ВИА (четвертая серия)

Феномен «Битлз» породил еще одну любопытную форму музыкальной жизни – вокально-инструментальные ансамбли – ВИА. Разница между ВИА и группами заключалась в том, что виашники – в отличие от групповой «самодеятельности» – были структурой государственной, на иностранных языках не пели, собственных песен не сочиняли и стояли на крепкой идеологической платформе социалистических ценностей. И если уподобить ВИА кудрявому шаловливому ребенку, то матерью, которая его признавать не хотела и не собиралась, несомненно, являлась группа «Битлз», а вот уж отцом, отцом – Союз композиторов СССР.

Состав стандартного ВИА колебался от восьми до четырнадцати-пятнадцати человек и включал в себя двух-трех гитаристов, барабанщика, клавишника и духовую группу. В идеале все они должны были еще и одновременно петь. Ежели, а чаще всего так оно и бывало, инструменталисты петь не умели, то для достижения полной вокально-инструментальности добавлялись три-четыре освобожденных вокалиста, разбавленных для убедительности певицей приятных форм и наружности, как правило – женой руководителя.

С самого начала ВИ-ансамбли обязаны были петь только песни членов СК. Заполнялись специальные документы – рапортички, утверждалась худсоветом программа, и коллектив даже на гастролях в самых, как говорится, отдаленных уголках нашей необъятной не имел права отклониться от нее ни на йоту. Даже перестановка песен внутри программы не одобрялась. Даже если это было вызвано производственной необходимостью, например болезнью одного из участников. Такая практика давала возможность композиторам четко контролировать количество исполнений своих произведений, и авторские текли рекой. За ансамблями ездили инспекторы концертных организаций, растворялись среди местных зрителей, тайком сверяли соответствие и появлялись потом неожиданно, как контролер в троллейбусе.

Конечно, не все было тогда так плохо – большинство инспекторов все-таки совести и профессионализма не теряли: прямо с поезда с утра вламывались в «люкс» к руководителю коллектива и объявляли марку своего любимого коньяка, предпочитаемый цвет икры и желаемую степень прожаренности второго блюда. В общем, инспекторские волки оказывались относительно сыты, а программные овцы более-менее – целы.

Бороздили просторы родины также несколько ансамблей с национальным колоритом типа: «Добры молодцы», «Калинушка», «Рябинушка» и т. д. В концертных организациях их не очень-то долюбливали. Название обязывало такие коллективы иметь в программе хотя бы половину народных песен, а с народа, как известно, ни авторских, никаких других денег не получишь. А ведь на месте народных вполне могли присутствовать песни советских композиторов, о чем постоянно и пекся их союз.

Постепенно под влиянием всех этих факторов процентное отношение фольклора к здоровой эстраде стало уменьшаться, пока окончательно не свелось к нулю.

А позже даже советских композиторов удалось объехать на цыганской козе. В коллектив принимался (часто формально) какой-нибудь настоящий цыган или удачно косящий под него чернявый молодец. Тут в репертуар можно было вставить несколько очень популярных тогда итальянских (Пупо, Челентано) или французских (Джо Дасен, Миррей Матье) шлягеров, а назвать все это «Песни цыган всего мира». Канало за милую душу.

Количество ВИА в семидесятые-восьмидесятые превысило все мыслимые пределы. Каждая захудалая филармония имела пять-восемь коллективов разного качества. Безналичные деньги, которые государство скупо, но ассигновало на культуру, все-таки позволяли музыкальным организациям закупать аппаратуру, так что в обеспечении техническим оснащением ВИА шли далеко впереди вечно нуждающихся групп.

Музыканты ВИА имели постоянную плановую работу и, как следствие этого, – вполне приличные заработки. Административные вопросы на гастролях решались специальными директорами, аппаратуру таскали штатные грузчики – о таких райских условиях группы, находящиеся в неофициальном статусе, могли только мечтать. А еще вокально-инструментальников активно показывали по телевидению, чем поощряли и так неимоверную популярность на всю многомиллионную страну. Особенно у прекрасной половины человечества.

В 1975-м я работал в «Добрых молодцах». Приезжаем, например в Свердловск. Из аэропорта – в гостиницу. Получаю ключ, поднимаюсь на пятый этаж. Когда открываю дверь, уже слышу, как надрывается в номере телефон. Прямо с чемоданом подбегаю, задыхаясь: «Слушаю!» В трубке приятный женский голос: «Але, это добры молодцы?». Я гордо: «Да!» Она игриво: «А это красны де́вицы!» Дальше рассказывать?..

Однажды какая-то левая типография, будучи не в силах сделать нечто большее, изготовила для нас небольшое количество симпатичных наклеечек с названием ансамбля. Трех разных цветов. Красавец-певец, всегда имевший у зрительниц колоссальный успех, надписывал на этих наклейках свой текущий телефон и выдавал на концерте девушкам в обмен на букеты цветов, которые ему выносили на сцену почти после каждой песни. Если девушка попадалась очень симпатичная, он одаривал ее зеленой наклейкой, если так себе, но ликвидная, – голубой, а совсем уже бяка позорная получала наклейку оранжевую. Вечером после концерта, когда страдающие девицы обрывали его гостиничный телефон, он мягко интересовался, какого цвета у них наклейка. Если оранжевая – «Щас уезжаю в Москву!» Если голубая – «Перезвоните через полчасика!» А уж если зеленая – «Жду с нетерпением, открываю шампанское!»

