Джинсы (вторая серия)

За всю многовековую историю человечества ни в одной стране мира ни один предмет одежды не был таким вожделенным и труднодоступным, как грубые американские рабочие штаны в семидесятые годы в Советском Союзе.

Когда 20 мая 1874 года американский коммерсант с семитскими корнями Леви Страусс выпустил в продажу первую партию синих проклепанных ковбойско-старательских брюк из плотной ткани «деним», ему и в голову не могло прийти, что в будущем здоровое желание советских людей приобщиться к хипповому заджинсованному стилю приведет к развитию новых рыночных отношений. А потом и к формированию современной экономики в далекой от Штатов заснеженной России.

Было бы преувеличением утверждать, что именно «Битлз» познакомили нашу молодежь с джинсовой модой. Но так уж исторически сложилось, что пацифистские идеи, идеи хиппи, проповедуемые ливерпульской четверкой, отождествлялись у нас с определенным имиджем, основу которого составляли джинсы.

Джинсы в семидесятые годы стали символом, опознавательным знаком, неким паролем, по которому можно было легко узнать своих. «Левые» люди джинсов не носят!» – так констатировали ситуацию на «Психодроме» (в садике перед старым зданием МГУ на Манежной), на «Маяке» (площади Маяковского) и в метрошном переходе станции «Проспект Маркса», то есть в «трубе».

Впервые тоненькие джинсовые ручейки стали собираться в ощутимый поток при помощи наших польских братьев. Поляки всегда славились своей предприимчивостью, вот и потянулись из Польши по железной дороге с проводниками или со специальными гонцами, которых лет через двадцать назовут челноками, тючки и упаковочки с поддельными и «родными» джинсовыми красотами. На границе вопросы решались легко: пара блоков сигарет, бутылка виски – и джинсам присваивалась категория рабочей одежды, так необходимой на всесоюзных ударных стройках. Но «недолго музыка играла»: очень скоро ежесуточный приход польского экспресса «Полонез» превратился в персональный профессиональный праздник правоохранительных органов. Бывали случаи, когда милиция снимала на вокзале более тысячи штук штанов с одного поезда. Гонцов даже не задерживали – просто все отбирали.

В свободной продаже конфискованные джинсы в то время ни разу не появились. Собирать отобранное в кучи и сжигать наподобие наркотиков компетентные органы еще не додумались, – и что милиция делала с польским конфискатом – уму непостижимо!

До сих пор точно не установлено, по какой причине скорый поезд Варшава–Москва особенно замедлял свой ход как раз в этом месте – за 2–3 километра до Белорусского вокзала. Может быть, на это порою влияли некие незначительные денежные суммы, стимулирующие машинистов, но скорее всего состав просто планово снижал скорость в черте города на подходе к вокзалу. Факт остается фактом: до конкретного перрона Белорусского вокзала джинсы доезжать перестали. Все выбрасывалось из вагонных окон в районе платформы Беговая.

Наряду с еще новой тогда профессией гонец появилась не менее уникальная – ловец.

Тюки со штанами еще в Варшаве стали паковать в соответствии с так называемым беговым стандартом: ширина до метра, длина значения не имела, а вот толщина не должна была быть более 24 см, иначе тюки не проходили в вагонную форточку.

В тюк обычно укладывали 10–15 пар штанов среднего размера, оборачивали толстой коричневой почтовой бумагой и очень плотно завязывали. К каждому тюку приделывался прицеп – отдельная пачка с одной парой джинсов ходового размера. Это был сувенир для куратора из МВД. Почти каждый ловец имел куратора, который являлся к приходу скорого Варшава–Москва как на работу.

Ловцы располагались вдоль железнодорожного полотна, каждый знал нужный ему вагон и сам имел опознавательный знак, если лично не был знаком с гонцом. Зимой, когда рано темнело, иногда происходили инциденты – ловцы ловили не свое. Но очень скоро три мощных прожектора, не горевших чуть ли не с войны, осветили темный участок «джинсового перегона».

Железнодорожное начальство терялось в догадках.

Чтобы не возить далеко и не таскаться по Москве с товаром, предприниматели начали снимать квартиры и комнаты для хранения вещей в непосредственной близости от места сброса. Туда же позже стали подтягиваться и перекупщики. Так образовался «всесоюзный джинсовый магазин» – Беговая.

