IV

В «Завещании» сыну Андрею есть такие строки:

 

Я, как стихи, предсказываю свойства,

Присущие и людям и вещам.

 

Так в самом начале 1940 года, когда до войны еще года полтора, были написаны стихи «Близость войны»:

 

Кто может умереть – умрет,

Кто выживет – бессмертен будет,

Пойдет греметь из рода в род,

Его и правнук не осудит.

 

 

…

 

 

Счастливец, кто переживет

Друзей и подвиг свой военный,

Залечит раны и пойдет

В последний бой со всей вселенной.

 

Мы не приводим всего текста стихотворения, но автор называет грядущую войну «предпоследней».

 

На предпоследнюю войну

Бок о бок с новыми друзьями

Пойдем в чужую сторону.

Да будет память близких с нами.

 

Поэт – пророк, провидец. «Поэт всегда прав», – говорила не раз Ахматова. В том же году происходят два серьезных события для Тарковского-поэта. Его принимают в Союз писателей СССР, и он знакомится с вернувшейся из эмиграции Мариной Ивановной Цветаевой.

 

Все наяву связалось – воздух самый

Вокруг тебя до самых звезд твоих,

И поясок, и каждый твой упрямый

Упругий шаг, и угловатый стих.

 

А. Тарковский

Приехала она в тяжелом состоянии, почти вынужденно, из-за мужа, и все ее самые скверные предчувствия оправдались. Арсений Тарковский – поэт, дворянин, красавец – произвел на ее взрывную увлекающуюся душу сильное впечатление. «Я ее любил, но с ней было тяжело», – признание ничем не удивляющее. С ней было тяжело. Они много гуляли, и Марина Ивановна показывала ему «свою Москву»: Трехпрудный, музей, построенный отцом, Ржевский…

Однажды она позвонила в четыре утра: «Вы знаете, я нашла у себя ваш платок!» – «А почему вы думаете, что это мой? У меня давно не было платков с меткой». – «Нет, нет, это ваш, на нем метка „А.Т.“. Я его вам сейчас привезу!» – «Но…Марина Ивановна, сейчас четыре часа ночи!» – «Ну и что? Я сейчас приеду». И приехала, и привезла мне платок. На нем действительно была метка «А.Т.».

Они познакомились до знакомства. Марина Ивановна прочитала книгу переводов Кемине. Ее уникальное тонкое поэтическое естество сразу отозвалось, откликнулось немедленно письмом незнакомому молодому человеку:

Милый тов‹арищ› Т‹арковский›,

Ваша книга – прелестна. Как жаль, что Вы (т. е. Кемине) не прервал стихов. Кажется ‹…›: «У той душа поет – дыша. ‹Да кости – тоньше› камыша…» (Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но Кемине было можно и должно).

Во всяком случае на этом надо было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Это восточнее – без острия, для ‹неразб.› – все равноценно.

Ваш перевод – прелесть. Что Вы можете – сами? Потому что за другого Вы можете все. Найдите (полюбите) слова у Вас будут.

Скоро я Вас позову в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому – дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало – или не лежало – как это письмо.

Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я – человек уединенный, и я пишу – Вам – зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл. мои стихи – скоро у меня будет открытый вечер, тогда все придут. А сейчас – я Вас зову по-дружески.

Всякая рукопись – беззащитна. Я вся – рукопись. М.Ц.

Какое удивительное письмо незнакомому, но уже близкому человеку. Сколько тайн, карманов и карманчиков, от последних фраз – мороз по коже.

Встретились они с Тарковским у Нины Герасимовны Яковлевой. Некогда богатая светская женщина, теперь она жила в Телеграфном переулке в одной комнате с зелеными стенами и старой мебелью красного дерева. Яковлева вспоминает:

Они познакомились у меня в доме. Мне хорошо запомнился этот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: «Любовь с первого взгляда…»

Разумеется, это женские восторги. Тарковский был на пятнадцать лет моложе и был увлечен ею скорее как поэтом. Сама Цветаева писала:

 

Ко мне не ревнуют жены:

Я голос и взгляд.

 

Поэты, близкие Марине, как могли стремились ей помогать.

«В то время все настоящие люди, как, например, Маршак, Тарковский, Левик и многие другие, ценя ее талант, устраивали ее блестящие переводы с грузинского и других языков в журналы и издательства. Но многие трусы и подхалимы боялись того, что она – бывшая эмигрантка, ее игнорировали и с ней не здоровались», – вспоминала ее старинная знакомая Елизавета Тараховская.