Девушки дежурили у служебных входов, лазали в гостиницы по водосточной трубе, ездили за артистами по другим городам. Однажды в Даугавпилсе пришла записка: «У меня есть пластинка «Самоцветов» и ребенок от «Лейся, песня», через неделю схожу на «Веселых ребят», и можно умирать!»

Все это не значит, конечно, что фанатичные поклонницы как класс появились в природе одновременно с ВИ-ансамблями.

Знаете Муслима Магомаева? Его машину в свое время поклонницы зацеловывали так, что живого места не оставалось – одна сплошная губная помада. И это при полном отсутствии современных моющих средств. Вот водителю-то радость!

А питерцы очень старшего поколения рассказывали, что красивого оперного тенора Сергея Лемешева в каждый его приезд в колыбель революции после спектакля у служебного входа всегда ждали сотни две поклонниц. Просто ради того, чтобы посмотреть, как он бегом прыгает в машину. Потом расходились, оставив на площади огромную лужу глубиной в два сантиметра. От проникновенного понимания искусства не выдерживал мочевой пузырь.

Вот это был экстаз! А ВИА – так, семечки.

Вырваться после репетиций на гастроли было праздником. Праздником вдвойне, потому что перед этим ансамбль был вынужден пройти пренеприятнейшую процедуру – сдачу программы.

Специальная комиссия, в основном состоявшая из пристроившихся дармоедов, должна была дать оценку эстетике, гармоничности и идейной выдержанности концерта.

Я тогда работал в Росконцерте, где большое внимание уделяли внешнему виду. Поэтому перед прослушиванием музыканты всегда налаживали скромность. У всех без исключения были довольно длинные волосы – их старались спрятать в первую очередь. Непосредственно на голове прическа закалывалась девчоночьими невидимками, а 10–20-сантиметровый хвост убирался сзади под воротник. Причем для того, чтобы хвост не вылез, его приходилось держать напряженной шеей, сильно втянув голову в плечи.

А теперь вы, читающий или читающая, напрягите шею, втяните голову в плечи и посмотритесь в зеркало. Вот-вот – на сцене и стояли двенадцать таких уродов в оранжевых кримпленовых пиджаках с вытканными на лацканах золотыми лирами. Зато головки аккуратненькие – просто заглядение!

В составе тогдашней комиссии присутствовал одноглазый шестидесятилетний дядька, которого во времена первых пионеров глупый кто-то на три месяца назначил барабанщиком. Потом судьба его круто мотала по разным местам, включая тюрьму, пока не бросила на культуру дожидаться пенсии. Дядька, тем не менее, считался специалистом именно по ударным инструментам, и его дребезжащий голосок уверенно звучал в хоре некомпетентных людей, имевших право в одну секунду запретить гастроли и отправить коллектив на дополнительные репетиции.

Выслушивая от него в предыдущие прослушивания разные глупости по поводу громкости (мол, я так колочу, что забиваю весь ансамбль), в этот заход я не играл вообще – так, махал палочками для красоты, но один раз все же случайно задел тарелку. Дядька тут же все остановил и сказал, что пока этого раздолбая не призовут к порядку, ансамбль никуда не поедет. Я отложил палочки и «играл» руками, не забывая втягивать голову. На гастроли мы поехали.

За сытую жирную жизнь и легко давшийся успех групповики виашников не любили, считая их продавшимися ренегатами (не путать с дегенератами). И совершенно напрасно. Практически каждый вокально-инструментальный музыкант мечтал сам начать писать песни, организовать в будущем свою группу и отмолить в ее составе грехи перед искусством. Совершенствовались как могли: возили с собой свежие записи, репетировали на неопределенное будущее посторонний репертуар, даже селились в номерах по музыкальным интересам: духовик с духовиком, басист с барабанщиком (ритм-группа).

Ходил такой анекдот: Жили-были басист с барабанщиком, но никак не могли на концертах синхронно попасть в сильную долю. Очень расстраивались. Как-то крепко выпили вечером в номере и от безысходности решили покончить жизнь самоубийством. Встали вместе на перила балкона, обнялись и так, обнявшись, и бросились. Но упали все равно: шмяк, шмяк!

Вот так вот! Переживали люди за качество-то.

В общем, об искусстве тоже думали, да и жизнь у вечно гастролирующих музыкантов ВИА на поверку не была такой уж сытой и жирной. Наоборот, постоянные переезды, поезда, самолеты, холодные автобусы зимой и душные летом, гостиницы с «удобствами во дворе», питание всухомятку – вся жизнь вне дома в обстановке «ненавязчивого» советского сервиса была не каждому по силам.

И произошло то, что должно было произойти. Количество гастрольных лишений перешло в новое человеческое качество. Закалило и породило небывалый тип советского музыканта – сверхчеловека, способного есть гвозди на завтрак, в два счета бреющегося в темноте и на внезапное предложение выпить и оскотиниться колеблющегося не более трех секунд.

Опытный гастролер должен был быть готов к любым неожиданностям, вернее, к сожалению, – к ожиданностям.

Давайте смоделируем ситуацию гастролей году так в семьдесят четвертом прошлого века в городе N, тем более, что по уровню потенциальной опасности N ничем практически не отличался от, скажем там, М или R.

О некоторых гастрольных моментах вы уже прочитали в первой части книги, ну, да ничего – еще разок освежу. Вы уж потерпите, зато подробно расскажу о схемах по проводу девушек в гостиницу. Как и обещал.

