Ничто не изменилось у нас с того дня: Атсур продолжал ездить на охоту с соколами, с ним – мои братья, Очи и еще некоторые воины. Атсур держался как вожак и любимец, приковав сердца неведомой доселе забавой. Очи не спешила уезжать. Конь ее сильно хромал, Талай же уехал, не прощаясь. Очи упросила Санталая дать ей на время одного из наших коней и больше не думала, казалось, ни о чем.

Они стали друзьями с Атсуром. Возвращались домой поздно, случалось, что мы уже спали. Но и тогда еще долго слышался их приглушенный смех, возбужденные охотой разговоры, обсуждения птиц и их отличий, шутки. Я лежала в постели, не закрывая глаз, но не заговаривала с ними. Все больше проникала в меня мысль, как вода просачивается даже сквозь плотно подогнанные камни, что моя доля уже решена, и этот иноземный мужчина в носатых сапогах и замасленной шубе обречен стать моим мужем. «Он будет мне муж», – думала я, глядя на Атсура, как вместе с Очи он разогревает похлебку. – Я стану женой этого большого грубого человека. Что будет тогда со мной?» Атсур говорил что-то, его темные глаза весело и хищно блестели в свете огня. Обветренное лицо по-прежнему казалось непроницаемым, но с каждым днем словно бы ближе он становился мне, словно что-то тайное, мужское проникало в меня от него и помимо моей воли, исподволь, брало надо мной власть.

Дни, отведенные мне, подходили к концу. Никто не напоминал мне о решении, даже Атсур, казалось, отступился. «Ты задумчива стала, сестренка, – все чаще говорил мне Санталай. – Съезди на охоту, развейся». Я только качала головой. Спокойно и тихо у отца доживала. Только в воинских занятиях находила прежнюю радость.

И вот как-то днем, подъезжая к дому, я услыхала крики и визг. Хлестнув Учкту, подлетела и увидела, как Атсуров слуга хватает нашу служанку за руки и тянет к себе, а та отбивается, визжит, неумело бьет его, но не может освободиться.

Я налетела на него и ударила плеткой. Степской отшатнулся, алый след отметил его щеку. Ошалелыми глазами уставился он на меня, но не посмел сказать ни слова.

– Прочь, пес! Убирайся в свой шатер и сиди там, пока твой хозяин не явится, – крикнула я, не заботясь, поймет ли он. Повернула лошадь, а служанка с плачем побежала за мной, пытаясь ухватить ногу и обнять в благодарность.

– Шагу не ступить от них, если в доме господ нет, – слышала я через прерывистые рыдания. – Точно собаки ведут себя. И в лари лазали, я сама видела, да что с ними делать?

– Много таскали?

– Не знаю, госпожа. Один раз сказала ему – рыкнул на меня как зверь. Боюсь их, злых.

– Что ж никому из семьи не сказали? Ни мне, ни отцу, ни брату.

– Боимся, боимся… – Она пуще ударилась в слезы, и я узнала, что одну служанку, самую из всех кроткую, двое степских подстерегли вечером и завалили в конской клети. Уже несколько дней она не приходила к нам, отцу сказали, что заболела, он велел послать ей сушеных ягод.

Мое сердце забилось гневом.

– Овцы вы! Куропатки безмозглые! Да как же можно о таком молчать?! Я сейчас же найду их царя, пусть прибьет этих собак!

Тут как раз вернулся Санталай.

– Брат! – закричала ему. – Брат, где охотится нынче степской?

– Что случилось, сестренка? От твоего гнева стрелы летают.

– Где Атсур? Он нужен мне.

– Не охотится он сегодня, и где он, не знаю.

– Нет? Отчего же? – я опешила.

– Уже несколько дней, как не собирает охоты. Или ты не знала?

– Не знала. Очи мне сказала утром, что зверовать поедут.

– Верно, с Очи и поехали, наши леса решила ему показать. Только в поле нет его, сокола не летают.

– Как странно. А братья, а наши воины с ними?

– Не знаю, сестра. Я не видел их. Одно лишь знаю: меня там нет и брата Бортая тоже, к нему сейчас ездил поправлять крышу. Нет там и брата Стибора, его отец еще вчера в нижний стан отправил за хлебом.

