице-адмирал Макаров. На внешнем рейде эскадру уже ждут крейсера «Аскольд», «Баян», а также корабли из будущего – «Адмирал Трибуц» и «Быстрый». Пока адмирал планирует подняться на мостик «Аскольда», но как только берег скроется за горизонтом, он перенесет свой флаг на «Адмирала Трибуца». На сердце у Макарова неспокойно. На последнем перед походом совещании Павел Павлович Одинцов сказал ему, что, как подсказывает ему политический опыт, как раз назрел момент для вмешательства в эту войну британцев. Все зависит от того, насколько высоки в этом деле ставки для британской элиты и чем они готовы рискнуть для спасения своих японских клиентов от поражения. Войны они, мол, ни в каком разе не выиграют, но крови от этого вмешательства может пролиться еще немало. В первую очередь японской и британской крови, но и русской тоже. Именно поэтому, уходя в поход на Цусиму, каперанг Карпенко оставил для самообороны своей базы два малых корабля «Иней» и «Мороз», а также подводный корабль* «Иркутск».

Примечание авторов: * Ну не поворачивается у адмирала Макарова язык назвать «лодкой» корабль с водоизмещением как у среднего эскадренного броненосца, и хоть его и не поставили в известность о главных особенностях начинки этого подводного крейсера, но все равно понятно, что такие корабли даже в будущем ради каких-то пустяков строить не будут.

Сказать честно, по совокупности всех его свершений (один разгром японского флота чего стоит), каперангу Карпенко давно пора давать контр-адмирала, вкупе с Георгием третьей степени или Владимиром с мечами; да только медлит пока государь, чего-то ждет. Может, его смущает полуавтономный статус особой эскадры, хотя при всем при том майор Новиков человек не менее (но и не более) достойный, при конвертации чинов из федеральных в имперские был сначала произведен в подполковники, а затем и в полковники. Так ему и до генерал-майора уже недалеко. А Карпенко, получается, как это издавна водится на Руси, или обошли чином, или бумага на производство затерялась в канцелярских хитросплетениях. По завершении этого похода Макаров собирался непременно отправить государю рапорт, упомянув в нем о заслугах всех отличившихся офицеров, включая и Сергея Сергеевича Карпенко.

На палубе «Аскольда» командующего флотом, перешедшего с «Новика», уже ждали неизменные контр-адмирал Рейцейнштейн и каперанг Грамматчиков, к которым Макаров, сделав «Аскольд» своим флагманом, уже привык. На мостике «Баяна» у Вирена ему было неуютно, как на плавучей тюрьме. У этого держиморды, мелочного, как еврейский меняла, на корабле были замордованы не только матросы, но и офицеры, особенно младшие. Жить бы ему на семьдесят лет раньше, во времена достославного Николая Павловича и палочной дисциплины – ходил бы господин Вирен, как говорят потомки, в передовиках производства и отличниках боевой и политической подготовки. А в нынешние просвещенные времена всеобщего гуманизма поддерживать такое как-то уже и невместно – все равно что дружить семьями с графом Дракулой. И об этом человеке тоже надо позаботиться, чтобы он перевелся куда-нибудь подальше с Тихоокеанского флота. Ему бы не боевым кораблем командовать, а каторжной тюрьмой где-нибудь во глубине сибирских руд.

Тем временем каперанг Грамматчиков, как положено, отдал адмиралу рапорт и в конце добавил:

– Есть связь с «Адмиралом Трибуцем», Степан Осипович. Сергей Сергеевич докладывает, что к походу и бою они тоже готовы. Ждут ваших указаний.

– Передайте ему, что все идет по плану, – ответил Макаров, – «Адмирал Трибуц» и «Быстрый» в головном дозоре, за ними двумя колоннами наши броненосцы и крейсера, отряды миноносцев во фланговом охранении. Курс зюйд, экономическая скорость десять узлов. Эх, надо бы двенадцать, но «Севастополь» у нас хромоногий. Для него двенадцать – это почти полный ход. Ну что, господа, помолясь Николе Угоднику, покровителю мореплавающих, поднимемся на мостик и начнем, что ли, помаленьку?

– Начнем, Степан Осипович, – ответил Рейцейнштейн, пробормотав короткую сухую молитву, – и, как говорит в таких случаях Сергей Сергеевич, кто от нас не спрятался – я не виноват.

– А ведь и в самом деле, Николай Карлович, – задумчиво произнес адмирал Макаров, – после того погрома японского флота, который устроили господа потомки, наша эскадра, даже без учета возможных подкреплений, оказывается сильнейшей во всех окрестных морях. И даже если, собственно, вмешаются британцы, такой вот парадокс, то даже без учета мощи наших потомков они все равно окажутся слабейшими. Просто при помощи потомков мы их разобьем играючи, почти без потерь, а без нее нам придется немало исхитриться и попотеть, а кроме того, пролить немало нашей русской крови.

Адмирал Макаров с высоты мостика оглянулся назад, на корабли эскадры, вытягивающиеся в две кильватерные колонны, на тающий в туманной дымке берег с его знаменитыми Электрическим утесом и Тигровой горой, потом вздохнул и задумчиво добавил:

– Но впрочем, господа, потомки нам тоже люди не чужие, так что, пожалуй, сочтемся. В какой-то мере мы – это они, а они – это мы.

Мы с «Быстрым», разойдясь миль на пятьдесят, идем головным дозором впереди флота. При наших возможностях идти без дымов и в маскировочной окраске мы тут любого врага обнаружим задолго до того, как он сам сможет нас увидеть. Так что мы идеальный головной дозор, который способен не только обнаружить противника и сообщить о нем главным силам, но при случае догнать и растерзать встречный крейсер вражеского головного дозора. Ночью или при плохой видимости наш оппонент даже не успеет понять, что его убивают.

У японцев из боевых кораблей осталась только недавно построенная «Цусима» с недообученным экипажем. Символичное название, причем даже дважды – в той, нашей, истории оно символизировало поражение России, а в этой будет означать разгром Японии. Из этого же следует, что встречный вражеский крейсер может оказаться только британским. А это очень нехорошо, потому что между Россией и Британией нет состояния войны и топить британца при случае нам придется так, чтобы никто ничего не узнал. И не топить тоже нельзя – мы все прекрасно понимаем, что англосаксы соблюдают правила только тогда, когда им это выгодно. То есть внезапное нападение без объявления войны на ничего не подозревающего оппонента – для них не преступление, а всего лишь законная хитрость. Так они мыслят сами* и тому же научили своих клиентов-японцев.

Примечание авторов: * В момент завязки первой мировой между тем моментом, когда Российская империя объявила мобилизацию и тем, когда ей объявила вой Германская империя, британский посол в Берлине уговаривал германское руководство действовать решительнее и уверял, что «Британия останется в этой войне нейтральна». Как только цель провокации была достигнута и Германия с Австро-Венгрией объявили войну России, Англия и Франция объявили войну Германии, вынудив ее сражаться на два фронта. Это, так сказать, дипломатический пример британской беспринципности, но была еще и операция «Катапульта» – то есть атака британским военно-морским соединением флота капитулировавшей перед Гитлером Франции. Поэтому Одинцов и Карпенко имели полное право исходить из той максимы, что не гадят только мертвые англичанки.

Таким образом, этот поход, так сказать, есть наш последний и решительный бой. Или мы окончательно сломаем японца до того, как англосаксы все же решать вмешаться, или все переходит в затяжную возню «тяни-толкай», какая была тут в прошлой истории, только пятью этажами выше. А так все точно то же самое. Тут Павел Павлович напомнил нам одну историю – о том, как в пятидесятом году (тысяча девятьсот, разумеется) коммунистические северные корейцы воевали с буржуазными южными под предводительством своего солнцеликого вождя Ким Ир Сена. Тогда северяне тоже почти победили своих оппонентов, загнали их на крайний юг и уже готовились отмечать триумф идей чучхе, как вдруг у них в тылу высадился так называемый ООНовский* десант, а на самом деле объединенные силы США, Великобритании, Новой Зеландии и Австралии. В результате разгромленными на том этапе оказались уже северокорейские войска, а война затянулась еще на три года.

Примечание авторов: * А все оттого, что тов. Сталин считал ООН никчемной организацией и бойкотировал ее работу. Следовательно, в Совбезе тогда не было советского представителя, который бы наложил свое вето на бредовые англосаксонские резолюции.

Есть у нас с тов. Одинцовым жуткое предчувствие, что и здесь англосаксы попробуют провернуть нечто подобное, только труба будет пониже и дым из нее пожиже. Ну нет у них сейчас таких ресурсов, какие были в пятидесятом, когда после только что выигранной мировой войны в их распоряжении имелся огромный флот, натренированная армия и огромное количество военного имущества, вооружений и боеприпасов, оказавшихся излишними в борьбе с германскими фашистами и японскими милитаристами.

Почему вокруг меня эта грязь, эта мерзость – эти решетки, облезлые стены, железные нары, тяжкий запах? Где я? Неужели в тюрьме?! Нет, наверное, я в аду. Я не должна была остаться в живых. Это ад, несомненно. Но почему это жуткое место загробного мира так настойчиво навевает мысли о тюремных казематах? И черти поразительно не похожи на прислужников Сатаны. Они похожи на тюремных надзирателей…

Смутно вспоминаю все, что произошло. Но, наверное, что-то выпало из моей памяти, потому что саму операцию я не помню. Мы обсуждали детали предстоящего покушения, собравшись на конспиративной квартире. Он был хорош, этот Савинков… В нем ощущалась какая-то дерзость и бесшабашность, но в то же время трезвость и рассудительность. Объясняя нам нашу задачу, он был как-то по-особенному возбужден. Какая-то темная гипнотическая энергия хлестала из его глаз, заражая всех нас. Он был злым и веселым, и что-то демоническое, потустороннее проглядывало в его облике. Он обладал неким необъяснимым даром, что заставлял беспрекословно слушаться его, даже не пытаясь возражать или высказывать свое мнение. Мы все слушали его и безоговорочно с ним соглашались. Мы даже поверили в то, что руководитель всей нашей боевой организации Евно Азеф является предателем и провокатором и что от него нужно скрывать нашу истинную цель, которую Савинков до последнего момента отказывался называть. Мол, если тот и в самом деле провокатор, то он тут же наведет на нас полицию, и тогда мы никаким образом не сможем выполнить нашего великого предназначения…

А мне в это время было страшно и радостно одновременно. Ведь мне отводилась во всем этом деле главная роль. Я должна была погибнуть, но не просто так, а заключив в объятия свою жертву. Когда мне об этом сообщили, смертный холод разлился по моим конечностям, в то самое время как сердце, замедлив свои удары, билось сильно, горячо и торжественно… Ведь я сама этого хотела! Я не смогла обнять своего любимого в тот момент, когда непроизвольно сработавшая бомба разорвала его тело, так пусть в миг своей кончины я обниму одного из этих царских палачей, чтобы унести его с собой в могилу....

Я сама просила дать мне подобное задание, и Савинков мне обещал, но я почему-то ему не особо верила. Наверное, он, как и все руководство нашей организации, считал, что я не совсем готова. И я старалась доказать, что я достойна этой чести и смогу это сделать – принести себя в жертву революции. И вот наконец это свершилось! Они там, наверное, обсуждали и прикидывали, можно ли и вправду мне доверить это дело… И все-таки моя кандидатура явилась наилучшей. Выходит, вся моя работа была не зря. Я доказала свою преданность революции, и теперь мне доверяют безоговорочно.

После того как я, чуть побледнев, решительно кивнула в ответ на испытующий взгляд Савинкова, он и сообщил имя жертвы.

–Кто?! – переспросила я его одним лишь шевелением губ.

– Сам император Николай II… – в тишине торжественно ответил он, – гордись, Дора, ты войдешь в историю.

Я задохнулась от восторга при мысли о том, что мне предстоит подорвать вместе с собой русского царя, вечного угнетателя и палача нашего народа. Подвиг, что непременно будет запечатлен на скрижалях истории! Умереть, забрав с собой в небытие кровавого сатрапа и народного мучителя! Привыкая к этой мысли, я ощущала мелкую дрожь во всем теле, что никак не желала униматься. Товарищи смотрели на меня с таким уважением и таким дружеским участием, с такой любовью, что я едва сдержалась, чтобы не расплакаться от умиления и нежности к ним, ставшим моей семьей, вдохнувшим в меня уверенность в себе и открывшим мне смысл моего существования…

Я слушала, как Савинков своим уверенным, хорошо поставленным голосом, наполненным страстью и силой, объяснял мне, что я должна делать. Он очень хорошо объяснял – само строение его фраз вызывало во мне восхищение, заставляло непроизвольно тянуться к этому человеку; казалось, он обладал магнетическим даром.... А в моей голове, усиливая значимость произносимых им слов, торжественным фоном звучали фанфары… Это будет твой главный выход, Дора Бриллиант! И ты блестяще исполнишь свой номер в этом представлении – ради него ты и жила все эти годы… Ты сделаешь это на благо народу, во имя справедливости, и товарищи будут произносить твое имя с трепетом и благоговением.

План Савинкова выглядел следующим образом – меня опояшут взрывным устройством и я под видом просительницы должна буду вплотную приблизиться к царю. Есть такой дурацкий обычай, позволяющий подданным подавать прошения прямо в руки монарху. Затем, якобы в порыве чувств, мне нужно будет броситься к императору и обхватить его так, чтобы он не смог сразу вырваться. И именно эти объятия приведут в действие взрывной механизм, потому что для того, чтобы нательная бомба взорвалась, потребуется широко развести в стороны руки …

В комнате стояла тишина, в которой звучал лишь голос Савинкова. Товарищи не сводили с него глаз. Лишь изредка я ловила на себе их взгляды – они словно заранее прощались со мной, и в то же время старались ободрить. Но смерти я не боялась, я боялась лишь того чувства боли, которое, наверное, возникнет хоть на короткий момент. Хоть все уверяли, что почувствовать человек ничего не успевает, я в этом сомневалась. В том же, что я не отступлю и не передумаю в последний момент, у меня сомнений не было. Собственно, к чему мне была вся эта никчемная жизнь? Я вообще удивлялась, как тысячи людей могут проживать свои дни в какой-то мелкой суете, без смысла, без идеи, без жертвенности. Точно черви, копошащиеся в земле! Ничего, настанет такое будущее, когда сердце каждого будет объято великой идеей, люди будут идти в ногу и ощущать свое нерушимое единство… Наверное, борьба закончится еще не скоро. Но даже тогда, когда она закончится – лет, наверное, через сто или двести – люди уже будут другими. Они будут жить светлыми идеалами, культивируя равенство, братство и справедливость, и навсегда оставят свое бессмысленное копошение поодиночке в жалких попытках хоть немного улучшить свою жизнь…

И вот теперь, находясь в этой камере, я пыталась вспомнить все, что предшествовало моему попаданию сюда. Очень медленно в голове прояснялось. С раздирающей болью пришло осознание, что никакого дела не было. Не было! Мы не успели. До покушения нам предстояло собраться еще неоднократно, кроме того, нужно было изготовить бомбу и продумать конкретный план действий. «Они» взяли нас прямо там, на конспиративной квартире, когда туда зашел Азеф проверить нашу готовность к покушению на Плеве… К тому делу мы тоже готовились, но как-то не всерьез. Видимо, Азеф и в самом деле был предателем и, заметив эту несерьезность, решил сдать нас полиции.