Итак, прилетели или приехали, добрались до гостиницы, получили ключ, поднялись пешком на шестой, так как лифт не работает, зашли в номер, поставили чемодан и давай сразу спать? Ничего подобного! Смело проходим к окну, смотрим изнанку занавески на предмет прожженной сигаретой дырки или грязного несмываемого пятна. Нету! Хорошо, идем к телевизору. Экран не разбит, телик работает. Хорошо! Телефон. Не расколот, работает. Ваза? Трещин нет! Хорошо! Стакан, пепельница. Хорошо! Настольная лампа без лампочки. Порядок! На кривую картину «Вечер на Оби» внимания не обращаем – ее уже ничего испортить не может. Дальше что? Полотенце! Есть. Хорошо! Но где же, блин, подвох? Ах вот он, едрить твою налево! Под салфеткой на тумбочке прожженный кипятильником кругляшок. Свистать всех наверх! Горничная, понятые, «прошу занести в протокол!»…

А когда уезжаем, полотенце сдаем внизу вместе с ключами, а то ведь сопрут. Непременно сопрут! И возьмут потом пять рублей. Ужас!

Вот так! А вы думали как?!

В промежутке между приездом и отъездом благоустраиваемся как можем. Открываем гастрольный чемодан с пионерской надписью, например – «Максик Капитановский – 4 отряд». Где-то у нас тут был скотч. Вот он! Заклеиваем сантиметровые щели в окне, а то за бортом минус 22. Вот фен. Им при сноровке можно брюки погладить, носки высушить, скудное внебрачное ложе обогреть. Вот соль и перец из самолета, вилка, ложка, ножик, суп-письмо, железнодорожный сахар. Вот внезапный кипятильник артиста – две половинки лезвия от опасной бритвы, две спички и нитка. Вот верная отвертка для отрубания радио, а то в шесть утра: «А-А-А-А-А – Союз нерушимый…» Но главное – отвертка для изготовления внезапного кипятильника артиста, то есть для отключения потребующегося шнура от настольной лампы. Вот дефицитный рулон московской туалетной бумаги – раковину заткнуть для постирушки и вообще… (не забыть взять с собой на концерт, а то сопрут). Вот универсальный ключ «вездеход» – ну это для поезда: окно открыть, если что, или в закрытый вагон-ресторан проникнуть. Вот тапочки домашние «ни шагу назад» тридцать шестого размера и халат женский розовый 46-го – реквизит для реализации прово́да девушки по варианту «Павлик Морозов». Вот анальгин зачем-то. Вот будильник с разными часовыми поясами. Вот антитараканий аэрозоль «Прима» (походный заменитель серно-ртутной мази). Вот складной стакан и рюмка (красиво жить не запретишь!). Носок две пары взял сдуру, можно и одной обойтись. Вот подушечка надувная – между башкой и стеклом в ночном автобусе проложить, чтоб подрушлять. Вот две зажигалки: в одной кремень, в другой газ. Вот табличка на дверь антибеспокоечная «Do not disturb!» (не помню уж, где взял) – надо бы срочно выбросить, а то вломятся ночью – «Чевой-то там у вас написано?!» Ну, кажется, все. А, гитара?! Эх, а гитару-то в Москве забыл (шутка).

Постоянные гастрольные переезды сделали из музыкантов профессиональных путешественников. Этот бесценный опыт позволял им по возможности сводить на нет дорожные неудобства, ограждаться от опасности – одним словом, выживать в непростых условиях.

Гастролями наработано множество маленьких хитростей, которыми внимательный человек может пользоваться, дабы амортизировать столкновение с суровой отечественной действительностью.

В вагоне, например, следует устраиваться на полке не «по», а «против» хода поезда. Тогда при резком торможении вы не слетите башкой об столик (бывали случаи). При поездной резке огурца втыкайте вилку точно в середину – после обрезания с двух концов на вилке останется кусочек, который сразу можно положить в рот. Вынимайте на ночь ложечку из стакана, а стакан из подстаканника, иначе будет звенеть как сволочь. Зимою в аэропорту надо проходить паспортный контроль одним из последних – тогда не придется минут сорок «продавать дрожжи» в неотапливаемом накопителе. Садитесь в самолетный автобус опять же последним, чтобы выскочить первым и им же сесть в лайнер. Выбирайте самолетное место у прохода, чтобы можно было вытянуть ноги. После набора крейсерской высоты не расслабляйтесь, не то пассажир, сидящий впереди, откидывая спинку сиденья, отобьет вам коленные чашечки. Если летите туда, где совершенно другая погода, не забудьте положить сменную одежду не в багаж, а в ручную кладь – тогда в ожидании багажа не придется приплясывать в майке при минусовой температуре или париться в дубленке при плюсовой. Для чтения в долгом полете выбирайте книжку в твердом переплете – мягкий на самолетном столике не держится. Тогда руки устанут. Имейте с собой свой стакан, иначе взлетные придется пить из горла́. В морском круизе выбирайте каюту в середине корабля – там значительно меньше килевая качка. Выучите наизусть паспортные данные.

И всегда, всегда имейте при себе туалетную бумагу!

Существовали также и определенные тонкости общения с официальными и полуофициальными лицами: проводниками, стюардессами, официантами, таксистами, швейцарами, дежурными в гостиницах. Каждый командировочный знает, как трудно бывало провести в номер «на рюмочку чая» понравившуюся барышню.