Но в таком, можно сказать, промышленном масштабе джинсовые поступления наладились уже позже. Сначала Россию одевала фарцовка. Как ни странно, но общий язык с интуристами в этом смысле первыми нашли не представители сильной половины советского человечества, а продвинутые городские девчонки, мечтавшие приодеться и быстро выучившие одну и ту же фразу на разных наречиях.

Иле то коштуе? Кванте косто? Комбьен са? Ви дас костен? Хау мач? Наконец – сколько стоит? – спрашивали у пшеков (поляков), алюр (итальянцев), френчей (французов), бундесов (немцев), бритишей (англичан), турмолаев (финнов) и стейтсов (редко попадавшихся американцев).

Чаще всего вопрос носил формальный характер – денег у девчонок не было, да и коли нашлись бы, фирмачам совершенно не на что было бы их потратить. Заграничные шмотки менялись на разную русскую экзотику – чаще на безобидную икру, матрешек, пуховые платки, ушанки, хохлому; реже – на более криминальный русский антиквариат или иконы, прочно вошедшие в моду на Западе. Предлагать в качестве продукта обмена свои молодые крепкие тела девчонки еще не решались: дело это в те годы было трудоемкое, связанное с проходом в интуристовские гостиницы, тогда как поменять баночку икры на двадцать шелковых платков можно было и на улице.

К середине семидесятых годов в Москве функционировало несколько основных мест, около которых можно было приобрести нафарцованные или привезенные джинсы и другие товары заграничного потребления: комиссионный (или как говорили – «комок») у Планетария, комок на Комсомольском проспекте, на самой Беговой, а также какое-то количество так называемых точек вроде Уголка – пятачка перед музыкальным магазином на Неглинной.

Уголок этот начинался как единственное в Москве место, где можно было купить приличные музыкальные инструменты и аппаратуру. Позже предлагаемый ассортимент расширился до того, что там стало возможным купить ВСЕ. С утра до вечера перед магазином клубилась небольшая толпа продавцов и покупателей. Рядом находился удобный теплый подъезд, где принесенный на продажу товар можно было рассмотреть и опробовать. Контингент продавцов на Уголке отличался завидным постоянством, чужаков не очень-то пускали, все знали друг друга в лицо. Знали в лицо и постоянных кураторов от милиции. И те, и другие нагуливали благосостояние от своей взаимности, мирно сосуществовали и старились вместе на Уголке на протяжении лет двадцати. Иногда, правда, какой-нибудь зарвавшийся продавец выпадал из процесса годика на полтора, но неизменно возвращался на точку, поумневший и с восстановленным чувством почтения к кураторам.

Канули в Лету времена дефицита, и надобность в точках отпала, но люди с памятью, проходя иногда мимо Уголка, могут наблюдать пару-тройку постаревших спекулянтов, забредающих на старое место работы постоять и обменяться новостями.

Говорили так: «Уголок напоит, Уголок накормит!»

Еще одна знаменитая точка – женский общественный туалет на углу той же Неглинной и Кузнецкого Моста, где в основном продавались вещи сугубо нафарцованные, еще с утра украшавшие тела заезжих иностранцев.

Одна из шестнадцати кабинок – четвертая от входа – на протяжении лет двенадцати ни разу не была использована по своему прямому назначению. Около нее постоянно толпилась очередь из желающих примерить на себя какую-нибудь из предлагаемых ушлыми девицами-фарцовщицами шмоток.

Девушки обычно подъезжали к крупным интуристовским гостиницам часам к восьми утра, когда туристы после завтрака выходили к «Икарусам», чтобы податься по достопримечательностям, присматривали ходовые фасоны и размеры и «снимали» вещи с фирмачей в час дня, когда тех привозили обедать. Говорили так: «Чтобы продать джинсы с рук, их надо снять с ног!» Успеть с ворохом одежды домой – постирать, подлатать, прогладить, перешить лейбола и вернуться в туалет к самому торговому времени – часам к шести – было невозможно. Но успевали. Это точно.

Туалет этот в семидесятых так и называли – Туалет (с большой буквы). Девчонки договаривались между собой или с ребятами: «завтра в три в Туалете или около» – и никто ни разу не разминулся.