В какой-то момент я осознала, что это и вправду одиночная тюремная камера, а вовсе не ад… А похожий на Сатану господин – вовсе не Князь Тьмы, а следователь охранки господин Мартынов. Правда, он упорно говорит о том, что он не имеет отношения ни к охранке, ни к жандармам, ни даже к Департаменту полиции (святая истинная правда), а служит в какой-то там имперской безопасности. Сначала я ему не верила, и, как оказалось, зря. У царя и вправду появились новые кровавые цепные псы, по сравнению с которыми все прежние ничего не значат, потому что главный над ними служит самому Сатане. Он все знает, он все видит, он с беспощадной точностью угадывает мои болевые места. Впрочем, этот факт меня не утешает, а, скорее, наоборот. Оставаясь одна, я начинаю тихонько завывать, царапая ногтями обшарпанную стену. Мучительные воспоминания снова и снова встают передо мной с беспощадной ясностью…

Итак, конспиративная квартира, первое собрание в присутствии Азефа, посвященное планированию фальшивого покушения на Плеве… Армагеддон начался внезапно. Последнее, что я помню – это ослепительная вспышка и оглушительный грохот, расколовший череп. Дикие вопли, мечущиеся силуэты, чьи-то грозные выкрики…Не могу сказать, почудилось мне это или нет, но на мгновение передо мной возникли глаза Савинкова – круглые, полные ужаса и изумления, какие-то разом посветлевшие, словно в них выжгли все разумное. А потом я провалилась в какую-то глубокую бездну. Очнулась я уже здесь, в камере, мокрая с ног до головы и в одной грубой рубашке на голое тело…

Как же так получилось, что нас взяли? Кто предатель? Неужели… неужели Азеф?! Но кто-то выдал нас, иначе у нас бы все получилось. Выходит, ОНИ все знали заранее и «пасли» нас…

Мне было тяжело примириться с мыслью, что моя карьера в терроре, скорее всего, закончилась – причем закончилась вот так, бесславно. Мне не пришлось уйти ярко и символически, забирая с собой жизнь кровавого самодержца… Теперь мне предстоит гнить в этих казематах неизвестно сколько, а в конце меня ждет виселица… И народ – тот народ, на благо которого я собиралась положить свою жизнь – будет проклинать меня и плевать в мою сторону… Несчастный, темный, обманутый народ! Народ, что терпит издевательства над собою и продолжает возносить своего жестокого, равнодушного к его нуждам царя…

Я тихонько подвывала, лежа на своей жесткой, холодной койке. Перед глазами плыл серый туман. И там, в этом тумане, мне брезжило зловещее видение – виселица, и на ней мое висящее раскачивающееся тело… Как же так, Дора Бриллиант? Твой номер не получился. Кто-то подрезал подпруги коню революции… Ни за грош теперь сгинешь ты, и с тобою вместе пропадет твое блистательное имя… Не героиней будешь ты в умах людей, а подлой заговорщицей и убийцей, что пошла против своей Родины…

Где ты, мой любимый? Почему я не слышу тебя, не чувствую тебя рядом? Тебе хорошо – ты уже ТАМ. Для тебя не было вонючей камеры, допросов, очных ставок, брезгливых взглядов и тумаков надзирателей – всего того, что ожидает меня. За что мне такая доля? Ведь пламень любви к народу всегда горел в моем сердце. Ведь ради блага своей страны я с радостью шла на смерть! Проклятый предатель! Это Азеф, несомненно. Он, наверное, на воле сейчас, проматывает свои тридцать сребреников…

Я задыхалась от возмущения и отчаяния. Досада и душевная боль раздирали меня. Мне хотелось немедленно убить себя, чтобы не испытывать этих чувств, причиняющих нестерпимые мучения. Но сделать это было невозможно – в этих тюрьмах все предусмотрено, все сделано так, чтобы попавший сюда даже не мог распорядиться своей жизнью…

И мне оставалось только корчиться в ужасных муках нереализованного призвания, когда ничего уже не исправить и вспять не поворотить. Так пусть это все поскорее закончится! Пусть виселица – но потом меня примет в объятия блаженное Небытие… Ведь впереди – только оно, и священники нагло врут, будто душа наша вечна… Священники взывают к любви и всепрощению – но это рабская философия! Весь смысл человеческого существования – в борьбе. Только в борьбе рождается настоящее счастье – общее для всего человечества. Когда-нибудь народные массы дорастут до понимания этого, и тогда – горе всем кровавым сатрапам! Идеалы революции вечны, и вечен террор, и нам на смену непременно придут другие – те, чьи сердца горячи и бесстрашны, кто готов принести себя в жертву!

Срывающимся шепотом я повторяла и повторяла себе эти слова и боялась замолчать. Ибо стоило мне оставить голову пустой – как в ней начинал звучать смех. Смех этот пугал меня, так как означал, что я схожу с ума. Либо же, если отмести такое объяснение, он принадлежал какой-то другой части моего «Я». Другое мое «Я» тоже умело нашептывать, но я всегда глушила его поползновения повлиять на меня. Ведь стоит начать прислушиваться к тому, другому голосу – и я просто потеряю себя. Стержень, что держал меня все это время, рассыплется в прах, будто трухлявая соломинка. И что тогда? А тогда произойдет самое страшное, что может быть – я пойму, что все было напрасно… Я пойму, что я заблуждалась… И это будет посерьезней теперешних мук…

В тот момент, когда адмирал Ноэль вышел на мостик флагманского «Левиафана», рассвет едва-едва окрасил розовым цветом небо на юго-востоке – там, где полчаса спустя покажется солнечный диск, сияющий, как расплавленный металл. День обещал быть жарким – когда солнце поднимется на небосклон и разгуляется во всю мощь, только растянутые над мостиком и палубами парусиновые тенты и белые пробковые шлемы будут спасать джентльменов от тропической жары. А как же иначе – тропик Рака тут совсем недалеко, всего шестьсот морских миль, да и до летнего солнцестояния осталось всего три недели. Из-за этого солнце в этих местах днем жарит так, будто за эту работу ему платят сдельно и в звонкой монете, а не какими-нибудь бумажками. Поэтому самое благословенное время суток – это ранее утро, когда все вокруг освещено нежным предутренним светом, и еще, пожалуй, вечером, когда на западе догорает багровый закат, похожий на траурное зарево над погибающими Помпеями.

Адмирал Ноэль оглянулся. Броненосный крейсер «Левиафан», массивный и ужасающий, шел головным в левой колонне крейсеров, правую крейсерскую колонну возглавлял броненосный крейсер предшествующей серии «Кресси». Следом за ними в кильватерной колоне двигались большие бронепалубные крейсера «Пауэрфул» и «Террибл», а замыкали строй колонн бронепалубные крейсера 1-го класса «Эдгар», «Кресчент», и «Тезеус», а также крейсера 2-го класса «Телбот», «Эклипс», «Венедектив» и «Гладиатор». При этом входящие в состав китайской станции малые бронепалубные крейсера «Пик» и «Ифигения» дымили где-то далеко впереди, составляя головной дозор. А между этими двумя колоннами из серой стали, подобные сельди в большом кошельковом неводе, дымили британские (больше половины), голландские, датские, норвежские и прочие, включая германские и французские пароходы, которые везли армии микадо все необходимое для войны. Дым из пароходных труб, затягивающий всю северную сторону небосклона сплошной пеленой копоти, создавал впечатление ужасающей мощи. Конвой шел на скорости всего в восемь узлов, потому что некоторым трампам, построенным лет двадцать назад, трудно было держать даже такую скорость.

Жерар Ноэль относился к той когорте британских адмиралов, которая никогда и ни с кем не воевала. Разгон во время второй войны с Ашанти толп голых негров, вооруженных копьями и луками, и карательная экспедиция против греческих повстанцев на Крите – не в счет. Никогда адмирал не стоял на мостике под градом вражеских снарядов, не слышал он даже посвиста пуль и осколков, в истории британского флота отметился вопиющей апологией рутины, произнесенной им во время выступления в 1903 году в Институте соединенных служб. «Я думаю, – сказал он, – что те, которые не знают, что значит командовать флотом и что есть обязанности морских офицеров, страдают заблуждением, полагая, что военное судно даже в военное время непрестанно или, по крайней мере, очень часто находится в бою. Это – большая ошибка. Многие из наших судов даже в военное время могут не быть в бою".

Итак, сей почтенный деятель, наверное, надеялся, что если сто лет с момента гибели Нельсона прошли для Роял Нэви без сколь-нибудь крупных сражение, то и следующее столетие будет таким же безмятежным. Вообще на это надеялись очень многие, в том числе и в России, но из них не угадал никто. К тому моменту человечество было уже беременно бурным двадцатым веком, который принес с собой в мир две мировые войны и множество локальных конфликтов. Что же касается вице-адмирала Жерара Ноэля, то как истинный служака, во избежание наступления неприятностей, он предпочитал действовать в точном соответствии с инструкциями Адмиралтейства, ни на йоту не отклоняясь ни от одного пункта. За всяким непослушанием, недопониманием инструкций или даже просто вынужденной ошибкой ему сразу же виделись призраки виселицы и палача, намыливающего ему петлю. В Роял Нэви для адмирала не так страшно потерпеть поражение и потерять эскадру или флот, как не выполнить одного-единственного пункта инструкции.

Вот и сейчас, когда впередсмотрящий на марсе, непрерывно наблюдающий за морем в бинокль, вдруг закричал, что «Пик» и «Ифигения» разворачиваются на обратный курс, это стало для адмирала настоящим шоком. Такой ход означал, что крейсера-разведчики встретили превосходящего по мощи противника и, пользуясь своим превосходством в скорости, стремятся вернуться и доложить о том, что увидели. Причем мчались эти малые крейсера с такой безумной скоростью, будто по пятам за ними гнался как минимум сам дьявол. А кто здесь в Желтом море работает за дьявола? Правильно, служащие русским корабли-призраки. Их пока не видно ни невооруженным глазом, ни в бинокль, но они там, впереди, прямо по курсу – иначе от кого так резво удирают «Пик» и «Ифигения»? Это был второй рейс конвоя из накопителя в Гонконге к берегам Кореи, и тогда, в первый раз, три недели назад, все прошло как нельзя лучше. Транспорты пришли в Чемульпо и встали под разгрузку. Все остальное вице-адмирала Ноэля уже не касалось. Обратно, в балласте, они пойдут уже самостоятельно, ибо без факта наличия на борту военной контрабанды по призовому праву нейтральные суда не вправе тронуть ни один блокадный дозор.

Но это явно было еще не все. Полчаса спустя, когда солнце выглянуло из-за горизонта и бросило вдаль свои лучи, сигнальщик на марсе закричал, что позади удирающих во всю прыть британских крейсеров-разведчиков он видит дымы множества крупных кораблей, как будто весь русский флот вышел из своей базы в Порт-Артуре и идет им навстречу. Вот тут-то сердце адмирала Ноэля екнуло и упало куда-то вниз. Его конвой своей мощью мог запугать одиночный крейсер блокадного дозора или два таких крейсера, но вот целый русский флот, включающий линейную эскадру, был ему не по зубам. Прибрежные воды Кореи почти с самого начала войны были объявлены зоной боевых действий между Российской и Японской империями, и британскому флоту тут точно делать было нечего.

Вице-адмирал Ноэль не знал, что ему делать в случае, если русский командующий флотом заявит о своем праве провести досмотр и арестовать суда, везущие военную контрабанду. Инструкции, которые у него имелись, предусматривали только то, что он должен, не ввязываясь в бой, который может привести к войне, с помощью превосходящей силы и угроз отгонять от конвоя крейсера русского блокадного дозора, не доводя дело до боевых действий. И не более того. В крайнем случае, ответственность за открытие огня будет лежать на русских при полном количественном и качественном превосходстве британского флота. Но сейчас все было ровным счетом наоборот – русский флот (если это был он) имел над британским конвоем бесспорное количественное и качественное превосходство. Броненосные крейсера – даже такие монструозные, как «Левиафан» – не в состоянии противостоять даже облегченным броненосцам вроде «Победы» или «Пересвета» не говоря уже о новейших «Ретвизане» и «Цесаревиче».

И понес его черт в это Чемульпо по кратчайшему пути – через архипелаг островов, акватория которого вся без исключения считается корейскими территориальными водами. Кто ему мешал, пройдя вместе с конвоем траверз Шанхая, сначала взять курс на Циндао и только потом, не доходя двадцать-тридцать миль до этой германской колонии, повернуть в сторону Чемульпо? Время нахождения в территориальных водах Кореи и риск столкнуться с русским флотом при этом сценарии сводились бы к минимуму. Как и многие другие, этот британский адмирал был особо силен воевать задним числом. Но тут это было бесполезно – поди, не посиделки в охотничьем клубе с грогом и особыми охотничьими байками, которыми джентльмены обычно развлекают себя после того, как охота полностью провалилась.

Нет, тут дело обстоит совсем иначе и вице-адмирал Жерар Ноэль является не охотником, а жертвой. Чтобы понять это, достаточно поднять к глазам бинокль и увидеть, как тяжко уминает волны Желтого моря своим форштевнем головной броненосец, в котором очень несложно опознать новейший «Ретвизан» американской постройки. Если внимательно присмотреться, то видны даже суетящиеся фигурки матросов в белых робах, которые стаскивают с хоботов орудий закрывающие их чехлы из грубого брезента. А следом и другие русские броненосцы, постепенно из колонны перестраивающиеся в строй пеленга и тоже расчехляющие орудия. А вот это уже полный амбец, означающий, что русская эскадра готовится к бою. Готовится на полном серьезе, будто не замечая, что на мачтах над крейсерами вероятного противника трепещут не японские «солнца с лучами», а британские «юнион джеки».

«Сейчас им уже все равно, – с запоздалым ужасом подумал британский адмирал, – разгромив флот узкоглазых макак и обратив их в пыль, эти сумасшедшие русские и их потусторонние покровители на кораблях-демонах готовы бросить вызов целому миру и, победив его, установить свою гегемонию на руинах. Pax Russia – кошмар для всякого честного англосакса…»

От чувства испытываемого бессилия Адмирал Ноэль кипел еле сдерживаемым гневом.

«Нет, – решил он, – ни за что и никогда! В любом случае у меня нет инструкции попадать под этот паровой каток, ввязавшись в бой с русской броненосной эскадрой. И я не доставлю выскочке Макарову удовольствия получить возможность вызвать меня на сражение, пользуясь тем, что перед ним слабейший противник. Британии это побоище не принесет не малейшей пользы, а Адмиралтейство откажется от нашего ненужного героизма, заявив, что мы действовали самовольно. Сейчас мы уйдем в Порт-Эдвард (Вэй Хай Вей), а потом вернемся и отомстим русским за это унижение – тогда, когда мы будем многократно сильнее… Вот мое решение! Некоторые назовут это трусостью и подлостью, а я назову это здравым смыслом.»

– Гобсон, – сказал адмирал, обращаясь к стоявшему неподалеку старшине сигнальщиков, ожидающему распоряжений, – командуйте поднять сигналы крейсерам эскадры немедленно совершить левый поворот на восемь румбов и лечь на курс вест. Скорость держать максимальную. Транспортным судам конвоя поднимите сигнал рассыпаться и следовать в порт назначения самостоятельно. Сегодня не наш день, и пусть каждый спасается по способности в меру своего разумения. А мы будем за них молиться со всем пылом нашей души…

Неожиданно крейсера британского конвоя сделали поворот «все вдруг» на восемь румбов, и, подобно зайцам, удирающим от появившейся на горизонте лисы, порскнули прочь в западном направлении, бросая на произвол судьбы своих подопечных. При этом крейсера той колонны, которая находилась восточнее скопища транспортов, ни на мгновение не сомневаясь, прорезали их строй, который тут же начал расползаться, превращаясь в бесформенную кучу-малу. Я в тот момент даже не поверил своим глазам. Крейсера Роял Нэви, представляющие военно-морскую силу номер один, трусливо бежали, бросив охраняемые ими транспорты и даже не попытавшись оказать нам хотя бы видимость сопротивления.