Музыканты наработали несколько способов. Первый – «Константин Заслонов»: часть коллектива плотно окружали швейцара, тащили его за рукава в разные стороны, задавали вопросы типа «Который час?» или «Работает ли лифт?». Тем временем девушки быстро проходили. Но их ждал еще один почти неприступный бастион – дежурная на этаже. На этом этапе хорошо срабатывал «Павлик Морозов» – пока девушка ждала на лестнице, надо было принести ей из номера халат, тапочки и полотенце. Она переодевалась и под видом проживающей скромно проходила.

В больших гостиницах включался несложный вариант «Сергей Лазо»: девушка отдавала хозяину номера пальто, он вставлял ей в левую руку тарелку с хлебом, а в правую – ключ. Одна, помахивая ключом, она нагло проходила. Бывали такие сложные ситуации, когда предполагаемую для вечера девушку дежурная хорошо знала в лицо. Об этом, оставив скромность в покое, должна была сообщить сама девушка. Тогда в силу вступала почти беспроигрышная схема «Зоя Космодемьянская» – еще один музыкант с этого же этажа бежал вперед и в своем номере обливал водой потолок в ванной. Потом он звал дежурную к себе показывать, как сверху вода протекает. И пока ее не было, девушка торопливо пробегала.

Еще один вариант под названием «Петя Клыпа» заключался в том, что девушке на улице оставлялся чехол от гитары, а потом из номера в окно выбрасывался ключ. И по всем этапам она солидно проходила с «гитарой», предъявляя ключ, якобы она его не сдавала.

Все эти чудесные способы варьировались в зависимости от времени года, местечковости гостиницы, степени зверства швейцара и почти всегда срабатывали, а если уж совсем не получалось, то приходилось прибегать к самому нелюбимому музыкантами варианту – к «Андрею Рублеву». То есть дать денег. Осечек не бывало никогда.

Я сам пытался неоднократно понять, откуда взялись такие названия, но кроме «Заслонова» (заслон) и «Рублева» (рубль), другие фамилии, овеянные военной героикой, гастрольных ассоциаций не вызывали. Надеюсь, что в будущем эта проблема станет предметом исследования серьезных ученых.

С появлением ВИА все другие виды искусства отошли не на второй, а, пожалуй, даже на третий план.

В течение нескольких лет директор Тульской филармонии, пользуясь старым личным знакомством, пытался заманить в город самоваров и оружейников великого пианиста Святослава Рихтера. Это было трудно – пианист шел нарасхват. Наконец в его годовом графике, между поездками в США и в Австралию наметилось трехдневное «окно», в которое с трудом, но уместился один концерт в Туле.

Четыре месяца добросовестные туляки готовились к приезду великого маэстро: был отремонтирован восьмисотместный зал филармонии, в гостинице приготовлен соединенный из двух номеров четырехкомнатный «суперлюкс», отпечатаны атласные билеты с красивой лирой в верхнем правом уголке, был даже с предосторожностями доставлен из Москвы достойный мастера роскошный рояль «Стейнвей».

В день долгожданного концерта к ужасу устроителей оказалось, что продано всего 24 билета. Директор филармонии позвонил своему другу – начальнику Тульского военного округа, и после поднятия занавеса гениального музыканта встретил шквал аплодисментов, порожденный обещаниями: увольнительных с одной стороны и нарядами вне очереди с другой.

Зал был переполнен молодыми любителями классической музыки мужского пола, одетыми в праздничные рубашки и пиджаки. Правда, причесаны они были одинаково и снизу сохраняли военный «статус кво» – штаны хаки с сапогами, но пианист заглядывать зрителю ниже пояса не привык и провел концерт на большом подъеме, как обычно в какой-нибудь Японии. Был огромный успех.

Эстетически облагороженные воины вернулись в казармы, пиджаки и рубашки – на склад Центрального универмага, а Святослав Рихтер – к напряженному гастрольному графику. Все службы сработали слаженно – вот бы так всегда и везде!

На следующий день проездом из Куйбышева в Калинин с утра к Туле подрулил запыленный автобус с вокально-инструментальным ансамблем «Бегущие за солнцем» Заполярной филармонии, и даже начальнику военного округа с женой, решившему оттянуться после вчерашнего концерта, пришлось подставлять стулья в проходе – других свободных мест не было.

С общим относительным улучшением качества аппаратуры в ансамблях появились звуковики. Называли их все звукооператорами, сами же они настаивали на красивом слове «звукорежиссер».

Концертные звукорежиссеры в семидесятые (да и в восьмидесятые) были фигурами трагическими. Добиться качественного звука на примитивных тогда пультах и усилителях редко когда удавалось. Комиссиями и зрителями в первую очередь ценилась разборчивость слов, а с другой стороны, музыканты, «наснимавшие» с записей западных артистов всяких экстремальных приемов, требовали расчистить ниву для своих творческих экзерсисов.

Никакие уверения несчастных звуковиков в том, что по проведенным исследованиям даже в классической опере зрителями физически воспринимается лишь двадцать процентов текста (такова человеческая природа), не помогали. Звуковиков упрекали в глухоте, в безрукости, их ругали артисты, комиссии и зрители. И хотя в основной своей массе звукорежиссеры были специалистами подкованными и все бешеные претензии пытались топить в море технической терминологии, резонно ссылаясь на сложнейшие частотные характеристики зала, наводки, время суток и атмосферное давление, – текучесть кадров в их цеху была велика. Злобные беспринципные люди даже сочинили такой анекдот: «Встретились как-то слепые удав и кролик. Удав сказал: «Сейчас я тебя ощупаю и скажу, кто ты! Так-так, сам – пушистый, уши длинные – ты ведь кролик?» Кролик говорит: «Верно, а теперь я тебя. Так-так, рук нет, ушей нет, ты – звукорежиссер!»