Я совсем растерялась. Не одна же Очи с Атсуром в тайгу ускакала? А если и так, что она в голову себе взяла?

– Спасибо, брат, – отвечала я. – Попробую их нагнать.

– Да что случилось? – кричал Санталай вслед, но я уже погоняла Учкту в гору, в Очишкины охотничьи места.

Странная мысль упала мне в голову: неспроста моя Очи заводит в лес степского царя. Для чего, я не понимала, но сердцем чуяла, куда она могла поехать: небольшое озеро лежало в горах недалеко от нашего стана, а по пути к нему, в тихом логе, когда-то держала Камка табун своих мохнатых коньков, там Очи иногда отдыхала – у них с матерью была там сокровенная землянка.

Туда и погнала я Учкту, но моя верная лошадь измаялась, стала оступаться и в глубоком снегу не могла идти. И понукала я ее, и просила – ни в какую. Меня же охватила такая дрожь, будто я сама на охоте. Прицепила к ногам снегоступы, спрыгнула с Учкту, ударила ее, чтоб к дому спускалась, а сама побежала в тайгу.

Очень скоро я нашла следы двух коней: Очи и Атсур ехали рядом. У Очишкиного коня, как обычно, хвост был подвязан и не задевал снег. У Атсура конь был ниже и мел мохнатым хвостом, оставляя забавный след. Я вспомнила шутку Талая, что у всех степских хвост, и посмеялась про себя. Быстро побежала за ними.

Спокойно, неспешно шли они рядом. Не на охоту ехала Очи, сразу видно, о звере не думала и не выслеживала. Даже там, где лисий след близко лег от тропы, не задержались они. Разговором занятые, вперед только и глядели. Но о чем говорили? Что могло захватить мою Очи больше, чем прекрасный зверовой лес?

Вот свернули, отправились по руслу ручья. Вот куропатки порхнули из-под снега. Очи подбила одну. Но не выслеживала она их, пока не наехали конями, не птицевала. Все больше я дивилась.

После полудня они остановились у каменной скалы, гладкой как стена, развели огонь, зажарили ту самую куропатку, потом пожевали снега и поехали дальше. Вот что-то случилось меж ними, конь Очи скакнул, а Атсуров замешкался, но скоро нагнал, пошел сзади, след в след… Что-то смутное рисовалось мне, будто я уже видела это, но вспомнить не удавалось, когда и где.

Уже начинало смеркаться, и я поняла, что их не догнать. Все пыталась сложить в голове, что Очи могла показывать в этих местах. Обычные были леса, ни зверя особого, ни птицы. Когда же отвлеклась от следов, стала замечать, что Очи Атсура водила не прямо, а будто сама не знала, куда едет, или ждала чего-то. Но близился вечер. Оставив слежку, я сообразила, в каких местах, сократила дорогу и направилась к стану.

И на спуске с горы чуть не налетела на них. Вовремя заметила сверху двух всадников и остановилась, чтобы не выдать себя хрустом снега. Под горой, неспешно, как я и думала, они возвращались к стану. Рыжая шапка Атсура, яркое пятно на белом снегу, мерцала между деревьев.

– Странная ты, – говорил он с усмешкой, его слова в тишине легко долетали до меня. – Откуда только явилась такая вольная среди этих лесных людей, темных сердцами и смутных мыслями?

– Я говорила тебе уже: я не в стане росла.

– И правда. Но что же ты хочешь? Зачем водила весь день за собой и не дала даже волос коснуться? Даров не принимаешь, сама ничего не просишь. Чего тебе надо?

– Чего я хочу, ты узнаешь завтра, если поедешь со мной. Сегодня не время, я поспешила. Поедешь завтра?

– Опять? – дальше слова до меня долетали плохо. Они уже скрывались за горой, и мне с величайшей осторожностью приходилось следовать за ними, ведь моя Очи – отличный охотник, услышит скрип снега и обнаружит меня. – Завтра последний день живу среди ваших. Царевна ответ должна дать.