Примерить вещь в кабинке, кстати, удобно оснащенной зеркалом и вешалкой, можно было, вручив пятьдесят копеек бабе Гале, проработавшей там безвылазно уборщицей лет пятнадцать. А за рубль баба Галя пускала девчонок в кладовку, где они могли комфортабельно пересидеть облаву. Учитывая высокую проходимость клиенток и умение бабы Гали ладить с правоохранительными органами, ее благосостоянию мог бы позавидовать любой завскладом или цеховик-теневик того времени.

В каком-то семьдесят первом году отечественные производители спохватились или указание такое вышло от начальства – надо бы противопоставить безыдейным заграничным штанам что-нибудь родное, близкое советскому человеку. Так родились брюки-техасы. Черного цвета и под названием «Ну, погоди!», правда, воспроизведенные не из знаменитой джинсовой ткани «деним», а черт знает из чего. Успеха не имели.

К чести нашей сказать, первые американские черные джинсы в больших количествах (да и то изготовленные по новой тогда японской технологии «stonewash») появились на прилавках Америки только в середине восьмидесятых.

Неожиданно на станки и вооружение, отсылаемое Советским Союзом в далекую и загадочную Индию, последняя откликнулась не только обычными орехами кешью, но и огромной партией весьма похожих на джинсы штанов «Miltons», естественно, тут же окрещенных у нас «Мильтонами». «Мильтоны» были не так плохи, но заменить в сознании поколений какие-нибудь «Левис» или «Ранглер» никак не могли.

Сильные мира того, правда, попытались отвлечь внимание самой передовой части советской молодежи – студентов – от западных штучек устойчивым слухом о планируемой в самое ближайшее время раздаче студенческой целинной формы (якобы очень похожей на джинсовую). Форма оказалась любимого защитного цвета и с предметом нашего разговора ничего общего не имела. Чуда не произошло.

Конечно, вместе с джинсами в страну проникли и другие модные предметы одежды (клоуза) и аксессуары: рубашки «батн-даун» и «снапдап», майки «тишорт», шузы типа «плэй-бой» или «инспектор с разговорами», брюки «трузера́» с косыми «хулиганскими» карманами, ремни-белты. Цвета назывались также с английским уклоном: рэдовый, блэковый, вайтовый, а нечто полосатое – страйповым. В большом ходу тогда же были недорогие броские бусы, которые носили и ребята, и девушки, а также значки величиной с десертную тарелку с антивоенными или забавными надписями типа: «I am an alcoholic – in a case of emergency, buy me a beer!» (Я алкоголик – в крайнем случа купите мне пива!)

Кстати, рубашку «батн-даун» (воротничок на пуговках) не надо путать с батником. У последнего воротник был намного длиннее и образовывал так называемые «сопли», которые в свою очередь делились на острые и круглые. На груди и на спине присутствовала кокетка, а штуки четыре вытачки по бокам придавали фигуре бешеную приталенность. В Штатах батники носили театральные ковбои, к нам в оригинальном виде они практически не попадали и воспроизводились самопально на бабушкиных «Зингерах», пока постепенно не стали чисто дамской прерогативой.

Кстати о пуговках: пуговицы на иностранной одежде почти всегда были с четырьмя дырочками, а наши – с двумя. Особенные модники и модницы езили со всех концов Москвы в Сокольники в мастерскую к «пуговичнику» Селиванову. Этот Селиванов не делал пуговицы, нет. Просто он соорудил некое приспособление, позволяющее аккуратно зажимать пуговицы любого размера в тиски и через опять же сконструированные им шаблоны досверливать на отечественной пуговице недостающие два отверстия. Что моментально превращало ее в закордонную. Далее, какую бы кривую дрянь вы ни сшили, четырехдырочные пуговицы просто-таки кричали о заграничном происхождении вещи. По тем же самым причинам фирменные пуговицы и лейблы никогда не выбрасывались. Их аккуратно спарывали с превратившейся в ветошь иностранной рубашки и перешивали на отечественную, мгновенно повышая ее стоимость раз в пять.

В солнечное время, да и ночами молодежь носила темные очки. Достать этот аксессуар было ОЧЕНЬ трудно. Признавались ведь только две модели: круглые очки типа «Джон Леннон» и каплевидные более солидного разлива – «Макнамара».