Но были, конечно, и среди легко уязвимых звуковиков свои герои. Известный всей стране звукооператор ансамбля «Аракс» Сашка Слон в ответ на любые претензии по поводу звука молча сильно бил оппонента в живот. Со временем звучание «Аракса» даже стали хвалить.

Человек, родившийся в Советском Союзе, давно смирился с тем, что наша Родина – страна парадоксов. Развитие вокально-инструментального жанра породило еще один парадокс – ограничение трудовой деятельности. ВИА оказались такими востребованными, что теоретически могли работать каждый день и круглосуточно: зрителей бы хватило.

Можно было, например, взять художественный свист, группу карликов на самокатах, чтеца-декламатора, сатирический дуэт, трех-четырех пожилых акробатов, а во второе отделение поставить относительно популярный ВИА, и успех такому концерту был обеспечен. Кстати, так и делали. Карлики, дуэты и так далее назывались прицепом и под крышей виашников годами с треском окультуривали города и села огромной страны.

Говорили так: «Деньги в кассы – искусство в массы!»

Казалось бы, надо радоваться, но, по мнению начальства, музыканты могли начать зарабатывать слишком большие деньги, а это у нас почему-то всегда было нельзя.

Рассказывали, что тогдашнего министра культуры Екатерину Александровну Фурцеву известили о том, что некие популярные молодые артисты Лещенко и Вуячич за последний месяц заработали аж по 900 рублей. Их тотчас же вызвали на министерский ковер.

– Я вот – МИНИСТР КУЛЬТУРЫ, – кричала Екатерина Алексанна, – получаю 790 р. в месяц, а вы зарабатываете по 900!!!

– Дело в том, – ответил от двери один из певцов, – что мы-то зарабатываем, а вы – получаете…

– Вон отсюда!

Для вокально-инструменальников была установлена некая норма – восемнадцать концертов в месяц. Таким образом, имея, например, первую категорию профтарификации (9 р. 50 коп. за отделение), средний артист ВИА мог заработать не более 171 (минус бездетность) рубля в месяц. Находились, конечно, и обходные пути – фондовые концерты. Это когда какая-нибудь крупная организация вроде Уралмашзавода приглашала ансамбль на свои неизрасходованные культурные фонды. Тогда-то, конечно, наступал чес – полунеофициальная работа по несколько концертов в день – в административном плане система мутная, с легким налетом уголовного кодекса. Рядовым музыкантам, правда, возможной кары можно было не опасаться, а вот администраторы попадали в тюрьму с частотой, достойной лучшего применения. Возвращаясь из мест отдаленных, они, как правило, забирали деньги из тайников и валили за бугор к лучшей жизни. Так что к концу семидесятых твердых профессионалов в этом деле почти не осталось.

Официальная норма действовала довольно долго, и создалась уникальная ситуация, когда в стране, где коммунистические идеалы и передовой труд ставились во главу угла, какие-нибудь «Голубые гитары» не могли вызвать на социалистическое соревнование каких-нибудь других «Гитар», например – «Поющих».

Веселые музыканты для развлечения часто мучили парткомы концертных организаций предложениями выше поднять знамя социалистического соревнования, значительно увеличивая среднее количество валидола, потребляемое на одно конкретное бюро.

Во второй половине семидесятых понятие нормы как-то увяло. Связано это было с тем, что большинство ансамблей уподобилось Ивану, родства не помнящему. ВИА начали работать не от родных городов, а от любых филармоний страны. К примеру, ленинградский ансамбль мог быть формально приписан к Свердловской филармонии, бывать там раз в год, а давать концерты вообще где-нибудь в Средней Азии или на Камчатке. Деньги – сколько положено – аккуратно перечислялись по безналу на счет филармонии, а наличная разница регулировала отношения только двух людей: директора филармонии и руководителя ансамбля. Контролировать количество уже было невозможно да и не нужно. Работали столько, сколько позволяло здоровье.

Особенно сильный чес происходил во время фестивалей, которых развелось великое множество. Названия фестивалям обычно почему-то давала какая-нибудь часть суток: «Кузбасские зори», «Дни сибирской культуры», «Подмосковные вечера», «Белые ночи». «Чесали» также и по многочисленным профессиональным праздникам типа «День шахтера», «День строителя», машиностроителя, судостроителя и т. д. Работали по изобретенному каким-то неглупым человеком варианту «вертушка». Это когда в двух недалеко друг от друга находящихся дворцах культуры два ансамбля одновременно начинали концерты (например, в 12 часов дня), играли по отделению, затем в антракте прямо в костюмах прыгали в автобусы и менялись дворцами. Заканчивали примерно в одно время около двух часов (синхронность корректировалась по телефону). Далее где-то в полтретьего начинали там, где находятся, в антракте переезжали, и так до заката. Зрители обмануты не были: им честно показывали концерт из двух отделений, зато каждый ансамбль за контрольное время концерта успевал сыграть дважды, и ему записывали по две палки (это такая счетная концертная единица). Выходило в день по четыре-шесть этих самых палок. У меня в составе ансамбля «Лейся, песня» на третий подряд «День шахтера» однажды вышло 12 (первый концерт начинался в 10).