– А что ты хотел, Сергей Сергеевич, – резонно возразил мне мой старший офицер кап-два Дроздов, – войны никакой между Россией и Британией нет, и не предвидится. Не в интересах британцев прямо сейчас вписываться в войну на стороне Японии без союзников, которые будут воевать за них на земле. При этом надо учесть, что командам транспортов в случае отсутствия оказания сопротивления не грозит ни сибирская каторга, ни даже сколь-нибудь длительная отсидка в российской кутузке. Посадят в Дальнем в поезд – и ту-ту до самой западной границы без остановок. Заодно повидают – какая она, Россия. Грузы и корабли застрахованы Ллойдом. Ну покряхтят немного страховщики, не без этого, но их кряхтение – не конец света, а вот попытка оказать нам сопротивление в законном требовании досмотра в зоне военных действий была бы действительно катастрофой.

– Страховка, чтобы вы знали, товарищи, – сказал мой главный штурман, ком БЧ-1, кап-два Леонов, – на случай захода в зону боевых действий становится полностью недействительной. Так что страховщики кряхтеть не будут, от этой ситуации они полностью отмазались. Проблемы будут у судовладельцев и грузоотправителей, но они люди не такие богатые, как страховщики, так что им придется не кряхтеть, а стонать и рыдать. Многие капитаны сами являются владельцами своих лоханок, и это у них все, что нажито непосильным трудом. Скорее всего, с момента начала нашего разбоя премия за доставку груза резко выросла и в этот бизнес рванули самые бедные и самые жадные, а респектабельные судовладельцы, наоборот, отпрыгнули. Вы только посмотрите, какой плавучий хлам тут собран – удивительно как эти корыта не потонули по пути.

– Александр Васильевич у нас подкованный, – заметил кап-два Дроздов, – хоть сейчас на мостик трампа, и ведь не пропадет.

– Проблемы британских судовладельцев, – заметил я, – волнуют меня чуть меньше, чем проблемы негров волнуют нынешних американских шерифов. Понятно, товарищи? А пока давайте займемся делом – соберем это стадо в кучу и придержим его до подхода эскадры. А уж кому будут жаловаться и у кого требовать возмещения ущерба владельцы этих посудин, мне совсем неинтересно. Быть может, в Адмиралтейство – ведь завел их сюда британский адмирал; а может, и самому Господу Богу.

– Скорее, в адмиралтейство, – с усмешкой ответил мой главный штурман, – ведь Господь возмещает убытки только в загробном мире, а англосаксы для такой компенсации слишком меркантильны. Кстати, куда это заторопился вон тот белый пароход под голландским флагом? Мы так не договаривались.

– Действительно, – соглашаясь со штурманом, сказал я и обратился к командиру ракетно-артиллерийской БЧ-2: – Андрей Николаевич, будь добр, положи очередь осколочных перед носом этого нахала. Пусть не выделывается, возвращается в общее стадо и ведет себя как все. Был же сигнал лечь в дрейф и приготовиться к досмотру. А тот, кто его не разглядел, сам виноват в своих несчастьях.

О, Майн Гот, наверное, это был самый неудачный и ужасный рейс за все сорок лет моего морского стажа. Проклятый британский адмирал, который завел нас в эти воды, обещая обеспечить нашу безопасность, бросил охраняемые трампы на произвол судьбы и удрал при первых же признаках появления в этих водах русского военного флота. Последний его сигнал выглядел совершеннейшим издевательством: «Конвою рассыпаться. Каждому судну спасаться по способности. Мы молимся за ваши души.» Вот и вся обещанная британцами безопасность. Стоило только на горизонте объявиться русской эскадре, как они тут же, поджав хвост, помчались прочь, и сейчас их дымы уже тают на горизонте.

Несколько трампов, которые посчитали, что они достаточно быстры для того, чтобы последовать за британскими крейсерами, русские корабли-демоны, невзирая на государства флага, останавливали орудийными выстрелами и загоняли к остальным кораблям, лежащим в дрейфе. За время ожидания в Гонконге, пока набирались корабли для конвоя, мы уже были премного наслышаны, об этих чудовищах из ада, которые, надев личины обычных военных кораблей, верой и правдой стали служить русскому флоту. Что я могу сказать? Британцы умеют неплохо брехать свои морские байки; лучше бы они с таким же искусством провели наш конвой в порт, без столкновения со всем русским флотом. Лично я ничего демонического в этих кораблях не заметил. Их невидимость объясняется искусной окраской, позволяющей им сливаться с поверхностью океана, и даже ход без дымов является сильным преувеличением, ибо если присмотреться к ним на полном ходу, то видно, как над трубами дрожит раскаленный от сгоревшей нефти воздух. Эка невидаль – нефтяное отопление. Оно, конечно, применяется еще достаточно редко (из-за малого количества нефтяных станций по сравнению с угольными), но ничего демонического в нем нет.

А потом на нас надвинулся весь русский флот. Броненосцы – огромные и массивные, как паровые утюги, на которые они были похожи даже внешне – подавляли своей мощью и калибром орудий, жерла которых были направлены, казалось, прямо в нашу сторону. Именно этой силы, воплощенной в плавучих островах из броневого металла, над которой трепетали Андреевские флаги, белые с синим косым крестом, и испугались бежавшие без оглядки лаймиз. Оказывается, безопасность нам была обещана только в том случае, если русский крейсер будет один, а британских – много. При всех других вариантах британский лев тут же превращается в забравшегося на дерево испуганного кота. Не знаю, наверное, я к ним очень строг, но то, что я видел сам, в полном объеме соответствует моим словам. Британцы бежали, а нас ожидало посещение русских досмотровых команд, арест и долгое заключение на ужасной сибирской каторге… По крайней мере, так мы думали в тот не самый приятный для нас момент, когда русские броненосцы и крейсера начали ложиться в дрейф рядом с нами и спускать на воду паровые катера и гребные шлюпки.

В Гамбурге в трюм «Красотки Лизетт» были погружены армейские палатки, солдатские сапоги, походные котлы, заступы, киркомотыги и прочий лагерный инвентарь. Но это было далеко не все. Под аккуратно уложенными тюками с инвентарем скрывались партия фугасных снарядов к новейшим гаубицам Круппа, а также ящики с несколькими десятками датских ручных пулеметов Мадсена под японский патрон к винтовкам Арисака и боекомплект к ним. Я не знаю, стоит ли этот груз того ужаса, который нам предстоит пережить. Ведь это не наша война, она идет на другом конце света; и мы, немцы, не имеем в ней никакого интереса. У меня, между прочим, в Риге живет очень много родственников из числа остзейских немцев, и в молодости я даже хотел жениться на одной русской Маше. Я до сих пор иногда жалею, что не смог этого сделать – особенно, когда приближается шторм и у меня начинают ныть старые кости. Сейчас шторма нет и в помине, но кости все-таки ноют. Наверное, оттого, что это мой последний рейс в качестве капитана. Если мне даже удастся выпутаться из этой передряги, вернувшись в Германию живым и здоровым, то какой судовладелец рискнет доверить капитанский мостик человеку, который потерял уже одно доверенное ему судно?

Досмотровая партия, которая прибыла на борт «Красотки Лизетт», была с броненосца «Цесаревич» – по крайней мере, именно это название было написано на ленточках матросских бескозырок. Лейтенант, командовавший досмотровой партией, оказался моим соплеменником, остзейским немцем по фамилии фон Шульц, прекрасно владеющим немецким языком. Оказывается, в Петербурге (никогда туда не ходил, в основном в Ригу и иногда в Ревель) живет много немцев, даже больше, чем в Риге. Ну, я ему и рассказал все как на духу, показав подлинный грузовой коносамент, включающий в себя снаряды, пулеметы и патроны, которые во втором документе числились как балласт. Не знаю, почему я так сделал – наверное, просто искал защиты у человека, который разговаривал на одном со мной языке.

Так вот, палатки и прочий лагерный инвентарь не особо возбудили лейтенанта фон Шульца. Он сказал, что из-за такой мелочи призовой суд даже не стал бы конфисковать наше судно, удовольствовавшись лишь конфискацией самой контрабанды. Таких трампов, как «Красотка Лизетт», уже захвачено так много, что впору их уже солить, как солят треску (это такой русский юмор). Лейтенант фон Шульц поднял вверх тонкий сухой палец – снаряды и пулеметы с патронами, мол, это уже по ту сторону добра и зла. На каторгу за них я, наверное, все-таки не пойду – ведь это не запрещенные орудия войны; но своего корабля лишусь непременно. Призовой суд наверняка его конфискует, купив всей моей команде билеты третьего класса для проезда в так любимую мною Ригу. Хотя, добавил он, поскольку я сам пошел на сотрудничество с русскими властями в его лице, возможны различные благоприятные для меня и моей команды варианты. Все зависит от нашего дальнейшего поведения. А пока я должен собрать своих матросов и объяснить им, что сотрудничество с русскими властями – это хорошо, а сопротивление – так плохо, что хуже не бывает.

– Не было ни гроша, и вдруг алтын, – произнес адмирал Макаров, когда окончательно стали известны масштабы произошедшего. – Как же это мы с вами так обмишулились, господа – шли себе брать у японцев Цусиму, а нарвались на британский конвой? А Ноэлишко-то как последний прохвост – как завидел нас, так сразу в кусты, только его и видели. И кто теперь поверит в британскую доблесть, верность, слову и прочие достоинства просвещенных мореплавателей?

– Думаю, Степан Осипович, – ответил контр-адмирал Рейцейнштейн, – что у адмирала Ноэля не было инструкции начинать войну, препятствуя досмотру судов этого конвоя силой. Кстати, господин Карпенко думает точно так же. Расчет был исключительно на действия в открытом море против наших одиночных крейсеров, которые, используя численное преимущество, можно блокировать и оттеснять от конвоя. Сергей Сергеевич (Карпенко), к примеру, считает, что в таком случае британцы могли даже пойти на вооруженный инцидент, который закончился бы гибелью одного из наших крейсеров – но только имея превосходство в огневой мощи и количестве кораблей, а также при том обстоятельстве, что в произошедшем можно было бы обвинить именно наших моряков, которые первыми бы открыли огонь по британским кораблям. А вот здесь и сейчас картина была совершенно иной. Даже если бы в строю эскадры были все британские броненосцы, ситуация для адмирала Ноэля была бы откровенно проигрышной. Его «Канопусы» – не соперники даже нашим «Полтавам» (не говоря уже о «Ретвизане» с «Цесаревичем») ни по качеству орудий и толщине брони, ни по подготовке комендоров, которой мы усердно занимаемся уже больше двух месяцев; а у британцев, насколько мне известно, никакой особой подготовкой не занимаются.

– Все это хорошо, Николай Карлович, – сказал Макаров, но как вы думаете, что нам дальше ждать от британцев, желающих и Японию поддержать, и руки сохранить максимально свободными?

Каперанг Грамматчиков вздохнул и произнес:

– Все это поведение блудливой гимназистки, которой и хочется, и колется, и мамка не велит, говорит только о том, что от британцев надо ждать исключительно какой-нибудь гадости. Причем гадости надо ждать в таком месте, где мы будем максимально слабы, а они явятся туда всей своей эскадрой.

– Константин Александрович, – вопросил Макаров, – вы имеете в виду Порт-Артур?

– Да нет, Степан Осипович, – ответил командир «Аскольда», – Порт-Артур хорошо защищен береговыми батареями и может хорошо за себя постоять. Один Электрический Утес чего стоит. Фактически это как броненосец, который невозможно потопить. В прошлой истории о его твердыню обламывал зубы куда более сильный флот адмирала Того, и каждый раз, наглотавшись десятидюймовых снарядов, макаки убирались восвояси. У адмирала Ноэля и шапка пониже, и мех на ней пожиже, так что против Порт-Артура у него тоже ничего не выйдет. А вот на островах Эллиота не осталось ни одного крупного боевого корабля, и думаю, что адмирал Ноэль об этом знает. А ведь там самая ценная для него добыча – ее императорское высочество Ольга Александровна и другие люди, жизнью и свободой которых можно будет шантажировать нашего государя-императора, чтобы добиться от него политических уступок.

Адмирал Макаров огладил бороду и загадочно усмехнулся.

– Острова Эллиота, – сказал он, – защищены гораздо лучше, чем это принято считать, и если адмирал Ноэль решит организовать свою пакость там, то он об этом сильно пожалеет. Разумеется, если успеет. Это будет великолепное зрелище; жаль только, что мы его не увидим. И да, Николай Карлович, распорядитесь, чтобы арестованные транспорта строились для движения вслед за нами. От Цусимы отправим их во Владивосток под конвоем «Рюриков». А в Порт-Артур или Дальний им нельзя. В ту сторону убежали британские крейсера, и они вполне могут попытаться отбить их обратно.

Скоро три месяца, как мы болтаемся в море у выхода из залива Асо, изображая из себя то ли брандвахту, то ли ужасное пугало для мистера Камимуры. Нет, теоретически с противоположной стороны залива есть искусственный канал, черный ход или, можно сказать, задний проход, разрезающий остров пополам и выводящий к Цусимскому проливу (то есть к проливу между Цусимой и Японией). Только вот беда для Камимуры – тащить через тот канал его броненосные крейсера пришлось бы волоком и на руках, потому что нормально через него могут пройти только номерные миноносцы и истребители (эсминцы). А Камимура, бедолага, из-за осадки своих кораблей даже не может подвести их к причалам базы Такесики в глубине залива Асо, и потому вынужден базироваться на относительно глубоководную якорную стоянку Озаки в его западной части, поблизости от горла, за гористым мысом Гоосаки.

На этом мысу на вершине горы с отметкой 225 метров размешена береговая батарея брустверного типа из 4-х 240-мм пушек Шнейдера, обороняющая это стоянку и перекрывающую огнем подступы к заливу и вход в него. Если полистать справочники, то становится ясно, что в силу архаичности своей конструкции (ручное наведение и заряжание, конструкция 1887 года) эти пушки не способны стрелять быстрее, чем один раз в пять минут, и вести огонь по быстродвижущейся цели.

В других местах – например, на подступах к Токийскому заливу, где таких батарей натыкано как прыщей на морде перезрелой невесты – вполне возможен массированный заградительный огонь по ограниченной акватории, через которую должны прорываться корабли противника. Если все пристреляно и данные для стрельбы записаны в таблицы, то даже с этими допотопными орудиями при достаточном их количестве японские артиллеристы способны организовать для любого противника своего рода зону смерти, через которую не прорвется ни один вражеский корабль без того, чтобы не получить фатальных повреждений.

Но здесь, у входа залива Асо, все наоборот. Акватория для маневрирования вражеских кораблей во время обстрела ничем не ограничена; а такая четырехорудийная батарея в береговой обороне у японцев только одна. Ни о каком шквале огня тут не может идти и речи – скорее, наоборот. Русская броненосная эскадра, которая уже показалась на горизонте, имеет в бортовом залпе двадцать двенадцатидюймовых и восемь десятидюймовых орудий, и, маневрируя на скорости в двенадцать-четырнадцать узлов в час, способна обрушить на злосчастную горушку шквал огня и металла из двенадцати-пятнадцати крупнокалиберных снарядов в минуту. А японцы за ту же минуту будут способны ответить максимум одним выстрелом, да и тот снаряд полетит на деревню дедушке, потому что по маневрирующей цели эти пушки в принципе стрелять не могут. А если «Адмирал Трибуц» поднимет в воздух вертолет для корректировки или использует возможности своих радаров для помощи артиллеристам броненосцев – тогда положение японских батарейцев станет совсем безнадежным. При этом следует учесть, что дальнобойность устаревших береговых орудий французской выделки изрядно уступает (в полтора раза) дальнобойности современных на 1904 год двенадцатидюймовых русских морских орудий Обуховского завода, принятых на вооружение в 1895 году и рассчитанных к тому же уже на бездымный порох.