– Твой путь, тебе править, – равнодушно сказала Очи. – Что ж ко мне стелешь дорогу, если царевна тебе люба?

– Хе, думаешь, она по сердцу мне? – Он даже расхохотался. – Жена для царя – и меч, и заложник. В степи меня пятеро жен ждет, с первой отец поженил, когда и ходить-то не умели оба. Это в ваших людях жена одна, а вторая появиться может или чудом, или случайно. Не понять, как и живут ваши мужчины.

Он хохотал. Очи хлестнула коня и стала круто спускаться с горы. Лошади приседали на задние ноги, всадники почти легли им на круп. Я дождалась, пока спустятся, и повернут в тайгу, тогда слетела кубарем и стороной, обходя далеко, побежала следом. Слова их до меня не долетали, и весь разговор открыла мне позже сама Очи.

Как спустились, Атсур стал опять уверять, что, сколько бы жен ни имел, а такой, как Очи, не видал, и она одна ему в голову теперь засела, как никто раньше. Видел он, что не по нраву ей такие слова, но остановить речь не мог. Однако, сколько ни убеждал ее, одно становилось ясно: женщины – что песок для него.

– Сейчас царевна точно кобыла упрямится, но станет мне женой, присмиреет. Пока я все по ее капризу делаю, а она только брови гнет. Потом ей это время сладким сном покажется. А как поедем в Степь, я тебя с собой возьму. Там осыплю золотом, лучших коней дам, лучших соколов и сокольничих, псов поджарых для загонной охоты – все тебе подарю.

– Отчего ты уверен, что поедет с тобой царевна? – спросила Очи.

– Разве не видишь, что она изменилась, иначе смотрит, а порой такой взгляд кинет – так лишь невеста на жениха глядит, поверь, мне это известно.

– Она верная дева Луноликой и вождь воинов. Она не отступит от доли.

– Но ведь и ты дева Луноликой, а по лесу с мужчиной ездишь одна и ничего не боишься.

– Я не такая, я дикая и без стыда живу.

– Вот и она стыд забудет. Верное средство дали мне перед дорогой сюда. Оно уже действие возымело, точно знаю.

– Какое же средство? Кто дал?

Задумался Атсур.

– Хитра ты! – усмехнулся потом. – Да можно ли тебе открыться? Ты одного с ними корня.

– В тайны твои я не лезу, не хочешь – молчи, но меня со стойбищенскими не смешивай! – резко отвечала Очи, и он сразу потерял страх.

– Погоди, лесная дева, не серчай! Скажу тебе: дали мне наши ворожители зеркало, я передал его царевне еще до того, как сам ее встретил. Так говорили мне: если увидит дева свое отражение, всем сердцем прикипит к дарителю. Царевна хоть и воин, а все равно девой остается. Все вы любите созерцать свою красоту, в какой бы печали, в каких бы раздумьях ни жили. Ал-Аштара не исключение.

– Меня тоже, царь, приворожить хочешь, предлагая подарки? – Очи засмеялась.

– Нет! С тобой того не надо. Как сам я открытым сердцем к тебе потянулся, так и ты, вижу, тянешься ко мне. Тебе уже тяжел твой пояс, верно же, дева? Сними его, пустые все наговоры, никто и не узнает, как со мной без него останешься.

Они остановились у быстрого, незамерзающего ручья. Очи будто в мыслях своих блуждала, не отвечая Атсуру, он же изловчился, обнял ее и попытался к себе привлечь.

– Шеш, царь! Я говорила, что такого нельзя со мной, – сказала Очи строго, но не вывернулась.

– Почему же? Чего ты ждешь? Или не доверяешь мне? Или противен?

– Не противен. Но рано сейчас. Да и не верю я, чтобы царевна уехать с тобой согласилась. Пойдешь завтра со мной?

– Те, заладила – пойдешь да пойдешь! Пойду, раз так хочешь, а сейчас дай губ твоих.

– Шеш, царь! – сказала Очи еще строже, но он не послушал, тогда рукоятью плетки ударила она его в основание шеи. Он поперхнулся, закашлял, а она подтолкнула коня, перешла ручей и как ни в чем не бывало отправилась дальше.