Короче говоря, существовало множество тонкостей в прикиде, по которым «системного психодромного» гая – парня (не путать с геем) или герлу отличали от лоховидной урлы.

Любопытно было понаблюдать и послушать, как в каком-нибудь подъезде двое центровых понимающих людей лениво обсуждали продающиеся джинсы.

Продавец говорил: «Лукни, какой ка́тон уматной, стоячий! А зипер – родной зипо́вый! За сотку – просто даром!»

Покупатель: «А чего строчка на шленках кривая? Я тебе таких самопалов за тэно́к пять штук настро́каю!»

Продавец: «Да какой самострок, у стейтса́ вчера брал?! Вон, каскад лейболо́в!»

Покупатель: «Чувачок! Лейбола́ не греют!»

И расходились довольные друг другом.

Власти с фарцовкой боролись довольно вяло. Экономического вреда она не приносила, но в идеологическом смысле постоянно доказывала, что нафарцованные товары заграничного потребления намного лучше и качественнее не только наших отечественных, но и редкого официального импорта, поступавшего, как правило, из стран народной демократии. Хотя об этом и так все знали, и никакие «Знаки качества» и лозунги типа «Советское – значит отличное!» потребителя переубедить не могли.

В народе говорили так: «Загнивает сильно Запад, но какой приятный запах!»

Кроме всего прочего, с точки зрения закона обмен матрешек на, например, джинсы ничего криминального не содержал. Конечно, придумана была какая-то мутная, ничего общего со статьей не имевшая тема – «Приставание к иностранцам». По идее за это могли упечь на 15 суток. И упекали. Но очень редко. Когда наверху кто-то спохватывался, то проводилась блиц-кампания по отлавливанию – как они сами себя называли – фарц-мажоров. В результате таких мероприятий в милицию обычно доставлялись несколько пьяниц. Настоящих, случайно задержанных фарцовщиков теряли где-то по дороге к отделению, после чего сами оперативники и их жены щеголяли перед знакомыми в самых шикарных западных шмотках. «А чего?! Муж с работы принес! Так все делают!»

Столь нынче популярный в политическом смысле Петербург, будучи еще в девичестве Ленинградом, сильно обскакал по фарцовой теме и Москву, и многие другие города. Сказывалось преимущество географического положения: у питерцев под боком были финны.

О финнах особо: называли их у нас турмолаями (в переводе с финляндского – лесорубы). Если и существует в мире какая-нибудь нация, способная хотя бы приблизиться к русским по здоровому хлебанию водки, то это – те самые лесорубы. А в тогдашние годы у них был вообще сухой закон, еще покруче, чем позже у нас в горбачевские времена. Ленинградские власти не могли спокойно смотреть на мучения, в общем-то, довольно безобидных финнов, вот и открыли границы области. Но в одностороннем, конечно, порядке.

На выходные город заполоняли сотни автобусов с мучимыми понятной жаждой «лесорубами». Причем ввозить на обратном пути алкоголь в Лесорубию им родные таможенники не позволяли, приходилось отпиваться на месте и про запас. Короче, если в воскресенье вечером вам было совершенно нечего делать, вы могли подойти к какой-нибудь интуристовской гостинице поприсутствовать при обратной погрузке турмолаев в автобусы. Было, ох было на что посмотреть!

Оборотистые ленинградские ребята останавливали автобусы с финнами прямо на шоссе между Выборгом и Питером. Устраивали на обочине летучий пикничок минут на тридцать с водкой и шашлыками и потрошили иностранцев по самое покорнейше благодарю. Те охотно меняли привезенный товар (плащи-болоньи, мохеровые свитера и кримпленовые брюки) на традиционную жидкую валюту. Принимались турмолаями и деревянные – ведь на них тоже можно было купить водку.

Так что, пока московская фарца еще ходила в коротких штанишках и выпрашивала у заграничных дяденек жвачку в обмен на значок Ленина, питерцы уже полностью владели вопросом и бомбили лесорубов по-взрослому. С дальним прицелом закладывая фундамент нынешней популярности бывшей колыбели революции.