Дополнительно ко всему, горловина залива Асо защищена управляемым крепостным минным полем; причем оператор на берегу способен отключать-подключать не только все поле сразу, но отдельные минные букеты. Замечательная система, придуманная для того, чтобы свои корабли над минными полями проходили, а вражеские подрывались. Но если после бомбардировки и приведению к молчанию береговой батареи вражеский (в данном случае русский) десант захватит мыс Гоосаки, он не только посадит на руинах батареи своих наблюдателей для корректировки огня по внутреннему рейду, но и получит возможность отключить крепостное минное поле и впустить русские корабли в залив Асо. А дальше – раззудись, плечо…

Одним словом, сидеть на блокаде нам тут осталось очень недолго; дымящая на горизонте броненосная армада говорит о том, что наше, казавшееся бесконечным, Цусимское сидение наконец заканчивается. А то мы тут уже обжились, обзавелись привычкой удить с борта рыбу и, по совету местных коллег, купаться в сильно потеплевшем с марта море, используя запруду из парусины. Больше нам тут делать было нечего. Последние японские храбрецы, пытавшиеся форсировать Корейский пролив под покровом темноты или в плохую погоду, погибли смертью храбрых еще в начале апреля. При этом из Владика несколько раз приходили угольщики для крейсеров ВОКа и пароходы со снабжением для всех, включая и нас – сирых, но любимых.

А однажды с такого парохода снабжения к нам на борт доставили большой, обитый бархатом, сундук… Там, внутри, во-первых, находились ордена и солдатские кресты – это за учиненный нами в самом начале погром в Токийском заливе. Во-вторых, в них обнаружились новые погоны для всей команды – так сказать, «по имперскому образцу». И, в-третьих, там были кортики для наших старшин и мичманов, которые производились в звания прапорщиков, подпоручиков и поручиков по Адмиралтейству. Ну и еще в том сундуке находился орден Святого Георгия для самой лодки, который мы вместе с лентой соответствующей расцветки торжественно прикрепили к боевому знамени, которое с этого момента стало Георгиевским.

Остальные награды, погоны и кортики вручал лично Карл Петрович Иессен, как самый старший воинский начальник в округе и наш непосредственный (пусть и временный) командир. Мы лежали в дрейфе; с одной стороны возвышался высокий борт «Рюрика», с другой – борт «России» («Громобой» и «Богатырь» отлучились поразбойничать). Команда при полном параде выстроилась на палубе, а сверху – и с той, и с другой стороны – в таком же строю стояли команды «Рюрика» и «России». Пронзительно рыдали трубы корабельных оркестров, успевших выучить «Прощанье славянки»; Карл Петрович, похожий на Деда Мороза, раздающего новогодние подарки, вешал на грудь ордена и вручал новенькие погоны и кортики. Момент прекрасный и торжественный… Мне самому от Николаевских щедрот упало давно положенное командиру атомохода звание капитана первого ранга. А может, это товарищ Иванов подсобил – не зря же он выехал в питерскую командировку. Ну да ладно, не за ордена служим родине, и не за погоны; а потому, что таков наш гражданский долг.

Но долг долгом, а сидение в такой вот засаде все равно раздражает и разлагает. Держим мы тут Камимуру хорошо, но с тем же успехом и он удерживает нас от иных великих свершений. Таким образом, давно ожидаемое появление всего русского флота, должно быть, уронило настроение японцам и подняло нам. Вон как радостно забегали на крейсерах ВОКа матросы и офицеры. Им тоже хочется в гавань, на твердую землю и чтобы ночью койки не болтались от качки. Измаялись матросы, измаялись господа офицеры. Будь здесь пятый год нашей реальности, когда армия и флот были деморализованы непрерывными поражениями – и грянул бы бунт, по-русски бессмысленный и страшный. Но год был другой, и реальность была другая; так что и те, и другие вытерпели до прихода броненосной эскадры из Порт-Артура, которой теперь и предстояло покончить с запертыми в мышеловке броненосными крейсерами адмирала Камимуры.

Как только стало возможным невооруженным глазом разглядеть силуэты приближающихся броненосцев и трепещущие на мачтах Андреевские флаги, на крейсерах ВОКа тысячи луженых матросских глоток заорали дружное «Ура!» приближающемуся Тихоокеанскому флоту, а корабельные батюшки завели благодарственные молебны. Лед тронулся, господа присяжные заседатели, конец этой истории близок…

Адмирал Макаров, до того внимательно вглядывавшийся в берег через бинокль, опустил его на грудь.

– Ну что, господа, – сказал он окружавшим его офицерам, – сейчас у нас есть два варианта. Первый – пройтись перед вражескими позициями парадным строем, покрасоваться, так сказать. Обменяться с неприятелем любезностями – они нам пару выстрелов с недолетом из-за нехватки дальности, и мы им столько же, с разбросом по кустам плюс-минус лапоть. Потом, назавтра или послезавтра, после торжественного молебна, когда каждый японец (а их там не менее пятидесяти тысяч душ) уже будет строить укрепления – обрушиться на них все своей мощью… Именно этого, кстати, Камимура и японское береговое начальство, уже знающее о нашем подходе, от нас сейчас и ждут. Мы же, русские, все делаем медленно, вразвалку и не спеша…

– А каков второй вариант, Степан Осипович? – пряча усмешку в бороду, спросил Рейцейнштейн.

– А второй вариант, Николай Карлович, – ответил адмирал Макаров, – сделать все в стиле господ Одинцова и Карпенко – то есть быстро и по возможности жестко. Обрушиться на эту батарею, благо она единственная и вдоль и поперек засеченная прямо с ходу. Сейчас же дать команду на «Петропавловск»* отряду броненосцев играть тревогу и расчехлять орудия. После того как броненосцы выйдут на дистанцию открытия огня, «Адмирал Трибуц» поднимет свою летающую машину для наблюдения, а кроме того, обозначит цель низкими разрывами шрапнелей (зенитные снаряды) и приступит к корректировке артиллерийского огня при помощи радиолучей, как мы уже не раз делали в ходе маневров. Вопрос, господа – сколько залпов главным калибром наших броненосцев при такой точной корректировке потребуется для того, чтобы привести эту батарею к молчанию, и сколько – чтобы начисто вбить ее в маковку этой горушки вплоть до появления, как говорят потомки, «лунного пейзажа»?

Примечание авторов: * ЭБР «Петропавловск» являлся флагманом отряда броненосцев. По совместительству обычно он являлся и флагманом всей Тихоокеанской эскадры, потому что именно на «Петропавловске» держали свой флаг командующие ею адмиралы. Это Макаров, один из всех, предпочитал крейсера, в связи с чем его флаг был на самом быстром корабле, а не на самом защищенном. И его гибель в нашей истории подтвердила правоту Макарова – не уберег броненосец адмирала, а, скорее, погубил. Именно по причине нелюбви Макарова к броненосцам броненосным отрядом в описываемый момент командует контр-адмирал Михаил Павлович Молас-второй.

Каперанг Грамматчиков, пошевелив губами, будто что-то вычисляя, затем поднял очи горе, и следом перевел взгляд на командующего флотом, после чего уверенно произнес:

– Думаю, Степан Осипович, что для приведения к молчанию этой батареи может понадобиться не более одного-двух наших эскадренных залпов. Сколько снарядов потребуется уложить в эту гору для полного разрушения цели, сказать трудно, но думаю, что все решится еще до того, как придет время командовать эскадре к повороту на обратный курс…

– Вот именно, господа, – подтвердил адмирал Макаров, – если мы привели сюда весь наш флот, то зачем нам еще разводить политесы перед единственной береговой батареей?

– Степан Осипович, – спросил Рейцейнштейн, – а зачем мы, собственно, тащили сюда весь наш флот? Для решения такой простой задачи и качественного усиления Владивостокского отряда хватило бы и пары броненосцев – будь это даже «Победа» с «Пересветом»* при поддержке одного-единственного «Трибуца». Ну провозились бы они немного дольше, но все равно и батарея была бы уничтожена, и десант высажен, и Камимура со своими асамоподобными тоже никуда бы не делся.

Примечание авторов: * «Победа» и «Пересвет» – так называемые броненосцы-крейсера с более тонкой броней и уменьшенным с 12” до 10” калибром орудий главного калибра, но с увеличенной скоростью и дальностью плавания.

– Э нет, Николай Карлович, – хитро усмехнулся в бороду Макаров, – вот тут вы неправы. Скорость проведения операции тоже имеет значение, как и тот эффект устрашения, который, по сравнению с двумя броненосцами, производит вся наша тихоокеанская эскадра. И «Адмирал Трибуц» с «Быстрым» впереди – как призрачные вестники смерти. Вы думаете, удрал бы Ноэлишка от «Победы» с «Пересветом», пусть даже бы при них был «Адмирал Трибуц»? Да черта с два! Дело, быть может, даже дошло бы до боя, причем с непредсказуемыми для нас последствиями. А так мы стали свидетелями того, как превосходящая сила выиграла сражение без единого выстрела. А ведь захват такого конвоя, ни много ни мало, равносилен выигранному сражению, причем вдвойне. Ведь японцы потеряли эти грузы, а мы – точнее, наша армия – приобрели. Сейчас нам предстоит второй урок из этой серии – о том, как при помощи превосходящей силы брать укрепленную вражескую позицию. Возможно, нам еще придется пинками выбивать двери в Токийский и Осакский заливы – и тогда сегодняшний урок ой как пригодится командам наших броненосцев. Так что, господа, действуем по плану «Б» и не трепещите. У нас есть прекрасная возможность научиться производить скоротечные десантные операции. Константин Александрович, прикажите передать на броненосцы, чтобы там расчехлили и зарядили орудия. «Адмирал Трибуц» будет за дирижера. Десанту -готовность номер один. Оркестр прибыл, танцы начинаются.

Все случилось даже проще и быстрее, чем об этом своим офицерам рассказывал адмирал Макаров. Мрачно дымя всеми своими трубами, колонна русских броненосцев двигалась с юга на север вдоль берега острова Симоно-Сима*, и это было первой неприятностью защитников Цусимы. Та самая единственная береговая батарея, оснащенная устаревшими французскими орудиями, основным направлением стрельбы была ориентирована на северо-восток, а русские корабли приближались фактически с юга, находясь в мертвой зоне за пределами сектора обстрела.

Примечание авторов: * Цусимский архипелаг (в основном) состоит из двух крупных островов. Северного – Камино-Сима и южного Симоно-Сима.

Еще когда дымы русских кораблей появились на горизонте, командир японской береговой батареи приказал вызвать всех людей к орудиям, чтобы расчехлить их, пробанить и зарядить для первого выстрела. Но все это было напрасно. Громоздкие устаревшие орудия были развернуты влево до упора в ограничители, но все равно не смогли взять на прицел приближающегося врага. У русских броненосцев на данном курсе по цели могли стрелять только носовые башни, но у семи броненосцев это четырнадцать орудий главного калибра. Четырнадцать против ни одного. Но несмотря на эту надвигающуюся угрозу, японские расчеты продолжали терпеливо ожидать момента, когда русские корабли сами вползут в их прицелы. Для них что смерть, что жизнь – в данный момент все было едино, ведь смерть самурая легче перышка, а долг тяжелее горы.

Но первую дань кровью с японских батарейцев взяли все-таки не броненосцы, а «Адмирал Трибуц», который следовал впереди и мористее колонны броненосцев. Командир БЧ-2 (по местному главарт) капитан второго ранга Бондарь ввел в БИУС характеристики цели, количество и тип снарядов, после чего отдал команду на исполнение. Первая башня повернулась градусов на двадцать вправо – и часто-часто, в темпе человеческого сердцебиения, закашляла выстрелами, каждую секунду отправляя в полет к цели по одному зенитному снаряду калибра сто миллиметров. Пристрелочная очередь легла точно, и снаряды начали рваться на высоте десяти-пятнадцати метров прямо над орудиями. Пять кучно распустившихся в воздухе белых клубков означали град сверхтвердых поражающих элементов (тетраэдров), почти вертикально обрушившийся на огневые позиции батареи. Уже от этой пристрелочной очереди японские артиллеристы сразу понесли ужасающие потери в расчетах, и орудийные дворики окрасились кровью.

Но это было только начало. Главарты броненосцев по радио получили прицел и дистанцию и отдали команду командирам носовых башен своих кораблей.      Если стрельба «Адмирала Трибуца» звучала как сухой прерывистый кашель, то немного недружный, но все-таки слитный залп броненосцев прозвучал тяжким гулом, будто предвестие падения небес на землю. Томительные секунды, пока тяжелые снаряды-чемоданы, невидимые и неудержимые, описывают баллистическую кривую – и вот вокруг вершины злосчастной горушки (да и прямо на ней) вырос целый лес шимозных разрывов (для обстрела береговых целей броненосцы использовали трофейные фугасные снаряды). В принципе, уже это накрытие поставило крест на перспективах японского сопротивления, но русские броненосцы дали второй залп (уже достаточно нестройный), за ним третий, четвертый, пятый…

Конец наступил тогда, когда головной «Цесаревич», подошедший к цели на критическую дистанцию, согласно предварительному плану начал отворот влево примерно на семь румбов. Во-первых, это делалось для того, чтобы не войти в сектор обстрела вражеской батареи, будь она хоть три раза «убита». Во-вторых, после поворота можно было пустить в ход кормовую башню. К тому моменту стрельба по цели велась уже «по готовности», что, конечно же, выглядело не так красиво, как залпы в самом начале, но приносило японцам не меньше ущерба. Отворачивающий «Цесаревич» лег на новый курс и, почти до предела вывернув носовую башню вправо, жахнул по японцам со всех четырех стволов главного калибра. В ответ гора с батареей, тяжко содрогнувшись, после ярчайшей вспышки выбросила в небо столб черного дыма, будто там и вправду началось извержение вулкана. Ничем иным, кроме взрыва бомбового погреба на японской батарее, это быть не могло. Шимоза – она дама нервная, взрывается от малейшего потрясения.

Адмирал Макаров сдернул с головы треуголку и размашисто перекрестился.

– Ну, вот и все, Господи, – сказал он, пробормотав короткую молитву, – одно дело сделано. Теперь осталось совсем немного – начать и кончить. На броненосцах орудия привести в диаметральную плоскость, пробанить и зачехлить. Теперь дело за десантом, благослови царица небесная полковника Александра Владимировича Новикова и его храбрых воинов. Теперь их выход. И передайте Михаилу Павловичу (Моласу) мое одобрение – сделано хорошо. Командам броненосцев – двойная винная порция. На этом все, господа, теперь нам осталось только сложив руки наблюдать за складывающейся мизансценой. Время потрудиться снова для нас настанет немного попозже…

Первый раунд «Броненосцы против береговой батареи» был отыгран нашими всухую – 1:0. Японцы даже чихнуть не успели, ибо тот, кто располагал эту батарею на местности, в основном рассчитывал на оборону горла залива Асо и ближних подступов к нему, и совсем не предполагал, что полярный лис может подкрасться совсем с другой стороны. А береговые батареи – это не истребители, маневрировать и ходить в лобовые атаки не умеют. Вот такие вот дела малятки. Антон Иванович Деникин, который при взрыве батареи стоял рядом со мной на палубе, только покачал головой.

– Ну вот и все, господин полковник, – сказал он, – недолго музыка играла. Теперь, пожалуй, наша очередь геройствовать.

– Ну и погеройствуем, господин капитан! – бодро отозвался я, – чай, не впервой. На Ялу-то потяжелее было. И вот что, Антон Иванович – передайте, пожалуйста, своим головорезам, что местное мирное население забижать никак нельзя. И самое главное, чтоб девок с бабами руками не жамкали и в кусты не тащили. Даже по взаимному согласию. Не дело это для русского воинства.