Все это я видела своими глазами, догнав их у ручья. Потемнело мое сердце от обиды на глупую мою, неверную Очишку. А Атсур, отдышавшись, нагнал ее.

– И верно дикарка, – заговорил громким злым голосом. – И манишь, и играешь, и не даешься в руки. Не так себя девы во всех племенах ведут! Все ласку любят, а ты – волчица.

– Не волчица, а лесная дева. И не время сейчас, – не оборачиваясь, отвечала Очи. – Я же сказала: завтра откроются двери, завтра приедешь – совсем другой буду. Ласковой. До смерти ласковой! – вскрикнула вдруг весело и рассмеялась. – Вот увидишь!

С этим они скрылись в тайге. Другой тропой возвращались, моих следов не видели, и я, незамеченная, нашла прежнюю дорогу и быстро, только снег из-под лыж, пустилась в стан.

Я влетала в дом, точно ветер с горы. Очи и Атсур прискакали раньше и сидели у очага. Как ни в чем не бывало сидели и ели похлебку, отец и Санталай беседовали с Атсуром, а больше и не было в доме людей, кроме мамушки. На меня подняли они глаза, и я, опускаясь к очагу, сама не знала, как взгляну на них, какие слова скажу.

– Будто алчного духа ты увидала, дочь, – молвил отец. – Что случилось, откуда летишь?

Я приветствовала очаг и вдруг сказала:

– Мать Табити! Как же спокойно ты смотришь на все, что без нас в этом доме творится? Почему не лопнула со стыда, видя позор? Или мало маслом мажем тебе бока? Почему терпишь и не скажешь, что чужие собаки в доме жируют, что чужие люди не гостями, а грабителями стали?

Из самого сердца прозвучали эти слова, и все встрепенулись, обратили взгляды ко мне. Тогда только поднялась я и гневно на Атсура с Очи посмотрела. Не изменилось ее лицо. Отец же спросил:

– О чем говоришь, Ал-Аштара? О чем жалуешься огню?

– Жалуюсь и огню, и вам, царям, на людей из степи, что силой у нашей служанки женское взяли. Где ваша защита, цари!

Нахмурился Атсур, отец стал мрачен.

– Верно знаешь?

– Верно. Сегодня сама видела, как степняк темной девушке заступил дорогу, но моя плетка остановила его. Девушка все мне потом рассказала. А та служанка не ходит к нам второй день, сказавшись больной, ты помнишь об этом, отец.

– Знаешь ли, кто сделал это? – спросил Атсур.

– Я твоих людей не разбираю. Сегодня лицо мерзавца отметила моя плетка. Других же сам суди.

– По нашим законам за такое злодей может быть убит родными девы в поединке, – сказал отец Атсуру. Тот не взглянул на него. – Но темные – стыдливы и кротки, за судом они ко мне не пойдут. Ты сам суди своих людей.

Молча продолжал сидеть Атсур, и лицо его было прежним, хотя видела я сокрытый в нем гнев. Потом резко поднялся и вышел. Как морозом сковало нас всех.

– С тобой еще слово молвить хочу, Очи, – сказала я негромко. – Выйдем или здесь говорить будем?

Она подняла на меня прозрачные свои глаза, но смотрела без тревоги.

– Я не знаю, о чем говорить хочешь.

Спокойствие ее, звериное бесстыдство меня и взбесили, и успокоили: Очи оставалась собой. Каким бы путем ни шла она, все же это была моя Очи. Мы отошли в угол и закрылись ото всех.

– Я была сегодня у лога, где некогда вы с Камкой жили, – начала я, и легкая улыбка тронула губы Очи. – Или знаешь уже, о чем скажу?

– Знаю. Неужели снова твой помощник-ээ привел тебя? Добрый у тебя ээ.

– Нет, нынче случай привел.

– Те, да в этот раз чуяла я, что чьи-то глаза меня видят, – усмехнулась она. – Я в своем лесу всегда это чую.