Безусловно, в семидесятых существовал еще один источник отоварки, к которому при сильном желании мог припасть советский человек. Но желание должно было быть достаточно сильным, потому что речь идет опять-таки о махинациях.

Валюта на территории Союза, конечно, не ходила. Даже за хранение ее можно было надолго загреметь куда положено. Тем счастливцам, кому удавалось поработать за границей, государство обменивало их валюту на специальные чеки (сертификаты). А отоварить эти чеки было возможно опять-таки только в специальных магазинах с фирменным названием «Березка» – народ говорил: «Береза». «Березки» делились на промтоварные, продуктовые и аппаратурные. Существовали еще и запредельные валютные, но к ним неиностранец даже близко подойти не мог.

Товары, продающиеся в «Березах», были по-настоящему заграничные: никаких тебе болгарий (кроме дубленок) и никаких чехословакий (кроме богемского стекла). А так все Бельгия да ФРГ. В общем, очень привлекательно.

И, конечно же, чеками начали приторговывать оборотистые люди. Цена и покупательская способность чека зависели от цвета и наличия полосы: так себе, не очень – с желтой полосой, боль-мень нормальные – с синей, а уж совсем мечта, отвал башки – вообще без полосы. Бесполосые! Некоторые вещи можно было приобрести ТОЛЬКО на чеки какой-то одной категории, поэтому и покупал народ эту странную валюту под определенный, появившийся недавно в продаже товар. Например, под дубленку особого фасона, продающуюся только за «желтую полосу», или под магнитофон – за «синюю». Кстати, логики в этом не было никакой.

А приобретались чеки у спекулянтов, отирающихся около «Берез». Назывались они чекистами или подберезовиками – кому как больше нравилось.

Появились девушки, одаривающие своим вниманием только за чеки – чекистки. Как завещал Феликс Эдмундович, головы у них были холодные, сердца горячие, а руки и ноги – относительно чистые.

Позволить себе полностью, с ног до головы одеться в вышеперечисленный клоуз, кроме профессиональных фарцовщиков, не мог практически никто, поэтому молодежь, исповедовавшая хипповый пацифизм и битловскую музыку, чаще всего ограничивалась длинными волосами, джинсами да маечкой, купленной по случаю. Кстати, красивую майку с броской непереводимой надписью надыбать было еще сложнее, чем штаны. Поэтому майки берегли, стирали аккуратно, а то и вовсе не стирали, штопали, подшивали, и они служили годами, надолго, а то и на всю жизнь давая клички своим хозяевам. По Психодрому лет пять шлялся Вовка-Омнибус, на майке которого когда-то было изображено нечто вроде высокого двухэтажного автобуса, а по Калининскому гордо разгуливал Серега Дебил, года три демонстрируя майку с канадской выставки деревообрабатывающих станков «De Bille».

Сильный фурор однажды произвела джинсовая рубашка, на изнанке которой кто-то внимательный разглядел маленькую этикетку с надписью «prison № 34» (тюрьма № 34). То ли действительно к нам неведомыми путями попала рубашка американского заключенного, то ли пошита она была в этой тюрьме, только поглядеть на раритет на Психодром приезжали из отдаленных районов.

Конечно, молодежь, не постоянно думающая о строительстве коммунизма, а отвлекающаяся на всяких там битлов-роллингов очень раздражала власти. Длинноволосые заджинсованные юнцы настолько выбивались из румяного плакатного ряда мордастых бамовских комсомольцев, что только законченный ангел вроде Матери Терезы не начал бы их тут же хомутать по полной программе. Но Матери Терезы в семидесятых в Союзе водились в очень ограниченном количестве.

«Хомутать» – это тоже слово из тех времен. Преступника или хулигана милиция могла задержать, арестовать или в крайнем случае повязать, но уж никак не захомутать. Ведь хомутали обычно не менты, а какие-то мутные структуры вроде комсомольских оперотрядов, сросшихся со спецотделами КГБ по делам молодежи.

Для самих хомутов «захомутать» означало под любым предлогом забрать несколько волосатиков в опорный пункт народной дружины, поиздеваться там над ними всласть, при удаче избить, а при санкции постричь тупыми ножницами для металла.