Конечно, к концу такого дня артисты уже начинали терять ориентацию. Кто-то вместо того, чтобы садиться в автобус, дабы переехать в очередной раз в соседний клуб, собирал инструменты и переодевался в «гражданское», думая, что уже едет в гостиницу. Кто-то шел на сцену проверять настройку, считая, что вот-вот начнется концерт именно на этой площадке, а кто-то, как зомби, одевался в Москву. Говорить о выдающемся качестве таких выступлений не приходилось, но откровенной лажи не было ни разу.

Как-то подобным образом работали два композитора – Никита Богословский и Сигизмунд Кац. Они играли на фортепьяно свои популярные песни из кинофильмов, сопровождая все это веселыми байками из жизни артистов. Схема была такая же, как у ВИА. Одновременно начинали в разных местах, потом менялись площадками, отрабатывали каждый по второму отделению, там же по новой начинали первое, переезжали и т. д.

Богословский – между прочим, непревзойденный мастер всяких розыгрышей, зная досконально весь репертуар Каца, вышел однажды на сцену в первом отделении и начал концерт словами: «Здравствуйте! Я – композитор Сигизмунд Кац…» Дальше со всеми шутками и репризами он отыграл отделение Каца и под гром оваций удалился в другой клуб. Через пятнадцать минут приехал Сигизмунд Абрамович. Вышел на сцену, поклонился и сказал: «Здравствуйте, я – композитор Сигизмунд Ка…»

Побить его не побили, но со сцены прогнали.

Самым любимым и долгожданным у музыкантов был, безусловно, последний концерт гастролей. После него обычно выдавалась зарплата, а впереди уже реально маячил родной город, где эту зарплату можно было с толком и с расстановкой потратить в обществе семьи, подруг или других подруг – в общем, так, как захочется. Поэтому по старой традиции последний концерт – кстати, он назывался зеленым, – все старались превратить в праздник. На зеленом представлении музыканты шутили, разыгрывали друг друга самым невероятным образом – дозволено было почти все, лишь бы – по неписаным правилам – зритель не догадался, что на сцене происходит что-то нештатное.

Одной из самых любимых шуток было привязать к микрофонной стойке тонкую веревочку и, когда вокалист, приплясывая, пел, тянуть потихоньку из-за кулис. По замыслу шутников певец должен был незаметно для себя смещаться за стойкой в сторону кулис, пока там и не оказывался. Шутка была такая бородатая, что все об этом знали, и певец, увидев малейшее поползновение стойки, просто снимал с нее микрофон, после чего она могла двигаться хоть на Северный полюс. Иногда вокалисты сами разыгрывали тех, кто хотел таким образом разыграть их. Улучив момент, они незаметно прибивали свои стойки гвоздями. Тогда шутники тянули, тянули – веревка обрывалась, и они или падали, или получали обрывком по носу, что тоже было очень смешно.

Поющим гитаристам подводили к микрофонам слабый ток, тогда между гитарой и микрофоном возникала «петля», и несчастных на радость всем заметно потряхивало за губы.

Очень уязвимыми для «зеленых» шуток были барабанщики. Модно было класть им в педаль булыжник – в этом случае они, чтобы не нарушать ритмический рисунок, какое-то время пинали большой барабан ногой. В хай-хэт (чарльстон) насыпалось грамм четыреста пудры, и при первом же нажатии на хэт над ударной установкой поднималось белое облако, оседавшее на концертном костюме нарядными пятнами. Еще барабанщикам подкладывали сломанные и склеенные на живую нитку палочки, отпускали винт, регулирующий высоту стула, наливали в ведущий барабан воды – в общем, издевались, как хотели.

Остроумным также считалось склеить пианисту нотные странички или залепить все клавиши прозрачным невидимым скотчем – аккорд в таком случае звучал поистине полифонически.

У звукорежиссеров тоже были свои шутки. Например, в вокальной строке «я хотел бы вернуться назад» они могли «поймать на ревербератор» последний слог, и тогда в течение какого-то времени по залу разносилось – «зад, зад, зад, зад…». Длительность стеба определялась высотой эстетической планки шутника, но один раз что-то заклинило…

Хорошо, что слова «страхуй» нет ни в одной более-менее известной песне.

Я ни разу не видел из зала такую вакханалию музыкантского юмора, но если виртуально представить себе одновременное включение на сцене всех перечисленных выше остроумностей, то как-то не очень верится, что зеленый оттенок концерта оставался для искушенного зрителя большой тайной. Другой вопрос, что большинство зрителей о зеленых концертах знали и старались попасть именно на них. Как бы то ни было, жалоб не поступало.

Гастрольный ансамбль, спаянный общим бытом, творчеством и здоровой жаждой денег, – это нечто вроде армейского подразделения. Были там свои «старики», традиции, правила неписаные, и, если кто-то новый нахальничал и противопоставлял себя коллективу, надолго в нем не задерживался. Существовали способы. Не армейские, конечно, но довольно действенные.

Люди, от которых приходилось избавляться, как правило, бывали навязаны руководством. Называли их вставными зубами. Чей-нибудь племянник или дочка хороших знакомых директора филармонии.