– Ты как дитя, будто не понимаешь! – сказала я в раздражении, что она остается спокойной. – Очи! Не о своей чести я говорю и не о чести девы Луноликой – не мне вспоминать о том нынче. Но ты сговор ведешь с чужеземным царем, понимаешь? Если б другой кто это был и отец узнал, сразу велел бы разорвать лошадьми как предателя.

– Скажи ему. – Очи только пожала плечом. – Что ж не сказала? Ты же все слыхала.

– Очи! Что тебя замутнило?! Или что-то тебе посулил он, подкупил тебя? Или правда полюбился крепче, чем прежний воин, так что вновь ты готова оставить и люд свой, и долю?!

Глаза ее вспыхнули – будь нож, убила бы меня. Пылающим шепотом заговорила:

– В эту ночь начинается время алчных духов, не поминай, царевна, того, кто живым в их мир взят. Никого, кроме него, не пускала я себе в сердце и только со смертью забуду его. Но то моя тайна, и ты, не имевшая подобного горя, об этом не говори!

Эти слова, тяжелые и жестокие, меня отрезвили. Я замолчала, потом взяла ее руку и погладила по ладони.

– Прости, Очи. Я не хотела ранить тебя. Давят меня эти дни. Не знаю уже, что говорю.

Она закрыла глаза, и лицо было каменным, бледным, губы стали тонкими нитками на этом лице, словно кровь из них отступила. После с трудом она их разжала и молвила:

– От того, что в себе носишь, не убежишь, сестра. Хоть к дальним стоянкам откочуй… И хотела бы, да ничего не забыла. Ошиблась тогда: через себя перепрыгнув, хотела великим камом стать. Но духи надо мной посмеялись: жертву готовила им, страшную жертву, из собственного сердца вырезанный живой ком, а они ее сами забрали. Не успела ее принести им.

– Так решил Бело-Синий. То была плата за замысленное преступление. Не заслужил тот охотник смерти такой от тебя…

– Не нам с тобой говорить об этом. – Она открыла глаза. Они словно замерзли и потемнели, как темнеет, замерзнув, озерная вода. – Больше я не позволю такому статься, все жертвы моей рукой впредь пойдут к алчным духам, чтобы за то они вечно служили мне. И рука не дрогнет, нет в ней больше сомнений, нет мягкости в сердце, бездомный охотник ее с собой в нижний мир забрал. Есть во мне нечто, я знаю, что влечет мужчин. Если бы я захотела, половина охотников свои дома побросала бы и за мной по лесам бродила. – Как змея, злая улыбка скользнула по ее лицу, но глаза не изменились. – Но мне того не надо. Больше, чем хочу, мне не надо.

– Чего же ты хочешь?

– Приходи завтра в лог, туда, где вытекает каменная река. Ты это место знаешь, там кони Камкины когда-то ходили. Сама все увидишь. – Тут она впервые теплее на меня посмотрела. – И не бойся, о предательстве не помышляю, а если удастся мне все, сама благодарить меня станешь. Ты же добрая, сестра, мягкая, тебе не справиться с той затравой, что вокруг тебя собралась. А я справлюсь. Только пораньше приди, до света, чтоб с нами не встретиться.

Я хотела спросить у нее еще, но тут в дом вошел красный с мороза Атсур, и в руках его были волосы, как обрубки конских хвостов.

Он подошел к отцу и опустился перед ним на одно колено.

– Царь, я сделал свой суд над теми, кто оскорбил твоих слуг. Я не мог убить их, я мало взял с собой людей. Но я узнал виноватых и велел высечь их, а хвосты с их голов приношу тебе.

Он положил перед отцом отрезанные с макушек черные волосы.

– Для вас это ничто, – продолжал Атсур, – но они вернутся домой с позором, как воины, бежавшие с поля боя.

– По нашим законам труса разрывают конями, – сказала я, возвращаясь к очагу. Атсур обернулся ко мне.

– Ваши законы суровы, я их запомню. Мы же иначе судим: трус в этом бою может богатырем стать в следующем. Позора достаточно ему, а не смерти.

– Только если это будет бой с его женой, – пошутил Санталай, и мужчины расхохотались.

– А какой суд был бы над этими злодеями дома, в Степи? – спросила я.