Они встречались, гуляли, бывали у общих знакомых, читали стихи, и сегодня трудно переоценить значение этих встреч.

Однажды где-то на литературных «посиделках» Тарковский прочитал свои стихи:

 

Стол накрыт на шестерых -

Розы да хрусталь…

А среди гостей моих -

Горе да печаль…

 

Марина Ивановна ответила Тарковскому стихами, написанными 6 марта 1941 года:

 

«Я стол накрыл на шестерых…»

Все повторяю первый стих

И все переправляю слово:

– «Я стол накрыл на шестерых».

Ты одного забыл – седьмого.

 

 

Невесело Вам вшестером,

На лицах – дождевые струи…

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть… седьмую…

 

Стихотворение заканчивается строками:

 

…Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг – и все же укоряю:

– Ты, стол накрывший на шесть душ,

Меня не посадивший с краю.

 

Все та же таинственность жизни: стихи к Арсению были последними стихами Марины.

Смерть Марины Ивановны в Елабуге (где в эвакуации жила семья и мать Арсения Александровича) по силе и глубине удара была равна событиям войны, ее трагедиям. Их отношения, ее неповторимая личность, отчаяние последних дней жизни вонзилось в сердце поэта навсегда.

Цветаевой он посвятил два цикла: «Памяти Марины Цветаевой» – шесть стихов, «Чистопольская тетрадь» – десять, и еще одно стихотворение. В этом его ответ. Поэту по-настоящему близка только поэзия и поэты. Он знает их другим чувством и другим измерением сознания. Древний, из глубин стон-плач:

 

Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,

Поешь, Марина, мне крылом грозишь, Марина,

Как трубы ангелов над городом поют,

И только горечью своей неисцелимой

Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный Суд.

Зову – не отзывается, крепко спит Марина.

Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина, -

 

это в ноябре 1941 года.

И через двадцать два года, в 1963 году, крик отчаяния, страсть не теряет напряженности.

 

Не речи, -

нет, я не хочу

Твоих сокровищ – клятв и плачей,

Пера я не переучу

И горла не переиначу, -

Не смелостью пред смертью, – ты

Все замыслы довоплотила

В свои тетради до черты,

Где кончились твои чернила, -

 

 

Не первородству, -

Я отдам

Свое, чтобы тебе по праву

На лишний день вручили там,

В земле, – твою земную славу…

 

Только земные страсти конечны. Такая поэтическая боль, видимо, никогда.

Арсений рвался на фронт. Патриотизм Тарковских никогда не был публичной риторикой. Но война – это другое. Это долг перед Родиной, защита достоинства земли и дома. И редкие для него по «открытости» чувств стихи:

 

Русь моя, Россия, дом, земля и матерь,

Ты для новобрачного – свадебная скатерть.

 

 

…

 

 

Для сердца сыновьего – негасимый свет,

Нет тебя прекрасней и желанней нет.

 

Стиху предпослан эпиграф «Кони ржут за Сулою» из «Слова о полку Игореве».

Война, как ни странно, соединила несоединимое: реальность жизни с чувствами и поэзией. Многочисленные заявления в Правление Союза писателей возымели действие. Из Чистополя он отправляется в Москву и затем в действующую армию военным корреспондентом 16-й Гвардейской Краснознаменной армии. Газета «Боевая тревога». Все газеты тщательно собраны и сейчас находятся в Литературном архиве Пушкинского Дома. Когда во время войны приходилось бывать в Москве, он приходил к своему другу Георгию Аркадьевичу Шенгели. Они дежурили на крыше дома и под черным гудящим небом вели разговоры, конечно, о войне, но и о поэзии. «Видите, – говорил Шенгели, – я недаром втянул вас в „Гудок“: вот вам это пригодилось. Вам было бы теперь трудно работать в газете – без подготовки… А какой у вас пистолет? Покажите-ка!» Он так безусловно верил в победу, что даже в эти дни занимался (в голоде и нетопленой квартире) составлением графиков зависимости ритма и произнесения стиха.

Мария Ивановна с детьми живет в Юрьевце на Волге с 1941 по 1943 год. Они переписываются, дети посылают свои рисунки. Андрей читает «Мифы и легенды Древней Греции» и непрерывно рисует войну «настоящую и Троянскую».