Вот этими неисповедимыми филармоническими путями и прислали как-то в приказном порядке певицу совсем не в масть. Сами посудите: посреди какой-никакой здоровой попсы выходит вдруг бабища в народном сарафане и нечисто поет три тужильные песни, а волосатые гастрольные волки, которые до настройки гитар-то не всегда снисходят, должны, значит, ей аккомпанировать. А еще она матом ругаться и курить в автобусе запрещает и за пятнадцать минут до выхода полного покоя требует – в образ-де ей необходимо войти! Кошмарное дело!

Беседовали с ней, два раза презерватив на микрофон надевали – хоть бы хны. Тогда всем коллективом просверлили в сцене в том месте, где она вставала, дырочку, пошли в аптеку и купили большую спринцовку типа клизма. Водой наполнили, руководитель даже холодильник в своем люксе предоставил для хорошего дела.

На следующем концерте в момент воспроизведения самой высокой ноты два дюжих техника из-под сцены «дунули» ей под сарафан ледяной водой. Звук она издала при этом такой специфический, что подвинула верхнюю границу своей тесситуры ноты на три-четыре.

Больше певицу никто из заинтересованных лиц не видел. Переживали, правда, страшно – порвали два баяна.

А один раз скрипач приехал со скрипкой недешевой и в бешеном классическом пафосе. Стал замечания делать, всех учить и «в нос» разговаривать – насморк у него все время был. Да еще в брюках неуставных на сцену выходил – концертные на него не налезали из-за ляжек жирных и толстой подзвучки (кальсон). В общем, раздражал дико! Сначала с ним по-хорошему: мол, скрипка – действительно замечательная краска, но лабать надо в соответствии с общей аранжировкой, а не еврействовать как попало. Как об стенку горох!

Тогда не сразу – все-таки интеллигентные мы тогда люди были, – а через три дня намазали ему перед концертом в эфы (фигурные такие отверстия в скрипке) экскрементов. А у него как раз насморк случайно прошел. Вот он вышел соло играть, поводил большим носом и уехал со сцены в родной Житомир.

А вот еще! В 1978 году в Саратов во Дворец спорта приезжает певец из Москвы с бумагой: поставить его с четырьмя песнями в концерт, причем в конец программы. Бумага с печатями, «орлами и костями» – ослушаться как бы нельзя. Отрепетировали – ничего он так пел, но закрывать концерт в таком большом зале уж никак не годился. Побеседовали. Он – ни в какую. Первый концерт кончился – успеха ноль. Со сцены ушли под стук собственных копыт. Тогда на следующем концерте подговорили звукорежиссера, и он, когда «маэстро» на сцену вышел и свою песню стал объявлять, отрубил его от зала, а в основные динамики через свой микрофон поставленным голосом сказал: «Ну что ж, дорогие друзья, на этом наш концерт окончен. Спасибо, до будущих встреч!» Да еще световик в зале свету поддал. Народ сразу в гардероб и ломанулся. Певец поет на сцене, заливается, себя из сценических мониторов отлично слышит, но до зала этот звук не доходит. А он-то об этом не знает, зато ему со сцены хорошо видно, что зрители на выход повалили.

Артист вечером с горя напился, пришел к руководителю: «Можно я начинать буду, а то, похоже, вы не в моем формате!» Должен-то был сказать: «Я не в вашем формате!» – ну да пьяный – что возьмешь?!

Оставшиеся два концерта начинал он, и, как ни странно, никто из зрителей раньше времени не ушел.

Такие ситуации вообще-то нечасто случались. Обычно, если кто молодой да новенький в коллектив приходил, то все-таки с должным пиететом к аборигенам относился. Тогда и старшие товарищи в свою очередь его поддерживали, обучали, пестовали, но традиционную прописку все равно устраивали. Таков уж был порядок. Так, необидное что-нибудь – проверка на чувство юмора, чтоб «служба медом не казалась».

Например: вводят старички молодого вокалиста в программу, готовят к ансамблевому пению. Сценические движения и всякие нюансы с ним репетируют. Объясняют: вот, мол, после слов «Сочинял сапожник песню целый день…» весь ансамбль делает шаг вперед и громко в фа-мажоре провозглашает: «Хо-хо!» И рукой свободной ленинское указательное движение осуществляет. Надо добиться полной синхронности – от этого успех всего концерта зависит. Певец-то музыкальную часть дебютной песни уже как «дважды два» выдолбил, поэтому «хо-хо» и «руку» с удовольствием тренирует, чтобы глянец последний навести.

И вот гастроли, первый концерт. У волнующегося молодого все спрашивают, помнит ли про нюансы, не сломает ли «строй» в «Сапожнике». В контрольный концертный момент дебютант исправно вылетает на авансцену, орет в нужной тональности «хо-хо!» и рукой делает.

Естественно, все остальные на месте стоят и на «выскочку», как на идиота, с большим удивлением смотрят.

Если после таких дел новичок не обижался, значит – наш человек.

И конечно же всякие инциденты на концертах происходили. Порою очень даже неприятные. Из-за несовершенства аппаратуры и технического оснащения площадок артистов порою нещадно било током. И не так, как при розыгрышах, а по-взрослому – с опасностью для жизни. Сейчас любого известного музыканта спроси – припомнит массу случаев.