В какой-то момент в самодеятельной продаже на точках вдруг появились штаны с американским флажком на заднем кармане. Как ни странно – «мэйд ин Югославия». Джинсы были качественные и шли нарасхват, но наличие на них символики в лице флага самого махрового антикоммунистического государства делало попавшихся хомутам носителей очень уязвимыми для обвинения в пропаганде капиталистического образа жизни.

Самые умные и хитрые серьезно отбрехивались: «Так ведь это же на жопе!»

Порою это выручало.

В любом случае, захомутанные, как правило, за отсутствием состава настоящего преступления к вечеру отпускались и плелись домой под одеяло «зализывать раны» и отращивать волосы до следующего раза.

Ну, никак ребята, уделявшие своей внешности такое внимание, государство устроить не могли. А зря! Из волосатиков потом много хороших людей повырастало, да и Пушкин в свое время писал: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей!».

Для девчонок, у которых был физический недостаток – косолапие, настал звездный час. Держать ступни под углом шестьдесят-семьдесят градусов стало так же модно, как носить короткие юбки ВООБЩЕ. Трудно сказать, откуда взялась такая манера – наверное, ее выдумали девицы со слегка кривоватыми ножками. То, что раньше маскировалось юбками средней длины, с вхождением в моду «супермини» стало невозможным. Пришлось прибегать к особенным ухищрениям. И заинтересованные молодые дамы к подобному ухищрению прибежали. Конечно, с модным косолапием большие проблемы возникали у юных балерин, но с другой стороны, кривоногих танцовщиц не так уж часто берут в балет.

Белые короткие носочки, также мгновенно вошедшие в моду вкупе с косолапием придавали девчонкам небывалую сексуальность, с успехом накладывавшуюся на общий принцип свободной любви под лозунгом «Make love, not war!» – буквально «Делайте любовь, а не войну!»

Естественно, войну у нас никто делать не хотел, зато любовь делали с удовольствием и совершенно замечательно.

Официально джинсы считались одеждой антисоциальной. На первом, втором и третьем этапе в них не пускали в кафе и в рестораны. Тем не менее все, кому было положено настаивать на идеологическом вреде джинсовости, после работы с удовольствием напяливали американские штаны и отдыхали в них от черных глухих костюмов.

Как ни странно, первые шаги по публичному признанию джинсов выходной одеждой сделал комсомол. Комсомольские деятели средней руки стали появляться на молодежных мероприятиях в джинсах и… пиджаках с галстуками. Таким образом, верх функционера с непременной кожаной папочкой олицетворял официальность мероприятия, а низ – крайний демократизм и близость к народу.

Жаль, что об этом не знали «Роллинги» – Джаггер и Ричард, через несколько лет наповал убившие публику, появившись на светском приеме в джинсах и гражданских пиджаках.

Правда, надеть еще и галстуки на ум им не пришло.

Цитата из БСЭ: Международный день защиты детей (1 июня) – день мобилизации межд. общественного мнения на борьбу и защиту детей от угрозы войны, за сохранение здоровья детей, за осуществление их воспитания и образования…

Установлен в 1949 г. Проводится с 1950…

Когда 2-й Московский конгресс Международной федерации женщин в нечеловеческих муках родил этот праздник, предполагалось, что все последующее время уж кто-кто, а советские дети будут надежно защищены и всяко-разно обеспечены. Но провидению в лице определенных структур было угодно, чтобы тысячи детей, родившихся именно в год первого проведения Дня их защиты, через двадцать лет возненавидели эту дату, перевернувшую и исковеркавшую их молодые жизни.

30 мая 1971 года на Психодром, где вечерами на скамейках собиралась джинсовая молодежь, негромко пела под гитару битловские песни и обменивалась новостями, пришли два молодых человека. Их внешность и манеры разительно отличались от хипповых образцов. Более того – почти одинаковые стереотипные костюмы и прически навевали подозрения… да нет – не вызывали сомнений в их причастности к Конторе. К вящему ужасу в общем-то совершенно безобидных «детей цветов» мо́лодцы предъявили удостоверения сотрудников КГБ и завели с обалдевшими хиппи специальные разговоры. Содержание беседы было такое: «…вот, мол, вы – наверняка все хорошие ребята, настроены за мир против войн, жалко, правда, что не комсомольцы, но это дело поправимое. Короче, вместо того, чтобы коптить небо и нервировать и так загруженные по самые уши Органы, почему бы не принести ощутимую политическую пользу и продемонстрировать свое отношение к грязной войне, развязанной американцами во Вьетнаме. В общем: послезавтра в День защиты детей все дружно с плакатами и убеждениями собираемся здесь и на Пушкинской в 12. И вперед к американскому посольству – гнезду и рассаднику сами знаете чего. Автобусы предоставим!»