В 1943-м Мария Ивановна возвращается с детьми из Юрьевца в Москву, какое-то время они живут в Переделкине. Все, кто видел фильм Андрея Тарковского «Зеркало», помнят эпизод приезда с фронта отца, детей бегущих, спотыкающихся, падающих, замирающих на груди отца, и боевой орден «Знак Почета» на гимнастерке. Орден этот Арсений получил в действующей армии. Через полгода после их встречи война для него закончилась. Он был тяжело ранен и в результате нескольких ампутаций лишился ноги. Всю остальную жизнь ходил с протезом. Важно не только то, что происходит, что случается с нами, но и то, как мы относимся к случившемуся. «На войне я постиг страдание. Есть у меня такие стихи, как я лежал в полевом госпитале, мне отрезали ногу. В том госпитале повязки отрывали, а ноги отрезали как колбасу. И когда я видел, как другие мучаются, у меня появлялся болевой рефлекс. Моя нога для меня – орган сострадания. Когда я вижу, что у других болит, у меня начинает болеть нога».

Стихи так и названы «Полевой госпиталь».

 

Стол повернули на свету. Я лежал

Вниз головой, как мясо на весах,

Душа моя на нитке колотилась,

И видел я себя со стороны:

 

 

Я без довесков был уравновешен

Базарной жирной гирей…

…я лежал в позоре, в наготе,

В крови своей, вне поля тяготенья…

 

Писатель и поэт Лаврин, одно время близкий Тарковскому и, как все, кто его знал, влюбленный в него, в работе «Что такое смерть»пишет:

Помню, как на заре туманной юности меня потряс рассказ поэта Арсения Тарковского об его опыте внетелесного существования. Это случилось с Тарковским в январе 1944 года, после нескольких ампутаций ноги, когда он погибал в госпитале от гангрены. Он лежал в маленькой тесной палате с очень низким потолком. Лампочка, висевшая над его кроватью, выключения не имела, и приходилось вывинчивать ее рукой. Однажды, выкручивая лампочку, Тарковский почувствовал, что его душа (сознание) спиралеобразно выскользнула из тела – вывинтилась, подобно лампочке из патрона. Удивленный, он глянул вниз и увидел свое тело. Оно было совершенно недвижно, как у человека, спящего мертвецким сном. Затем ему почему-то захотелось посмотреть, что делается в соседней палате. Он стал медленно «просачиваться» сквозь стену, но в какой-то момент почувствовал, что еще немного и он уже никогда не сможет вернуться в свое тело. Это его испугало. Он снова завис над кроватью и каким-то странным усилием скользнул в тело. Как в лодку.

Предчувствием, интуицией можно объяснить строки 1942 года:

 

Немецкий автоматчик подстрелит на дороге,

Осколком ли фугаски перешибут мне ноги…

 

Только в 1944 году в госпитале в Москве профессор Вишневский делает последнюю операцию – полную ампутацию ноги.

 

Все не спит палата госпитальная,

Радио не выключай – и только.

Тренькающая да беспечальная

Раненым пришлась по вкусу полька.

Наплевать на уговоры нянины,

Только б свет оставила в палате.

И ногой здоровой каждый раненый

Барабанит польку на кровати.

 

«Полька»

«Оттуда» иногда возвращаются. Рассказ, переданный Лавриным, достоверный. По спирали, из кругов Ада, как бабочка одного из стихотворений поэта «Из тени в свет перелетая, она сама и тень и свет», – душа оживала силою воли, судьбы, искусством врачей и любовью близких.

 

Душа, зачем тебе Китай?

О госпожа моя цветная,

Пожалуйста, не улетай!

 

«Бабочка в госпитальном саду»

Из писем в госпиталь знаем, как эта необычная семья живет: заботы об отце и муже, их бытовые трудности. Обсуждается вопрос с Арсением – стоит ли говорить сейчас «детям» о ноге или потом, где лучше заказывать протез и многое другое. Госпиталь в основном на Тониных плечах. Умирает страдавшая много Мария Даниловна. Так ли, иначе – уже в 1944 году Антонина Александровна перевозит Арсения в Переделкино, где тем летом на даче жили дети.

«Когда мир раскалывается надвое, трещина проходит через сердце поэта», – так написал однажды Генрих Гейне.