Толик Лукьянов (в девичестве Гурвиц), который сейчас в Нью-Джерси горе мыкает, скрываясь под личиной хозяина двадцати бензоколонок, вышел как-то к народу со своей любимой ленинградской песней «Невская заря». Было это в Москве в Центральном доме железнодорожника. Толик, значит, поет: «Алеет зорька золотая над мирной Не…» – в этот момент его от микрофона дико шарашит блуждающая фаза, и он падает затылком на равнодушную железнодорожную сцену. Зрители вскочили, мы вокруг Тольки сгрудились. Даже саксофонист, который его всегда ненавидел, плюнул на принципы и через мундштук пытался искусственное дыхание делать. Минут через пять Толик захлопал глазами, поднялся, отряхнулся, подошел к микрофону, опасливо его потрогал и в настороженной тишине внятно закончил фразу: «…вой!» Профессионал!

Однажды в театре во время предновогоднего концерта поддатый скрипач, ожидавший за кулисами своего выхода, оперся крепким локтем на кнопку поворота сцены. Ощущение было такое, что это не мы поехали, а весь зал двинулся куда-то. Я чуть с ума не сошел. Сцена намотала на елку провода вместе с усилителями. Еще бы немножко, и все полетело бы. Догадливый скрипач нажал другую кнопку – поехали в другую сторону. Прибежал кто-то, наконец врубил «стоп». Опытные вокалисты развернули микрофоны и встали все-таки лицом к зрителям, а я доигрывал почти что спиной.

Да, чего только не бывало! И в оркестровые ямы ребята с гитарами падали, и сцены временные на открытом воздухе под ними проваливались, и тенты, на случай дождя раскинутые, их порой накрывали,

Один раз в Новом Уренгое на очередном фестивале, проводившемся на футбольном поле, над помостом для ансамбля натянули большую водонепроницаемую ткань на четырех мощных опорах. Лучше бы опоры были послабее! Пошел ливень, и на ткани начала скапливаться вода. Прочный тент прогнулся, образовав огромную чашу, а вода все прибывала и, когда наконец одна из опор не выдержала, на музыкантов и аппаратуру обрушилось несколько тонн. Смертельных случаев, к счастью, не было, но поломанных ребер и сильных ушибов – сколько угодно.

Заслуженный артист России Николай Вячеславович Расторгуев (тогда носивший прозвище Киллис) пел песню «Прикажи помиловать, прикажи казнить!». В ней после проигрыша обычно разыгрывалась некая мизансцена, в которой полный бородатый клавишник в палаческом балахоне гонялся за певцом с бутафорской огромной секирой. Номер проходил на стон, пока однажды «палач» не запнулся за микрофонную стойку и, падая, не разрубил своим топором силовой провод чуть не с руку толщиной. Секира хоть и бутафорская, но, наверное, изготовителей забыли об этом предупредить: сделана оказалась на совесть – при всем еще и в пол вошла почти на сантиметр. Если бы не быстрые ноги и не мои кроссовки, в которых Коля в тот день работал, не видать бы нам нынешнего «Любэ» как своих ушей. Я кроссовки те до сих пор храню. Кстати, фамилия палача-клавишника была – Закон.

На гастролях в одном большом питерском Дворце культуры, в конце первого отделения, прошедшего как-то уж особенно хорошо, все наши вышли на авансцену кланяться. Я вместе с барабанами помещался на высоком постаменте, слезать с которого было трудно, да и вообще лень. Поэтому под гром оваций я просто приветствовал зал движениями головы и улыбками прямо оттуда. Музыканты, которые прекрасно знали, как мне придется корячиться, чтобы спуститься к ним, демонстративно «продавали» меня, указывая руками на барабаны. Радостные зрители усилили аплодисменты. Делать было нечего: я, кряхтя и ругаясь про себя, слез вниз и вышел на авансцену. В этот момент из-под колосников на барабанный стул, на котором я только что сидел, с грохотом упал стокилограммовый гипсовый герб Советского Союза. Стул – всмятку, и барабаны разметало – как говорят в таких случаях в милицейских сводках: «восстановлению не подлежит».

Бог и зрители спасли, а то убило бы гербом, и было бы до отвращения символично. С тех пор я кланяться полюбил. Зрителям и читателям. И сейчас вам с удовольствием кланяюсь.

Чего греха таить, после удачно проведенного концерта музыканты вокально-инструментального жанра частенько садились выпивать, и не всегда водка приносила пользу здоровью, зато почти всегда первый тост звучал так: «Давайте выпьем за «Битлз» – такую хорошую работу придумали!»

Хорошо это или плохо, только так было!

Paul, we love you! The best wishes from Max Kapitanovsky.

Moscow. 22.05.2003

Так заканчивалось сценарное послание.

Двадцать восьмого августа по ТВ в новостях показали, как Пол с супругой общаются с африканскими детьми. На прощание Маккартни с удовольствием пожал с десяток темнокожих ладошек. И сделал это левой рукой, не потому что он, как известно левша, а потому что правая была занята прозрачной папкой с толстенькой пачкой подозрительно желтой бумаги. Я своими глазами видел (жена позвала из другой комнаты). Прочитал ли Пол до конца, не знаю. Он пока не звонил. Может быть – некогда: бегает, скорее всего, по друзьям – то Элтону покажет, то Ринго какому-нибудь. И все они радуются тому, как интересно было жить в советской стране, а сейчас еще интереснее.

А фильм о приезде Пола в Россию мы сняли. Вы его уже, наверное, видели. Вроде ничего получилось. Забавно. Конечно, трудно было страшно. На концерте снимать нельзя! На приемах снимать нельзя! Хорошо, что люди у нас прекрасные: помогали как могли на всех уровнях. А так – и съемки, и то, что происходило после, – все это отдельная песня и вполне достойно специальной повести, которую я обязательно напишу.