Постоянные посетители Психодрома, неоднократно уже битые дружинниками и стриженные оперотрядами, впервые видя такую открытость и благожелательность, в себя не могли прийти от радости. Неужели государство наконец перестало видеть в них скрытых врагов и тунеядцев и, наоборот, разглядело здоровые молодые силы, способные содействовать мирным инициативам? И все сразу бросились звонить друзьям и знакомым. Благородный порыв не смогли даже омрачить несколько матерых комсомольцев, побывавших на следующий день в местах скопления молодежи. Комсомольцы, видимо, владели какой-то секретной информацией, потому что в один голос отговаривали «системных» выходить 1-го числа на демонстрацию.

– Мудаки, всех повяжут, мы точно знаем! – У них, похоже, проснулось нечто вроде совести.

Но как в известной истории про мальчика, который после неоднократных лживых призывов «Волки, волки!» попытался поднять настоящую тревогу, комсомольцам никто не поверил. А зря!

Первого июня в садике собралось около полутысячи противников войны. Над толпой возвышалось несколько самодеятельных плакатов с «куриной лапкой» – пацифистской эмблемой и пара надписей на английском, утверждавших приоритет любви перед войной. Настроение у всех было праздничное, как у мирной демонстрации под предводительством попа Гапона в 1905-м. Наконец распахнулись никогда не открывавшиеся ранее двое чугунных ворот – это въехали обещанные автобусы. Ворота закрылись, но закрылись и обе калитки, выходившие на Манежную площадь. Народ под присмотром плечистых комсомольских ребят стал организованно садиться в автобусы. У нескольких автобусов возникли заминки: человек десять студентов юрфака МГУ, пришедших сдавать зачеты и приостановившихся покурить и посмотреть, что происходит, почему-то никак не соглашались садиться в предоставленный транспорт. Разными способами их убедили. Одним из этих убежденных студентов был я.

То же самое происходило на Пушкинской площади и на Маяке – площади Маяковского.

Далеко автобусы не поехали, распределив «пассажиров» в штаб оперотряда «Березка» на площади Свободы (!) и по обезьянникам ближайших отделений милиции. Там их уже ждали как участников самой массовой за всю московскую историю антисоветской демонстрации.

Милицейские допросы шли весь день и всю ночь. Особенно возились с теми, у кого были с собой документы. Чем больше справок с места работы, комсомольских билетов, паспортов люди с собой в этот раз прихватили, тем дольше их держали и подробнее допрашивали. Тема была такая: хорошо же ты, гад, замаскировался!

В руке я держал портфель, половина которого была занята разными документами. Кроме перечисленных, там находились: зачетка, студбилет, членбилет стройотряда, удостоверение донора, проездной и еще какие-то – уж не упомню – справки. А одет и причесан я был скромнее рядового провинциального комсомольца, мечтающего пролезть в бюро. Каждый элемент моего имиджа и экипировки только что не кричал: я – свой, позитивный, надежный, советский! Это-то и было самым подозрительным.

Наконец, отсняв всех в фас и в профиль, запугав по самое не́куда, вызвав пролетарских родителей с ремнями, большинство участников «антисоветской» демонстрации органы все-таки отпустили по домам. Но самых «отъявленных и замаскировавшихся» после ночного, уже кагэбешного допроса, виртуозно проведенного специально подъехавшими сотрудниками, направили поутру в суд по обвинению «в умышленном препятствовании движению пассажирского транспорта на площади 50-летия Октября». Мне лично немного повезло: при помощи – как-никак юрфак, – юридических уголовностей (типа: нет в садике дома № 18 никакого движения) все-таки отбился. Они не настаивали: извините, ошибочка вышла – фотки сожжем, протоколы порвем. Не ударили, правда, ни разу. Даже пальцем не тронули.