Антон Иванович в ответ на эту сентенцию только сухо кивнул. Первый батальон, которым он командует, у нас считается штурмовым, поэтому туда понабрали самых буйных башибузуков, которые то рожу, кому-то не тому набьют, то еще чего-нибудь начудят. И инструктора у них соответствующие. И замом-инструктором у Антона Ивановича служит капитан Рагуленко по прозвищу Слон. Тот еще персонаж, с любимой поговоркой: «Налечу-растопчу!». Но любят и уважают бойцы и офицеры своего командира беззаветно, и он тоже стоит за них горой. И Слон тоже говорит, что Антон Иваныч – командир что надо.

Одним словом, дым от взрыва японской батареи еще не рассеялся, а наша десантная флотилия – БДК и ведомые им миноносцы со вторым и третьим батальонами – уже ходко, узлов восемнадцать, идет к берегу. Позади нас, отставая в силу врожденной неторопливости, телепаются канонерки, черные от набившихся на палубу морпехов. Кораблики хоть и маленькие, а весь четвертый батальон в них влез. Дивизия Кондратенко, которую еще в Артуре погрузили на транспортные суда, находится пока во втором эшелоне под охраной крейсеров. Разгружать транспортники планируется на наплавные причалы-понтоны внутри залива Асо уже после захвата плацдарма. Иначе никак. В прибое причал-понтон разбивает за считанные минуты; да и пока он цел, высаживаться на него – это занятие для любителей экстремального туризма. Но пока мы обойдемся и без них. Броненосцы, которые первоначально кильватерной колонной отходили в море, возвращаются – для того, чтобы лечь в дрейф на позиции для ведения перекидного огня…

И в этот момент на берегу, у входа в приметную долинку, расщелина от которой ведет наверх прямо к разгромленной батарее, вдруг обозначается какое-то нехорошее шевеление. А потом в нашу сторону, выбрасывая клубы белого дыма (значит, на черном порохе) дружным залпом стреляет кинжальная противодесантная батарея. Калибр у пушек небольшой – скорее всего, противоминный; да и снаряды ложатся с большим разбросом, но целят японские наводчики именно в наш БДК. Наверное, потому, что миноносцы, идущие к берегу – для них цель не лучше, чем повернутый ребром лист бумаги. Помнится, была информация о наличии в береговой обороне острова батареи из четырех устаревших крупповских морских пушек калибра восемь-восемь и длиной ствола в тридцать калибров. Однако считалось, что такая батарея находится с другой стороны острова на берегу залива Кусобо и прикрывает выход из прокопанного четыре года назад канала. А тут вот оно как получается… Оказалось, что на самом деле эти пушки распложены здесь, у подножия горы, для того чтобы прикрыть ближние подступы к большой батарее. Возможно, что к каналу их переместили уже позже, ближе к началу первой мировой войны, когда на их место встали орудия посерьезнее…

Но такая наглость не осталась безнаказанной. С русских миноносцев по обнаружившей себя японской батарее принялись часто бить носовые трехдюймовки Кане. В тех местах, где бронебойные болванки ударили в галечниковый пляж или в замаскированные камнями бетонированные брустверы, сверкнули искры и во все стороны полетела каменная крошка. Под этим обстрелом номера расчетов пригибались и бормотали молитвы богине Аматерасу, но продолжали делать свое дело. Но это было далеко не все, что судьба приготовила им на сегодня. Конечно, залп броненосной эскадры смешал бы эту батарею с землей с первого раза, но на броненосцах просто не успели сообразить, что к чему и почему… Большие мальчики по большей части бывают отчаянными тугодумами.

Неожиданно над нами раздался отчаянный мат-перемат в адрес какой-то «японы мамы». Обернувшись и подняв головы, мы с Антоном Ивановичем увидели, что это матерятся номера расчета, срывающие брезентовый чехол с артиллерийской установки ЗИФ-31Б, спаренной 57-мм автоматической универсальной установки, древней как дерьмо питекантропа. У этой допотопной бандуры 1955 года рождения не имелось даже примитивного внешнего СУАО и автоматической подачи боеприпасов. Вместо системы автоматического управления и наведения у этой установки имелся живой наводчик, которому помогал прицел АМЗ-57-2, а обоймы со снарядами в приемники подавались двумя такими же живыми заряжающими – каждый со своей стороны. Вот эти трое, устраивающиеся сейчас в своем вороньем гнезде, и оглашали окрестности ярчайшими образцами нецензурной лексики, при применении которой телевизор начинает отчаянно пикать.

Вот, видимо, установка оказалась готова к стрельбе; наводчик приник к прицелу – и окрестности огласил яростный пульсирующий грохот. Пламя выстрелов на концах пламегасителей, трассера, стаей пылающих светляков уходящие к цели, и яростный вихрь разрывов, вставший с небольшим недолетом поблизости от одного из японских орудий… Вот заряжающие вставили новые обоймы, наводчик поправил прицел – и следующая очередь легла как надо. От допотопной германской пушки в облаках разрывов во все стороны полетели кровавые клочья и мелкие обломки; морпехи на палубе «Вилкова» и на миноносцах разразились яростным «ура», и мы с Антоном Ивановичем орали так же, как и остальные. А наводчик уже выбрал своей адской молотилке новую цель. Очередь! Японский офицер, картинно стоящий с поднятой саблей перед орудием, так же показательно разлетается кровавыми брызгами от прямого попадания снаряда; впрочем, самой пушке и номерам расчета повезло не больше. Очередь! Очередь! Очередь! Батарея подавлена, орудия исковерканы, а японские батарейцы или мертвы, или забились в самые глубокие щели между валунами, ибо не все там самураи. Тем временем артиллерийская установка развернула стволы на левый борт и принялась блевать в море потоками пенящейся воды.

Впрочем, в тот момент нам уже было не до наблюдения за тем, что там делает расчет спарки. Берег приближался стремительно, и мы с капитаном Деникиным заторопились в десантный трюм. А там темнота (точнее, полумрак), прерывистое дыхание нескольких сотен бойцов, в напряжении ожидающих самого главного момента во всей операции. И вот он наступает… Короткий скрежет где-то под днищем, немузыкальный лязг – и десантная аппарель распахивается перед нами, впуская в полумрак солнечный свет и запах только случившегося тут разгрома. Запах сгоревшего пороха, тротила, крови и дерьма…

С криком: «За Веру, Царя и Отечество!» Антон Иванович, картинно вздев вверх Маузер С96, увлекает за собой ревущую волну морпехов, одетых в недавно полученные черные береты и черно-зеленые камуфляжные комбинезоны. Уставив перед собой штыки, эта волна выхлестывает на берег – и сопротивление ей равносильно самоубийству, потому что справа и слева от «Николая Вилкова» причаливают миноносцы, и с них в пену прибоя прыгают такие же черноберетные камуфлированные фигуры, держа над головой винтовки Мосина. В нескольких местах атакующие морпехи остановились на мгновение – только для того, чтобы ткнуть что-то лежащее мосинским штыком. Это были удары милосердия, отпускающие души смертельно раненых врагов в загробный мир.

Кстати, когда обсуждался вопрос с вооружением бригады, то были самые разные предложения по ее вооружению. Понятно, что нет пророков в своем Отечестве, поэтому были некоторые колебания между винтовкой Маузера и трофейными Арисаками. Но Павел Павлович (вот уж умнейший человек) посоветовал нам не пороть горячку и устроить испытания винтовкам-претенденткам, ну, скажем, по пяти параметрам: надежность, удобство обращения, меткость, поражающее действие, удобство в рукопашной схватке. С большим отрывом в этих соревнованиях победила как раз винтовка Мосина, оказавшаяся на первом месте в трех номинациях из пяти, а по двум другим позициям твердо удерживающая второе место. Скептики и низкопоклонники перед Западом оказались посрамлены. Маузер в результате и вовсе отставили в сторону, а особо меткие Арисаки достались снайперам, ибо, по выражению самих японских офицеров, эта винтовка обладала избыточной меткостью. Меткость избыточной не бывает – могу заверить я косоглазых оппонентов. Впрочем, пусть остаются в плену своих заблуждений. Нам же лучше.

Ручные пулеметы «Мадсена» были единственным видом оружия, который мы планировали приобрести в Европе. Говорят, Наместник Алексеев даже добился размещения специального заказа на датском заводе, но тут нашим флибустьерам с большой дороги подвернулся шальной германский пароход, набитый этими пулеметами, которые в связи со срочностью дела были переданы нам прямо в море. Один пулемет на отделение увеличивает огневую мощь этого отделения во время общевойскового боя в разы, если не на порядки.

Пока Антон Иванович ведет свой батальон вверх по узкой тропке, поднимающейся к гребню высоты и разбитой большой береговой батарее, оглядываюсь по сторонам и назад. К берегу подходят все пять канонерок, и бойцы вот-вот начнут спрыгивать с их бортов прямо в воду. Где-то наверху на короткое время вспыхивает перестрелка, которая так же внезапно прекращается. Антон Иванович в действии. Сопротивление подавлено и никто никуда не идет. Тороплюсь вслед за первым батальоном. Именно там, на вершине горы, сейчас мое место…

Неправ был Александр Владимирович. На Ялу было проще. Там не надо было карабкаться вверх по узкой каменистой тропе навстречу выстрелам ошалевших от страха и ярости японских солдат. На Ялу драться требовалось с противником пусть превосходящим численно, но расположенным на ровной и открытой местности на одном с тобой уровне. А тут предстояло лезть вверх по крутой осыпающейся каменистой тропе, то и дело вступая в перестрелки с японцами, которые пытались нас всячески задержать. Весь этот путь рядом с нами проделал мой инструктор-заместитель капитан Рагуленко, который предпочитал, чтобы нижние чины называли его на немецкий манер «герр гауптман», а мы, его товарищи-офицеры, просто Слон. Так вот, он говорил, что наше счастье в том, что у японцев нет пока еще ни одного нормального пулемета, и нет знаний, как грамотно организовать пулеметные огневые точки. Если бы они это умели, то при неблагоприятных обстоятельствах на этой тропе мог лечь костьми весь наш батальон.

Даже без этого, во время штурма этой проклятой тропы нас спасали только пулеметы Мадсена, дающие морской пехоте огневую мощь, да поддержка десанта артиллерией отошедших мористее канонерок. Попытки японцев, закрепившись среди камней, задержать наше продвижение пресекались либо короткими злыми очередями «Мадсенов», либо тяжелыми бухающими выстрелами девятидюймовок с барражирующих внизу канонерок. Тяжелый грохот выстрела, гул пролетающего снаряда и оглушительный разрыв, за которым следует свист осколков и разлетающейся каменной картечи. Потом вскакивай на ноги и вместе с солдатами перебежками – вперед, пока не рассеялись пыль и дым, пока не опомнился оглушенный враг. А там все, что еще живо – штыком или пулей из маузера, чтобы подраненные супостаты зазря не мучились.

А это тоже, знаете, ощущение не для слабонервных барышень – когда прямо над головой с низким гулом пролетает эдакий чемодан и гулко рвется саженях в тридцати впереди и выше тебя. Дрогни рука у наводчика, допусти он малейшую ошибку – и от тебя останется только мокрое место. Но Господь миловал! Оба раза, когда, чтобы преодолеть сопротивление укрепившихся японских солдат, защищавших уже разбитую батарею, нам требовалась артиллерийская поддержка, все снаряды падали только на головы японцев, и даже образовавшимися после взрывов каменными осыпями почти никого не задело. Да и слабонервные барышни тоже в морской пехоте не служат. Низкий гул пролетающих снарядов бойцы встречали стоически, а тех, кто начинал креститься и поминать Богоматерь с Николой-Угодником, поднимали на смех. Мол, слабонервный ты, братец, как баба, дальше некуда.

Морпех слабонервным не может быть по определению. Глянешь без привычки на одного из таких своих архаровцев – и непроизвольно хочется перекреститься. Ну вылитые морские черти, прямо из ада. В боевой обстановке и нижние чины, и офицеры выряжены в одинаковые мундиры, зеленые как шкура лягушки, к тому же изляпанные размытыми черными полосами. Сапоги с коротко обрезанными голенищами, шнурованные сбоку. На поясе кинжал-бебут и револьвер Нагана для ближнего боя. Дополняют, так сказать, внешний облик перчатки толстой кожи и черный берет чуть набекрень. А главной особенностью внешности морпеха в бою являются угрожающе раскрашенные черной краской лица. Страх Господень, да и только! Вот и японцы, хоть люди и не слабонервные, а при виде такого ужаса тоже приходят, прошу прощения за тавтологию, в ужас. Александр Владимирович говорит, что это оттого, что они принимают наше воинство не за живых людей, а за бессмертных потусторонних демонов из их легенд. А сопротивление сверхъестественным силам считается у японцев делом бессмысленным и не богоугодным. А все из-за того, что они живут в крайне опасной стране. И перед этим ужасом у них равны все – и крестьяне, и самураи.

И вот он, возвышавшийся над нами гребень горы. Вскарабкались, Слава Тебе Господи. Тут по узкому горному ребру проходит проложенная японцами узкая дорога. Позиции разбитой батареи слева и выше – и там кто-то еще жив, потому что оттуда вразнобой стреляет несколько Арисак и над головой тонко и противно свистят пули. Но это уже бессмысленное сопротивление, ведь укрывающиеся за камнями морпехи карабкаются туда, наверх, под аккомпанемент стрекочущих короткими очередями Мадсенов, которые не дают врагу поднять головы. Потом – бросок самодельной ручной бомбы, сделанной из гильзы 47-мм снаряда, гулкий взрыв и последний бросок для штыковой. Все батарея взята. Но и отсюда, с гребня, открывается замечательный вид на бухту Асо и якорную стоянку. Там, впереди и внизу, на зелено-голубой глади воды, где дно резко уходит на глубину, дремлют на якорях четыре железных снулых рыбины. Это последние крупные корабли, которые еще имеются у Японской империи, и деваться им некуда. Пройдет еще совсем немного времени, и они будут потоплены прямо в этой бухте или захвачены в трофеи. Но это вряд ли, в таком случае японцы сами затопят свои корабли, которым угрожает захват.

Как раз в этот момент мимо меня несут героя, который бросил в японцев бомбу. Макаки успели подстрелить его уже после броска. Он ранен пулей в грудь и находится между жизнью и смертью. Хрип и кровавая пена на губах. Господи, спаси и сохрани Христова воина, подставившего грудь за други своя. И он такой не один. Во время этого штурма были еще пораненные и убитые, но их единицы. Штурмуй наш батальон горушку по старинке – полегло бы не менее половины славных русских воинов. Очень многие наши генералы не понимают, что их слова «бабы еще нарожают» есть глупость несусветная. Причем, глупость это не только с точки зрения абстрактного гуманизма, но и с точки зрения обычной тактики. Подразделение или часть, без особой нужды понесшее слишком большие потери, без пополнения и переформирования не сможет выполнять последующие задания командования. А мы сейчас можем и выполним.

Тем временем мой заместитель капитан Рагуленко (он же герр Гауптман, он же господин Слон, он же милейший Сергей Александрович) в те минуты, когда на него нападает охота поиграть в светского человека, вместе с подчиненными ему прапорщиками (бывшими нижними чинами из будущего) заканчивает развертывание наблюдательного поста на гребне этой горы. А внизу первых данных для ведения перекидного огня от них уже ждут комендоры броненосцев. Пришельцы ОТТУДА все делают значительно быстрее наших местных людей, и поэтому, когда им удается привить делам любимый ими темп, мы во всем начинаем сильно опережать японцев. Скорость принятия решений, их быстрое исполнение тоже являются таким же секретным оружием, как сверхбыстрые самодвижущиеся мины, и Икс-лучи, которые могут просматривать местность практически до самого горизонта. Впрочем, вроде без чего-то похожего на Икс-лучи не обошлось и сейчас. Уж очень быстро и с большой точностью у людей Александра Владимировича получалось определять расстояние до японских кораблей.

А вот и он сам появился на гребне, нимало не запыхавшись, как раз к тому моменту, когда броненосцы внизу сподобились дать свой первый залп, прозвучавший так же гулко и торжественно, как разом загудевшие набатные колокола. Выпущенные нашими кораблями снаряды пролетели высоко над нашими головами и с некоторым недолетом упали поблизости от японских кораблей. Десятка два пенистых водяных столбов высотой с многоэтажный дом подсказали, что этот залп наглушил немало японской рыбы. Наблюдатели внесли поправки – и броненосцы жахнули еще раз. На этот раз все обошлось удачней, и водяные столбы встали уже вокруг японских кораблей; правда, ни один снаряд в цель таки не попал.

Но Александр Владимирович объяснил, что это нормально – в цель обычно попадает только один из пятидесяти, или даже один из ста снарядов. А мы вообще еще только начали. И тут – то ли в подтверждение, то ли в опровержение его слов – в следующем залпе один снаряд попал прямо в один из японских кораблей, аккурат между дымовыми трубами, будто специально туда и метил. В воздух поднялся огромнейший столб черного дыма и мелких обломков, после чего в месте попадания занялся яростный пожар. Такой быстрый успех вызвал немедленный крик «ура» у всех наших нижних чинов и офицеров, которые это видели. В полевой бинокль было видно, как мелкие фигурки японских матросов, подобно муравьям, спасающим свой муравейник, бросились тушить начавшийся пожар. Этот корабль был уже явно выведен из строя, а остальные принялись быстро разводить пары, судя по быстро густеющему дыму, появившемуся над их трубами. Но по большому счету деваться им тут некуда. Залив Асо невелик, а его глубокая часть, куда они могут отойти, еще меньше. И все это насквозь простреливается нашими броненосцами, которым для этого даже не надо входить на внутренний рейд и пересекать линию минных заграждений. Тем более что второй батальон, высадившийся на левом фланге с миноносцев у мыса Гоосаки, быстро продвигается вдоль берега в направлении станции управления крепостным минным полем. Еще час или два – и они перерубят кабели, освободив нашим броненосцам дорогу на внутренний рейд. И вот тогда япошкам действительно придет настоящий амбец.

Демоны, как всегда, нагрянули внезапно. Мало ему было того подводного ужаса глубин, который караулил его крейсера у выхода из залива Асо, так теперь к нему присоединились два его пятнистых надводных приятеля… О таких кораблях адмирал Камимура уже был премного наслышан. Встреча с пятнистым демоном в открытом море означала верную смерть для корабля и всей команды… Именно они вдвоем расправились с первым боевым отрядом. И что хуже всего – сейчас они притащили с собой весь русский флот.

Волей богов он, Камимура, оказался на Цусиме самым старшим из командиров – и по званию, и по возрасту, и по опыту. Но кто бы мог подумать, что русские решатся на такую дерзкую операцию! Они с ходу провели массированную бомбардировку единственной батареи, прикрывавшей подступы к якорной стоянке. И сразу после ее того как эта батарея была разрушена, осуществили стремительную десантную операцию по захвату господствующих высот. Если бы адмиралу рассказали нечто подобное три месяца назад, он только покачал бы головой, сказав, что не верит ни одному слову. Не могут русские, которые от природы сильны, но ленивы и неповоротливы, действовать с такой скоростью и дерзостью. Но вот же оно, грязно-серое облако дыма – единственное, что осталось от погибшей батареи, которую русские броненосцы банально расстреляли из мертвой зоны; и вот он, Андреевский флаг – видимый даже без бинокля, который говорит, что там на вершине горы уже русские солдаты, а все ее защитники мертвы, ибо сыны богини Аматерасу в плен не сдаются… За всем этим так явственно угадывалась тень пятнистых демонов, что Камимура Хиконодзё ни минуты не сомневался, что это именно они стоят за сегодняшним побоищем. Он представил, себе как главный демон – огромный, зеленый, с черными пятнами, ростом больше трех метров, одетый в красный плащ – отдает приказы русским адмиралам, и те послушно кивают, глядя на его когти из лучшей оружейной стали.

Команда разводить пары фатально запоздала, потому что для подъема давления в котлах требовалось не мене сорока минут, а двенадцатидюймовые снаряды русских броненосцев стали падать вокруг японских броненосных крейсеров тотчас, как белый с косым синим крестом флаг затрепетал на вершине горы. Точно так же, как весенний град на Хоккайдо… Только градины, ударившись об воду, не разрываются со страшным грохотом, осыпая все вокруг мелкими иззубренными осколками, как происходило это сейчас.

Это был конец. Первой жертвой русской бомбардировки стала «Токива», стоявшая на якоре рядом с «Идзумо». Двенадцатидюймовый снаряд, скатившийся на нее как санки с горы, поразил ее прямо между трубами, при этом повредив паропроводы и вызвав синейший пожар. Огромное облако черного дыма, образовавшееся при взрыве, говорило о том, что русские используют трофейные японские снаряды, запасы которых, скорее всего, были захвачены вместе с маневровой базой адмирала Того на островах Эллиота. Разведение паров откладывалось до устранения полученных повреждений. Второй не повезло «Адзуме». Русский снаряд ударил ее в небронированную носовую оконечность. Итогом стали огромная пробоина в борту, у самой палубы – в нее, не пригибаясь, мог пройти невысокий человек; пожар бушующий во внутренних помещениях, и вспучившийся над местом попадания палубный настил. Впрочем, это не помешало ей поднять якорь и потихоньку потащиться прочь с якорной стоянки.

Но при наличии русских наблюдателей на господствующей высоте это попытка скрыться от обстрела выглядела, по меньшей мере, жалко и бессмысленно. Нет, если гибель японских кораблей неизбежна, то она, по крайней мере, должна быть красивой и героической. Пусть их потопят, но в яростном бою, под огнем безжалостного врага в кипении падающих со всех сторон снарядов. Пусть демоны видят, как умеют умирать настоящие самураи. Долг перед императором тяжелее горы, а смерть легче перышка.

– Идем на прорыв, – спокойным голосом сказал адмирал Камимура командиру «Идзумо» капитану 1-го ранга Идзити Суэтака, – передайте на «Токиву», чтобы по возможности они оказывали сопротивление русским и поддерживали огнем наших сражающихся солдат, после чего им необходимо взорвать крейсер и присоединиться к нам в садах Аматерасу.

– Хиконодзё-сама, вы полагаете, что мы сегодня погибнем? – почтительно склонившись перед своим адмиралом, спросил командир «Идзумо».

– Безусловно, мы сегодня погибнем, – невозмутимо подтвердил адмирал, – против трех демонов сразу мы бессильны; и все, что нам остается – это героически погибнуть, как и подобает настоящим самураям.

Где-то за мысом Гоосаки раскаленное солнце садится в океан, а тут тихо, спокойно и даже, можно сказать, благостно; разумеется, если не считать того, что тут удушливо воняет сгоревшей шимозой, горелым железом, кровью – одним словом, смертью. Недалеко от берега из воды торчат мачты утопшего японского крейсера. Того самого, который получил снаряд промеж труб в первые же минуты бомбардировки, да так и не смог очухаться. Зато его орудия до последнего момента пытались поддерживать огнем свою пехоту на берегу, и этот обстрел стоил нам больших жертв. Возможно, попытки продвинуться дальше вглубь острова под обстрелом морских орудий и стоили нам самых больших потерь за весь этот день. Потом наши хлопцы отключили крепостное минное поле, после чего вошедшие в залив Асо «Цесаревич» с «Ретвизаном» в несколько бортовых залпов главным калибром без всякой пощады превратили японского подранка в груду тонущего хлама.

Но сначала Камимура, взяв все три оставшихся на ходу крейсера, попытался прорваться из бухты Асо мимо наших броненосцев то ли в открытое море (то есть Корейский пролив), то ли к нашим транспортам с дивизией Кондратенко. Броненосцы, говорят (я сам этого не видел), не подкачали, но пока они собирались, первым на пути прорывающегося Камимуры, как самый быстрый из броненосных кораблей, грудью встал «Баян». Пока к месту боя подоспели Владивостокские крейсера и «большие мальчики» адмирала Моласа, «Баян» получил тяжелые повреждения, а его командир Роберт Вирен был убит наповал на своем боевом посту. Лучше уж так, чем от матросских штыков в живот, ибо, несмотря на всю свою храбрость и несомненные служебные заслуги, капитан первого ранга Вирен по отношению к матросам и даже к офицерам продолжал оставаться лютым зверем, поклонником палочной дисциплины. Так что получается, что тот японский осколок, который снес каперангу Вирену всю верхнюю часть черепа, оказал нам большую услугу, избавив от непростого морального выбора.

Но смерть его, как многих других русских* матросов и офицеров «Баяна», была не напрасна. Первыми к месту побоища подоспели «Россия» с «Громобоем», поддержавшие раненого коллегу, и отвлекшие на себя внимание японских комендоров. Потом с другой стороны подошли броненосцы, которым некого больше было бомбардировать перекидным огнем, и взяли японский отряд в два огня**. И если с Владивостокским отрядом, даже плюс «Баян», японцы бодаться еще могли, то броненосцы, да еще имеющие двукратное превосходство в численности, явно были им не по зубам. Поэтому в результате ожесточенного сражения японские корабли дружными залпами были затоптаны в пучину, а потом еще и добиты торпедами, то есть местными самодвижущимися минами. Только после этого «Ретвизан» и «Цесаревич» по приказу Макарова полезли на внутренний рейд – разбираться, кто это там стреляет.

* те, которые сражаются за Россию – они все русские, неважно какая национальность записана в их документах, а те, что сражаются против России, нерусские.

** выражение «взять в два огня» означает, что вражеские корабли обстреливались с обоих бортов сразу – с одной стороны броненосные крейсера, а с другой броненосцы.

В настоящий момент обстановка на фронте такова. Нам удалось оттеснить защитников острова от причалов дальше вглубь острова, чтобы с наступлением темноты без помех осуществить высадку дивизии Кондратенко. На случай, если японцы попробуют использовать миноносцы с базы Такесики (это в глубине залива), на внутренний рейд введен «Быстрый», которому не помеха ни темнота, ни плохие погодные условия. Дальше, с завтрашнего утра, с японцами будет воевать уже дивизия Кондратенко, а мы останемся только как резерв качественного усиления.

Проснулась я сегодня с сильным сердцебиением, вызванным ощущением какой-то неясной гнетущей тревоги и осознанием того, что впереди у меня много еще не сделанных, но очень важных дел. Вроде все было как обычно. В приоткрытый иллюминатор заглядывало ранее утреннее солнышко, ласковый морской ветерок трепал занавески и было совершенно непонятно, с чего бы у меня могли возникнуть такие неприятные ощущения. И вдруг я вспомнила. Вчера за ужином, в перерыве между главным блюдом и десертом, Павел Павлович как бы между прочим сообщил, что Цусимская операция проходит по плану, эскадра адмирала Камимуры уничтожена при попытке прорыва, морская бригада моего Александра Владимировича захватила плацдарм, на котором сейчас выгружается вся дивизия генерала Кондратенко. Еще от трех до пяти дней – и дело можно будет считать сделанным.

Я сначала не поняла, для чего он мне рассказывает все это в таких подробностях, ведь я же женщина, которой такие вещи неинтересны. Промокнув губы салфеткой, Павел Павлович сказал, что если я хочу быть императрицей, то такие вещи должны быть мне интересны, потому что исходя из них и осуществляется управление государством. Потом он терпеливо объяснил, что с захватом этих островов война выходит на финишную прямую. Находясь в руках у японцев, эти острова как бы служили дверью между Японией и Кореей, и вот теперь эту дверь закрыли и повесили на нее замок. Все! Теперь наоборот, используя эти острова как трамплин, наш флот может угрожать побережью самой Японии, препятствовать рыболовству и прибрежным морским перевозкам. Дело в том, что в преддверии войны японцы создали на Цусиме большие запасы всякой нужной в военном деле всячины, которые предназначались как для маневровой базы второго боевого отряда на якорной стоянке в Озаки, так и для постоянной базы номерных миноносцев третьего боевого отряда в порту Такесики. Используя все эти запасы, уже наши крейсера и миноносцы теперь могут вести операции во всех прилегающих водах, полностью изолировав Корею от Японии с востока.

После этих слов Павел Павлович сделал многозначительную паузу и добавил, что захват Цусимы, собственно, и открывает дорогу к моему будущему императорству, а то Никки уже отчаянно просит сменить его на посту, потому что он очень устал. Мол, там, в Петербурге, завертелись серьезные британские интриги с целью после отставки Никки отодвинуть от власти старшую ветвь (то есть нас с Мишкиным) и возвести на трон одного из Владимировичей, желательно Кирилла.

– А почему Кирилла? – спросила я.

– А потому, – ответил тот, – что Кирилл Владимирович, или царь Кирюха, оставшись без контроля, единственным господином и повелителем огромной страны, моментально сопьется и в пьяном виде пропьет и честь, и совесть, и страну, и собственный трон. Вы думаете, Ваше императорское высочество, Кирилл Владимирович, пусть он и носит фамилию Романов, будет лучше Бориса Николаевича? Да черта с два! Рассказать, как оно бывает в натуре, когда правитель огромной страны является алкоголиком, а по совместительству еще и полной бестолочью…

От предложенного рассказа я отказалась, потому что в кратком курсе истории Будущего господин Ельцин предстает достаточно выпукло и рельефно, а о, мягко сказать, неравнодушии моего кузена к алкоголю знали если не все, то многие. Много раз Кирилла Владимировича уже доставляли во дворец его родителей в состоянии, как выражается Дарья, полной анестезии. Такой царь будет, пожалуй, похлеще злосчастного Петра III, и его царствование быстро закончится либо кровавой войной всех со всеми, либо буржуазной республикой – разумеется, в том случае, если господам вроде Гучкова удастся взять и удержать власть, что маловероятно. В выигрыше будут только господа британцы, да еще наш дядюшка Вилли*, который, воспользовавшись смутой, постарается присоединить к себе все, что плохо лежит поблизости от его границ.

Примечание авторов: * Германский император Вильгельм II

– Тогда, Ольга Александровна, – сказал в ответ Павел Павлович, – вы должны привыкнуть к тому, что вы теперь не ребенок, не легкомысленная дамочка, не светская особа, а государственный человек, от действий и решений которого зависят жизни миллионов людей. Отныне каждый день за завтраком, обедом и ужином я буду делать вам доклады о том, что важного произошло на фронтах, стране и в мире. А потом буду подробно объяснять, чем важно то или иное событие, и какие из него следует делать выводы. Если вы согласны, то с сегодняшнего дня мы начнем работу над вашей личностью. Кремня в ней хватает, осталось придать ему форму.

Кивнув, я поблагодарила моего наставника за заботу, попросив только на сегодняшний вечер предоставить мне покой, потому что я хочу побыть наедине с собой… У себя в каюте я позволила служанке-кореянке помочь мне переоблачиться в ночную рубашку. После этого я жарко помолилась Богоматери, попросив ее вразумить и научить меня, как быть, вслед за тем юркнула под почти невесомое летнее одеяло. Я лежала в постели, смотрела широко открытыми глазами в потолок и думала о том, что, и в самом деле, мое детство окончательно осталось позади. Более того, уходит в прошлое и та несчастная и забитая молодая женщина, которую любимый брат предал, насильно выдав замуж. Добро бы этот муж был просто нелюбим мною. Такое тут на каждом шагу, можно сказать через раз. Нет, Никки сделал меня настоящим посмешищем, выдав замуж за извращенца, равнодушного к противоположному полу.