А многие пошли на пятнадцать суток с последующим выгоном с работы и т. д. и т. п.

Через полгодика вызывают в ментуру: «Являетесь ли действительным членом организации так называемых ХИ-ПИ (в их бумаге так и было написано: через черточку и с одним «п») и разделяете ли их взгляды?»

– Какого черта?!

– Да или нет?

– Нет, конечно…

– Вот форменная бумага: не являюсь, не разделяю, – фамилию свою впишите и подпишитесь.

– Какого черта?!

– Так вы являлись?!!!

– Нет!

– Значит, разделяете?

– Да нет же!

– Так подпишите!!!

И так сорок минут. Не выдержал, подписал.

В мае вызвали в военкомат. Несмотря на вечерний МГУ и «почтовый ящик», где за бронь слесарем работал, поздравили и призвали.

Подергался немножко, попытался правду найти – куда там! Опомнился уже в Ил-18, летевшем к китайцам на Дальний Восток. Со мною в лайнере еще 168 человек москвичей. Почти все знакомы друг с другом. Многих забрали вчера, а еще позавчера они гуляли на про́водах своих несчастных внезапно призванных друзей. В самолете встретились.

Оказывается, скоро должен был приехать президент Никсон, а неформальный предводитель московских хиппи Юрка Бураков по прозвищу Солнышко, агентами подслушанный, якобы заявил: «Мы докажем господину Никсону, что мы есть!» Вот и запихали всех, кто был так или иначе замазан в прошлогодней «антисоветской» демонстрации (не то он украл, не то у него украли) – кого в тюрьму, кого в дурдом, а кого и в Советскую армию и Военно-морской флот.

Меня-то – как раз в армию.

Я и до этого не шибко думал о защите международных детей, а уж после – совсем в целесообразности разуверился.

Не так давно выяснилось, что в память о той печально знаменитой «вязке» 71-го, каждый год 1 июня в Царицинском парке Москвы собирается молодежь. Поют, танцуют, играют на гитарах и тамбуринах. Пьют пиво или легкое винцо. Я побывал. Удивился количеству народа и тому, что сборище очень лояльно охраняет милиция.

Но это молодежь. Беспамятная. На вопросы, почему собираются именно 1 июня, отвечают, что по случаю первого дня лета. Или: «А хрен его знает!» Или: «Кого-то защищать. Детей вроде».

Но если отойти в сторонку – к лавочкам, то можно заметить человек двадцать «старичков». Они все помнят. И каждый год, встретившись, после слова «Здравствуй!» обмениваются печальными новостями: «Гусь умер! Тишорт умер! Умер Миша-красноштанник!»

Для будущего фильма я попытался разыскать тех людей, которые попались в лапы дезориентированной милиции именно тогда в 1971-м. Первого июня на Психодроме. Но даже с помощью всезнающих завсегдатаев Царицинского парка (плюс их многочисленные знакомые) нашлось только пять человек. Да и из этих пяти только трое согласились дать интервью! Два человека наотрез отказались. Не хотят вспоминать. Вычеркнули тот проклятый день из памяти.

Пять человек! А что ж так мало-то? Где остальные? Канули!

Конечно, люди уходят. Возраст и болезни берут свое. Но не смогли проверить этот постулат на себе ошельмованные, выгнанные из института и доведенные до самоубийства Света Барабаш (Офелия), Володя Некрасов, Костя Норкин. Покинули этот мир замученные аминазином в психушках Алик Савицкий, Миша Дымшиц и десятки ребят, фамилии которых не удалось установить. Отдали на горячей китайской границе свои молодые студенческие жизни Толик Грачевский и Сережа Мазун.

И все, все они родились примерно в годы первого проведения Дня защиты детей.

Но самое главное: мы – и те, кто случайно попал, и кто действительно (пусть наивно, но от чистого сердца) хотел вьетнамских детей защитить – сделать этого не смогли. Ни чужих уберечь, ни себя! Кому это все было надо?!

Этот кусочек я приписал 8 июня 2005 года. После посещения и разговоров в Царицыно. Так что в «маккартниевскую» рукопись 2003-го он, естественно, не вошел. Ну и хорошо, это ведь наши внутренние дела. Простите, что испортил вам и себе настроение, но тут уж ничего не поделаешь.