Александр Владимирович во всем был прямой противоположностью Петру Ольденбургскому, и в первую очередь в том, что мой так называемый муж терпеть не мог моих прикосновений, а Александр Владимирович… Нет, по-настоящему мы еще друг к другу не прикасались, но я же вижу, что ему приятны даже мимолетные соприкосновения наших рук и что он буквально вожделеет того момента, когда я, освободившись от пут прошлого, стану с ним одним целым – и перед Богом, и пред людьми. И еще – рядом с Петром я не чувствовала никакой защиты, одна только обуза а в тот момент, когда рядом был Александр Владимирович, мне уютно и как-то защищено, как было рядом с Папа. Пусть хоть кто-то посмеет сказать мне грубое слово – мой рыцарь ответит обидчику достойно, в соответствии с его статусом. Кому простонародно набьет морду, а кого вызовет на дуэль и застрелит. Даже когда его нет рядом, когда он воюет, я чувствую эту защиту, которая облекает меня невидимым коконом…

С этой мыслью я и заснула.

А снилось мне, что прошло пятьдесят лет… Я императрица Ольга Первая, она же Ольга Великая, которую придворные льстецы называют Великолепной, Блистающей, Премудрой, Прекрасной… и так и далее и тому подобное. Недруги же на одном интересном острове употребляют слово Terrible, что одновременно означает и «Грозная» и «Ужасная». Но несмотря на всю эту славу, я любящая и любимая жена, а также добрая и нежная мать четверых детей. Моя страна – самое большое и сильное государство. Мои подданные – самые зажиточные люди. Мои дети – моя гордость. Они самые умные и самые добрые. Мой муж командует всей русской армией, но ни один злой язык не смеет сказать, что он заслужил это звание в моей постели. Он от звонка до звонка прошел все три войны, в которых Россия принимала участие в двадцатом веке, начиная с той самой первой, на которой мы и познакомились. Как ни хотел господин Одинцов избежать двух войн с эпитетом Великая, которые потрясли мир в первой половине двадцатого века, ничего у него не получилось. В смысле не получилось избежать, зато удалось хорошо подготовиться, и благодаря этой подготовке разгромить напавших на нас врагов. Павел Павлович любит повторять, что то, что не убивает, делает нас сильнее. И это так!

Первая Великая Война разразилась в самом начале двадцатых в Европе. Тогда, после убийства в Германии императора Вильгельма к власти пришел его сын Фридрих, который обвинил в этом злодеянии… Россию. Его подержали все европейский страны от Британии до Турции включительно. Тогда владыкам этих стран казалось, что России не уцелеть, но мы готовились к этой войне с Европой все те пятнадцать лет, что прошли с окончания предыдущей войны с Японией. Да, мы победили – но каких жертв, несмотря на всю подготовку, нам это стоило! Добыча, взятая с трупа побежденной Европы, не могла возместить жизни тех миллионов русских мужчин, которые погибли за три года, пока страна сначала отражала нашествие технизированных европейских варваров, а потом наши армии маршировали на Запад, чтобы добить врага прямо в его логове. Мой муж в той войне командовал Балтийским морским десантным корпусом, который овеял себя неувядаемой славой в множестве оборонительных и наступательных сражениях, и мой Александр Владимирович всегда был вместе со своими людьми. От самого начала и до конца; пять ранений, звание генерала морской пехоты и целый букет высших орденов империи. А потом я на глазах у всей страны (к тому времени у нас уже было телевидение) торжественно, вместе с другими ветеранами, встречала мужа с войны, принимая парад Победы, после чего рыдала у него на плече.

Не успев закончить ту войну, мы всей страной начали готовиться к следующей, которая произошла через двадцать два года после того знаменательного парада победы – уже в эпоху огромных авианосцев и линкоров, реактивных самолетов и тяжелых боевых танков. Великая Тихоокеанская война разразилась потому, что нас банально захотели проверить на прочность – и снова долгих шесть лет войны и армады огромных шестимоторных бомбардировщиков, летящих к нашим городам через Северный Ледовитый океан. В той войне мой муж был Верховным Главнокомандующим и именно его воля привела нас к победе… С гордостью могу сказать, что в той войне мы теряли только солдат и офицеров. На наши города и села не упала ни одна бомба!

Тихоокеанская война тоже закончилась победой. Мы отобрали у заокеанских плутократов Гренландию, Аляску и Гавайи, а также установили в Мексике и на Кубе дружественные нам правительства. И вот мне больше семидесяти лет, у меня дети, внуки, правнуки, но я по-прежнему люблю побродить по окрестностям с мольбертом или покататься на велосипеде. А иногда, летом, я совмещаю эти два приключения, навьючивая мольберт на багажник. Последнее, что я помню из той жизни, это визг тормозов и сильнейший удар. И чувство, будто мое тело растворяется в окружающей меня тьме, как кусок сахара в кипятке…

Уже проснувшись и успокоив отчаянно бьющееся сердце, я поняла, что это был всего лишь сон. Развитие истории может пойти по этому пути, а может и не пойти. В конце концов, все зависит только от нас…

За захват всей верхушки эсеровской боевки царь Николай, ни много ни мало, поздравил меня капитаном имперской безопасности, что на наши деньги означает майор ФСБ. Таким образом, в табели о рангах я поднялся сразу на две ступени и официально стал «высокоблагородием». Сергей Васильевич (Зубатов) был повышен на одну ступень с надворного советника до полковника СИБ, что тоже означало признание его заслуг со стороны царя. Правда, этот успех ничуть не примирил его с Плеве, который по-прежнему смотрел волком на своего бывшего подчиненного, несмотря даже на выволочку, полученную за это непосредственно от государя-императора. Вячеслав Константинович был сильно обижен за то, что по нашей наводке его громоздкое и неуклюжее суперминистерство подверглось значительной вивисекции, которая должна будет облегчить ему выполнение основной функции по поддержанию общественного порядка и борьбе с уголовной преступностью. Уголовный розыск – это их все.

Для этого из ведения МВД была изъята вся политическая деятельность, включая разрешение и запрещение газет, журналов, политических партий, профсоюзных и общественных объединений. В тоже время мы, то есть Имперская безопасность, тоже не стали брать на себя обузу заниматься этим мартышкиным трудом. Наше дело – бандиты (то есть ОПГ), террористы и те деятели от политики, что мечтают изменить государственный строй насильственным путем. Пусть по формально определенным правилам разрешает Минюст, а запрещает (причем раз и навсегда), лично государь-император. Мы только можем выдать заключение, обосновывающее вредоносность или безвредность той или иной организации; а тот запретительный зуд, которым обычно страдают люди вроде Плеве, штука опасная и может привести к весьма неприятным последствиям.

Но это теперь уже не наше дело. В настоящий момент наша главная с Сергеем Васильевичем задача – извести под корень эсеровскую боевку. Вот уж где никакие меры не будут излишними. Это, конечно, не такие террористы, какими в нашем будущем были Басаев, Хаттаб и прочие, но разница между ними не столь значительна, как кажется. И те, и другие мечтали террористическими методами обрушить российское государство и вызвать хаос, в котором должны погибнуть миллионы. Вся разница между ними на самом деле в том, что террористам начала двадцать первого века было уже почти нереально добраться хоть до каких-нибудь важных политических и государственных деятелей. Большевики, которые были знакомы с террором не понаслышке (хоть сами его и не практиковали), уже на первом этапе существования советской власти поставили дело охраны своих вождей на такую недосягаемую высоту, что ловить там террористам было нечего. И, как говорится, мастерство не пропьешь. Демократия демократией, а «девятка» по-прежнему бдит. Вот и пришлось борцам за бандитское вольное счастье разворачивать террор против обычного мирного населения, лишая, таким образом, себя его поддержки.

Но здесь и сейчас, в начале века, все совсем не так. Отношение к террористам в так называемом «обществе» – терпимо-либеральное, как к забавным экзотическим зверькам, а на нижних этажах социальной пирамиды, где люди жаждут конкретно понимаемой справедливости, они получают полное понимание и поддержку. С террористами и революционерами якшаются элитные рафинированные либералы (вроде Гиппиус и Мережковского) и представители крупного бизнеса вроде Саввы Мамонтова. Всем этим людям кажется, что стоит снести проклятый царский рэжим – и настанет им всеобщее счастье. Ага, ща-з-з-з! Настанет, как же – но только не счастье, а такая хрень, которую мы в нашей истории проходили с восемнадцатого по двадцатый год.

Другие, не столь наивные, вроде иностранной агентуры и доморощенных чиновников-интриганов, просто используют террористов в своих интересах. Первых понять можно. Им же в этой стране потом не жить, и их единственное желание в том, чтобы она горела синим пламенем с четырех концов. Но совершенно непонятно, о чем думают чиновники и самые элитные аристократы, играющие со спичками возле бочки с порохом. Сегодня они «заказывают» террористам своих конкурентов, а завтра «заказывать» будут уже их. У таких вот Лопухиных и Рачковских мозгов меньше, чем в ляжке у кузнечика. А потом придут пока никому не известные большевики и поставят к стенке и тех, и других, после чего примутся строить из красного кирпича собственную Империю.

Но это будет потом, если вообще будет, а мы живем сейчас. И в этом сейчас нашим самым главным подарком стал захват Азефа, который был очень хорошо известен полковнику Зубатову. Фактически первые несколько дней после ареста мы занимались только им и Лопухиным, оставив Савинкова с остальными на «потом». При этом мы с Сергеем Васильевичем поделили между собой обязанности. Он в штатском, такой домашний и интеллигентный, обращающийся к подследственным на «вы», был добрым следователем. Я же – как водится, в отглаженном до хруста мундире, коротко стриженный под бобрик, с холодными и жесткими манерами кадрового военного – соответственно, был злым. Сработало это на всех, кроме Азефа. Он, едва очухавшись от контузии, которую неизбежно вызывает шоковая граната, сразу начал нам хамить, угрожая гневом некоего высокого покровителя.

Тогда мы с Сергеем Васильевичем спустили этого деятеля отечественного террора в подвал, где еще с петровских времен находились настоящая пыточная камера, укомплектованная всем положенным инвентарем. При этом, когда мы вошли внутрь, в очаге у дальней стены горел жаркий огонь, в жаровнях докрасна калились инструменты, у противоположных боковых стен стояли две смазанные и приведенные в готовность дыбы, а голые по пояс мускулистые палачи в кожаных фартуках пили ледяной квас, ибо жара внутри пыточной стояла как в аду. Почти сразу туда же надзиратели привели и «высокого покровителя» – то есть господина Лопухина. Этот деятель был бледен как смерть. Он-то у нас подольше, так что уже знает, что для имперской безопасности нет ничего невозможного в моральном смысле и почти ничего в физическом.

– Итак, господа, – сказал я этим двоим при гробовом молчании полковника Зубатова, – вы оба выиграли приз. Сегодня вас ждет романтическая очная ставка в самой настоящей пыточной камере, оборудованной по стандартам времен Петра Великого и Анны Иоанновны. Вы испытаете непередаваемые ощущения, когда вас в поисках истины будут бить кнутами, жечь огнем, растягивать на дыбе, а глуховатый писарь будет записывать ваши показания, все время переспрашивая, не расслышав то или иное слово…

Лопухин побледнел, а Азеф-Толстый, сомлев, грохнулся в обморок. Человек, который не раз приговаривал к смерти и своих жертв, и своих товарищей, оказался крайне тонкокожим. Ну да, толстокожие в провокаторы не идут. Толстокожие сочтут за счастье смеяться в лицо своим палачам. Все с господином Азефом было ясно… Никакой он не революционер, а просто мразь, которой нравится убивать. Осталось только решить вопрос, нужен ли он нам живым для каких-либо игр, или этот человек должен навсегда пропасть без вести, сгинув во глубине темных невских вод?

Полковник Зубатов в ответ только пожал плечами.

– Один раз мы этого человека уже вербовали, причем по всем правилам, – сказал он, – и после того, как я узнал, что он предавал обе стороны, не думаю, что стоит ему хоть в чем-то верить. Так что, как это ни печально, но второй ваш вариант выглядит наиболее реалистичным. По последнему указу Государя, террористов судит Военно-полевой суд – без всяких присяжных, адвокатов и прочей белиберды. И решения этого суда не подлежат кассации, обжалованию и другим юридическим выкрутасам. А господин Раскин* натворил столько, что этого хватит на пять смертных приговоров… – Тут он помолчал, словно что-то взвешивая в уме. – Но вы мне скажите, Евгений Петрович… – он глянул мне в глаза, – неужели вы смогли бы вот так – поднять на дыбу живых людей? Сейчас ведь не семнадцатый век, и мы не Тайная канцелярия…

Примечание авторов: * еще один провокаторский псевдоним Азефа.

– Хм… – задумчиво ответил я, обводя взглядом пыточный антураж, – честно скажу, не знаю. Не доводилось прежде заниматься такими делами. Но только скажу, что злость у меня на них обоих огромная. Один якшался с террористами из шкурно-карьерных побуждений, а второму просто нравится убивать. Ну как их обоих не того… не вздернуть на дыбу? Но давайте закончим этот разговор, потому что они все трое еще долго будут нужны нам в качестве свидетелей при дальнейшей разработке этого дела. Быть может, вылезут еще какие-нибудь связи этих двоих с их зарубежными покровителями.

Но как мы не крутили этих двоих, нити от них уходили куда угодно, но только не в британское посольство. Надо было признать, что этим двоим англичане царя Николая (или кого бы то ни было) еще не заказывали. Это, конечно, не отменяет самого факта заказа, но получен он был не через эсеровские связи Азефа и не через Лопухина… Как ни странно, все выяснилось при допросе Савинкова. Лопухин и Азеф в деле цареубийства, прошу прощения за тавтологию, были не при делах. Заказчик выходил непосредственно на Савинкова и, пообещав фантастический миллион франков золотом, отправил его в Россию – встраиваться в операцию по убийству Плеве. Азеф и Лопухин должны были думать, что готовится покушение на министра внутренних дел, а Савинков в это время выцеливал бы Николая. Ах, мистер Доу, ах, сукин сын! Все рассчитал, только на нас не рассчитывал. А Савинков – шут, позер и клоун – неужели он пошел на это сам и послал женщину только ради сиюминутной славы цареубийцы, полагая ее (славу) бессмертной, или основную роль там играл меркантильный интерес в миллион швейцарских франков?

И вот ведь до чего креативная рожа! Фактически самостоятельно додумался до террористки-смертницы и пояса смертника. А ведь могло получиться… И тогда их обоих – и Николая и смертницу – разнесло бы в клочья. А сейчас эта глупая баба сходит с ума в одиночной камере Петропавловки и думает, что если ей будет дан второй шанс, то она им обязательно воспользуется. Дора Бриллиант – звучит как манерный артистический псевдоним; к своему удивлению я узнал, что это ее настоящее имя. Если Савинков хотел прижизненной славы и рассчитывал на смерть во вполне преклонном возрасте, то этой достаточно было посмертной славы. Чтобы в Британском музее висела картина «Знаменитая Дора Бриллиант взрывает вместе с собой русского царя». Жалко ее, дуру, и в то же время нет никакой надежды на то, что она исправится. Увы, что с ней не делай – как она была злобной тварью, которой все равно кого взрывать, так ею и останется. Так что, наверное, у нее будет такая же судьба, как и у вех остальных – военно-полевой суд по сокращенной процедуре и виселица.

Всякий раз, когда я гуляла по парку под руку с Николаем, в моей голове возникала мысль о том, когда же я смогу увидеть его дочерей. Они ни разу не показались мне на глаза, и у меня создалось такое впечатление, что из-за тяжкого потрясения, связанного со смертью матери, девочки утратили интерес к тому, что происходит вокруг них. Меня, признаться, это сильно беспокоило.

Конечно же, я поделилась с Николаем своими тревогами.

– Я надеюсь, они переживут это… – с тяжким вздохом сказал он мне в ответ, глядя куда-то вдаль невидящим взглядом, – они еще малышки… Знаете, я захожу к ним в спальню поцеловать на ночь, и они просят меня «рассказать о маме» – так, как раньше, бывало, просили рассказать «историю»… И я рассказываю… При этом вспоминаю самые разные случаи и стараюсь выбрать из них самые смешные… Вот, к примеру, как у Аликс однажды шляпку ветром сорвало… – Он грустно улыбнулся. – Мы по набережной гуляли, и день был ветреный. Сорвало ее, значит, шляпку эту, она катится, будто колесо, вдоль берега… А Аликс стоит с открытым ртом, воздев руки, и только моргает, и при этом так беспомощно на меня смотрит, и локоны ей все лицо облепили… А я тоже растерялся и не знаю, что делать. Тут мальчишка-рыбак увидел такое дело и помчался за этой шляпкой, чтобы монетку, стало быть, заработать. Вот он настигает ее, пытается ногой придавить, чтобы остановить ее бег, а она, как живая, из-под его ноги уворачивается и бодро так катится себе дальше… Я на Аликс взглянул, а она… рот себе зажимает, чтобы смех унять. Ну, тут и я захохотал, и она больше не смогла сдерживаться. Так мы с ней и хохотали…

Тут он ненадолго замолчал, видимо, предавшись светлым воспоминаниям, и улыбка счастья блуждала на его губах – в мыслях он был там, со своей Аликс… Потом, вздохнув, он заговорил снова; и голос его теперь был другой – какой-то глухой и исполненный глубокой печали и ностальгии:

– И вот, знаете, Алла Викторовна, девочки мои сначала начинают улыбаться, а потом… потом кто-то из них принимается всхлипывать. И вот уже они все тихо плачут… А у меня сердце разрывается… И я тогда их утешаю, говорю, что мама на небе, что она смотрит на нас и оберегает. Долго говорю с ними… И вот так они и засыпают – с мокрыми щечками, со словом «мамочка» на губах…

Он так рассказывал про своих дочерей, что у меня щемило сердце. Так уж получилось, что я не знала, что такое родительские чувства… И вот сейчас, слушая рассказ Николая о его дочерях, я вдруг испытала острое желание стать матерью. Это какой-то древний, доселе дремлющий материнский инстинкт вдруг заговорил во мне с ошеломляющей силой… Меня и раньше умиляли младенцы (как и любого, наверное), но не более того. Глядя на детей, я думала о том, как много с ними хлопот… Но теперь – как же теперь мне мучительно хотелось вытирать слезы с мокрых детских щечек! Поправлять локоны, подтыкать одеяльце… Целовать и прижимать к себе маленькое, наивное, любящее существо! Я чувствовала в своем сердце такую безмерную любовь, что ей было там тесно. Это ощущение даже несколько пугало меня. Я поняла, что становлюсь совершенно другим человеком… Дети! Маленькие человечки, о которых необходимо заботиться, в первую очередь делясь с ними своей душой… Это – наиважнейшее, для чего мы живем мы живем на этом свете! И я… неужели я так и уйду в небытие, не испытав, что это такое – маленькая ладошка в твоей руке, ясный доверчивый взгляд, чистые слезы ангела?

– Вы замерзли, Алла Викторовна? – приостановившись, заботливо спросил Николай, заглядывая мне в лицо.

Сегодня и вправду был прохладный вечер. Облака неслись по вечереющему небу, сырой ветер с Финского залива тревожно шумел в ветвях вековых дубов. Но не от холода дрожь прошла по моему телу, совсем не от холода… А просто вдруг так неожиданно слова этого мужчины о своих детях затронули во мне что-то сокровенное, глубоко запрятанное, подавляемое и до сей поры неосознанное. Я не смогла бы выразить этого словами… И я, поежившись, произнесла:

– Да, довольно зябко сегодня…

– Так пойдемте в дом… – сказал Николай и решительно развернулся в сторону дворца.

– Да, пойдемте… – согласилась я и тут же сказала: – Николай Александрович… Ваши девочки… Могу ли я наконец познакомиться с ними?

– Конечно! – Он улыбнулся и в глазах его вспыхнул на мгновение то ли отблеск заката, то ли отражение его теплого чувства ко мне. – Возвращайтесь завтра пораньше. И, может быть, вы застанете их на прогулке…

А следующий день выдался как на заказ. С утра пронеслась гроза, но после выглянуло солнце и принялось сушить все то, что намочил дождь. Природа была такой умытой, чистой и благоухающей, что хотелось просто гулять и наслаждаться… Что я, собственно, и сделала, вернувшись в Царское Село, как и просил меня Николай, пораньше.

Я в одиночестве шла по извилистым тропинкам, при этом зная, что я не одна в этом парке. Ну, конечно, белки и птицы не в счет… как и кошки. Николай говорил, что все его домашние любят кошек и вообще животных, так что те вечно ошиваются в окрестностях дворца в ожидании порции ласки или чего-нибудь вкусненького из кухни. Это было правдой. Кошек здесь, в парке, обитало несколько штук разной масти. И особенно приметен среди них был крупный серо-полосатый кот – он был удивительно уродлив. Череп его, видимо, от рождения, был деформирован таким образом, что глаза оказались расставлены слишком широко, почти под ушами, а переносица, вместо того, чтобы представлять собой выемку, выступала вперед в виде бугорка. Он хромал на заднюю лапу, а хвост его был переломан в нескольких местах. На него не возможно было смотреть без содрогания; впрочем, как большинство уродцев, он обладал своеобразным неуловимым очарованием. Этот кот, в отличие от других четвероногих обитателей парка, не подходил ко мне на «кис-кис-кис», а с достоинством удалялся, что говорило о его уме и врожденном аристократизме. Николай говорил, что это любимый кот его девочек…

Итак, я шла вглубь парка и вдыхала запах свежести, любуясь на умытые деревья. Земля была еще влажной, а с листьев то и дело срывались шальные капельки… Что направляло меня вперед? Наверное, какое-то наитие. Но вскоре я услышала голоса. Сделав еще несколько шагов, я послушно завернула туда, куда вела меня узкая дорожка – и вышла на полянку, щедро освещенную солнцем. И там моему взору предстала ну просто пасторальная картинка… Я увидела разом всех четырех малышек – великих княжон. С ними была неизменная для аристократических семей английская бонна, которая с чопорным видом следила за девочками, время от времени прикладывая к глазам лорнетку. Но мне до нее было мало дела. Я смотрела на девочек… Две из них (похоже, средние по возрасту) собирали полевые цветы и носили третьей (старшей), которая сидела тут же, на раскладном стульчике, и старательно плела венок, то и дело давая указания сестричкам, какой цветок ей принести. Самая младшая девочка – пухленькая и белобрысая, сидела рядом со старшей на расстеленном на траве толстом клетчатом пледе и гладила кота. Да-да, того самого полосатого уродца… Кот вальяжно лежал, вытянув лапы и показывая свое белое пушистое пузо.

Меня заметили почти сразу. Гувернантка тут же поспешно развернулась в мою сторону и поприветствовала меня любезной, но слегка настороженной улыбкой. Чего, мол, ждать от этой странной русской из будущего, к которой вдруг неожиданно стал благоволить русский царь. Девочки на некоторое время прекратили свои занятия и тоже стали смотреть на меня с приветливым любопытством.

Я немного растерялась. Ну не приходилось мне прежде иметь дела с маленькими девочками! Чтобы скрыть неловкость, одолевшую меня, я присела на корточки рядом с маленькой, с Анастасией.

– Это твоя кошечка? – спросила я.

– Наша, – ответила девочка.

– А как ее зовут?

В ответ трехлетняя малышка произнесла слово, похожее на «Вася».

– Вася, значит… Котик… А можно его погладить? – спросила я.

– Мозьна, – разрешила та.

Я опасливо погладила млеющего на солнышке кота, который в ответ на мою ласку только чуть приподнял свою уродливую голову и, равнодушно посмотрев на меня золотисто-желтыми прищуренными глазами, тихо мякнул.

– Хороший Васенька, хороший… – сказала я, еще раз погладив животное.

– Его зовут не Вася, – услышала я рядом с собой. Это произнесла Татьяна.

– Не Вася? – удивилась я. – А как?

– Квазя, – ответила за сестричку Ольга, – мы называем его Квазя.

– Почему же такое необычное имя? – спросила я.

– О, на самом деле его зовут Квазимодо… – сказала девочка и, присев, потрепала кота за ухом. После чего, подняв на меня лучистые глаза с грустинкой, добавила: – Но мы так его ласково называем – Квазей или Квазиком… Мы его очень любим. А так назвали в честь одного героя из книги, на которого он похож.

Я, честно говоря, была очень удивлена эрудиции сестер. И только хотела было задать следующий вопрос, как меня опередила Мария.

– Вы читали эту книжку? – спросила она с серьезным видом, выглядывая из-за Ольги.

Они все четверо смотрели на меня так пытливо, что я устыдилась своего невежества, потому что книгу, о которой шла речь, мне, к сожалению, прочитать не довелось.

– О, я… нет, я не читала, – пришлось мне признаться, с сожалением разведя руками.

– Мы тоже не читали, – поспешила меня утешить Таня, – нам рассказывал папа.

Остальные сестры дружно закивали.

– И кто такой этот Квазимодо из книги? – спросила я, сделав вид, что не знаю этого.

– Он был добрый и жил в соборе… – начала Татьяна, – и он был горбун, и все над ним смеялись, и никто его не любил.

– И потом он влюбился в красивую девушку, в цыганку, которая танцевала на площади… – добавила Мария.

Но старшая сестра, Ольга, показала жестом, чтобы они замолчали, и начала говорить своим четким, выразительным голосом:

– У уродца Квазимодо было доброе сердце. Он любил Эсмеральду и хотел спасти ее от казни… Они в конце умерли вместе.

Столь короткого изложения романа Гюго мне еще слышать не приходилось. Но Ольга, видимо, считала, что этого вполне достаточно для меня, чтобы составить представление о личности героя, в честь которого они назвали своего кота. Но мне хотелось продолжить эту тему. Девчушки были поразительно умные! Умные и одухотворенные. Я обнаружила, что уже разговариваю с ними совершенно непринужденно.

– Что же, эта Эсмеральда не любила Квазимодо? – спросила я.

– Нет, – грустно покачала головой Ольга.

– А почему?

– Он был некрасивый. Он ей не нравился.

– Но вы же любите своего Квазю! – произнесла я.

– Конечно, любим, – дружно подтвердили сестры.

– Значит, получается, что можно любить уродцев? Ведь главное – не внешность, а душа, правда? Выходит, Эсмеральда была… глупенькой? – Эх, чуть не сказала «дурой». Вовремя напомнила себе, что при разговоре с великими княжнами, хоть и малолетними, следует выбирать выражения.

Девочки задумались. Только малышка Анастасия продолжала гладить кота, бормоча ему что-то ласковое.

Наконец Ольга сказала:

– Ну, наверное, да, она была не очень умной. Но не потому, что не смогла полюбить горбуна Квазимодо.

– А почему же? – Мне не терпелось узнать ход мыслей юной барышни.

– Потому что она полюбила того, кто не любил ее! – уверенно ответила девочка.

– Феба? – вырвалось у меня.

Три сестры посмотрели на меня с упреком.

– А говорили, что не читали эту книгу… – обиженно сказала Ольга.

– Я не читала, правда-правда! – поспешила я их заверить. – Мне тоже… рассказывали.

– Что ж не читали сами? – резонно спросила девочка.

– Ну… Не успела, – ответила я, – зато я читала много других книг.

– И какие из них ваши любимые? – спросила Ольга.

– «Мастер и Маргарита», «Маленький принц», «Убить пересмешника», – перечислила я наиболее запомнившиеся произведения, – ну и еще много разных.

– А моя любимая книжка – «Степка-Растрепка», – подала голос Мария.

– Ты мне покажешь? – спросила я.

– Да, – девочка доверчиво улыбнулась мне, отчего мое сердце наполнилось радостью и теплом…

Вот так я познакомилась с дочерьми императора Николая II. Я наслаждалась, общаясь с ними. И все это время мое сердце не переставало горько щемить – ведь там, в НАШЕЙ истории, их, уже повзрослевших, жестоко убили… Убили просто так, без всякой вины, просто на всякий случай. (Ну и еще для того, чтобы плеснуть добрую порцию керосина в разгорающийся огонь Гражданской войны.) Нет, ни за что мы не должны допустить в ЭТОЙ истории подобных зверств! Никто не будет убивать безвинных девочек! Никто не будет бросать бомбы в людей!

Я украдкой утерла слезу, выкатившуюся из глаза. Спасибо тебе, Господи, что ты дал нам этот шанс – исправить то злодеяние, которое когда-то было совершено…

Увлеченная разговором, я не сразу заметила, что на лужайке появился Николай Второй собственной персоной. Глаза его лучились каким-то новым выражением, словно он освободился от чего-то гнетущего. Право, в этот момент он был не такой, как обычно.

– Я вижу, вы уже познакомились? – спросил он, подходя к нам.

– Да, папочка, Алла Викторовна – такая душка! – звонко сообщила Мария.

– Что ж, я рад… – произнес император, с благодарностью глядя на меня.

Уже после я узнала, что Николай Александрович, скрываясь за деревьями, какое-то время наблюдал, как я общалась с девочками. Он признался мне в этом на следующий день. Он смотрел на меня с каким-то новым выражением, и казался мне более оживленным, что ли – или, точнее ожившим.

– Вы знаете, Алла Викторовна… – произнес он, глядя мне в глаза с решимостью, которой я раньше не наблюдала, – буду честным с вами – после вчерашнего мне отчего-то расхотелось уходить в монастырь. Когда я наблюдал за вами там, на лужайке, как вы разговариваете с моими девочками, мне вдруг вновь, впервые после смерти Аликс, открылась вся прелесть жизни, вся нехитрая радость нашего бытия… А еще спасибо вам за то, что уделяли мне свое внимание, что разговаривали со мной, не давая безумию и тоске полностью завладеть моим разумом. Я чувствую себя сейчас легко, и даже скорбь моя уже не давит меня как прежде гранитной плитой, а лишь светлой грустью звучит в моем сердце… Это вы, именно вы, Алла Викторовна, по-настоящему вернули меня к жизни. Вы удивительная женщина, женщина-греза из загадочного будущего… Я нахожусь рядом с вами – и ваша энергия, сила переходят в меня. Честно сказать, Алла Викторовна… – тут он смущенно покашлял, – честно сказать, я увлечен вами. Ваш образ завораживает меня; когда я смотрю на эту вашу непривычную, но такую простую прическу, похожую на конский хвост, мое сердце начинает прыгать в такт трепетанию ваших волос… Я наблюдаю за вашими движениями – и вижу, как они изящны в своей естественности… И вы так открыты и искренни, и так близки мне душевно, что, несмотря на целую эпоху, разделяющую нас, я воспринимаю вас как очень близкого человека… И вчера я увидел, что мои девочки также прониклись к вам теплыми чувствами. А ведь после… после смерти их матери они стали несколько замкнутыми. Кажется, вам удалось их растормошить, и я смею надеяться, что вы продолжите с ними общение…

Он помолчал, и в это время его правая рука гладила мои пальцы, лежащие на сгибе его локтя.

– И знаете, Алла… – очень тихим и серьезным голосом продолжил он, – я отчего-то уверен, что Аликс совсем не возражает против наших с вами встреч и даже…

Он не договорил.

– В общем, Алла Викторовна, я хочу сказать, что очень счастлив знакомству с вами.

Он сказал это обыденным тоном, но я-то знала, что под этим кроется… Нам не нужны были слова, чтобы обозначить существующие между нами отношения. Мы и без слов друг друга понимали, и это было важнее всего…