– У нас не было бы суда над ними, царевна, – ответил Атсур.

Я не спала в ту ночь. Странные видения посещали меня, но были это лишь грезы, не сны. То виделось мне, что во весь опор скачу на гнедом коне, но вот кончилась под ним земля, и мы падаем вместе – но я вздрагивала и приходила в себя. То виделся бой, в каких еще не бывала, и враги обступают, но стоило мне ударить клевцом, как они рвались, будто бурдюки, и темная вода из них вытекала. Я чувствовала себя в грязи – и просыпалась.

Наконец поднялась с постели Очи, подошла к сосуду с водой у двери – высокий, стройный старинный сосуд из рога был у нас, за ночь вода в нем замерзла, и донеслось, как Очишка ломает тонкий лед, – отпила, а после, неслышная, скользнула из дома. Чуть позже поднялся Атсур, натянул сапоги с шумом и, шатаясь спросонья, на ощупь двинулся к двери.

Он вышел, и я осталась как перед началом скачек: все напряглось, ожидая нужного мига. Не знала, как выждать время, чтобы и не опоздать, и не столкнуться с ними. Потом, поняв, что никто не вернется, встала, обулась, затянула шубу потуже, опустила уши у шапки – все делала неспешно, чтобы, проснувшись, никто не решил, что вслед за ушедшими спешу. Но никто не проснулся или виду не подал. Я же от самой двери вернулась к очагу, наклонилась и попросила помощи у Табити.

С тем и вышла. Пурга улеглась, но была еще непроглядная ночь, самое морозное время. Я нацепила лыжи и короткой дорогой побежала в лог. Следы Атсурова и Очишкиного коней мне подсказали, что они встретились на опушке и поехали вместе. Я же пустилась иным путем.

Холодная, застывшая тайга, полная алчных духов. После пурги особенно тихо, по звездам уже ясно, что скоро поднимется Солнцерог, но он еще спит на вышних холмах. Мои лыжи скрипят о мерзлый снег, и больше нет звуков в мире.

Я быстро добежала до лога, вышла к нему с верхних отрогов и, спускаясь, о том только думала, чтоб не показаться на глаза Очи и Атсуру. Ничего не было вокруг видно, кроме темных деревьев, но я замедлила бег, приближаясь к открытому месту. Каменная река – язык осыпи – спускалась с горы и пересекала весь лог. Летом под камнями и правда течет вода, ее слышно, и камни влажные. Но воду ту не достать, не напиться, сколько ни поднимай валуны. Зимой вода замерзает, а камни не видно под снегом. Коням опасно здесь – переломают ноги. Камка потому и держала табун в этом месте, потому что река была ему преградой, вожак знал, сколь она опасна, и водил табун стороной. Сам же лог открытый, с легким настом, привольно пастись на крутых южных склонах. Но сменился вожак в табуне, и Камка на новое место перегнала его.

Я спустилась к руслу этой странной реки и осторожно пошла вдоль него. Я не знала, где Очи и Атсур, и, чтоб найти их, стала смотреть иными глазами, как учила нас Камка.

И только сделав так, поняла, отчего именно сюда вела Очи жертву для алчных духов: они кишели по всему руслу, будто откупорили сосуд. Меня скорчило от омерзения, и больших сил стоило держаться. А они выходили из своего мира, разлетались над тайгой или вдруг падали в снег, сливались вместе, меняли форму… И слышалось шуршание сухих их бесплотных тел, и в шуршании этом мерещился тихий шепот: «Крови! Крови!»

Тут показались Атсур и Очи. Медленно выехали они из тайги и направили коней к руслу. Я свернула к деревьям и притаилась. Сонм алчных духов продолжал шуршать и клубиться. Очи стала озираться. Их разговор не долетал до меня, но я поняла: она искала лучшее место. Они приближались, и вот нас разделяли уже только русло реки – и сонмы темных духов.

– Отъедь, царь, сто шагов вверх, держись на ту трехголовую лиственницу, – расслышала я голос Очи. – Но не давай коню шагать вправо, под снегом камни.

– Ты куда? – Голос Атсура был странен. Я понимала: он уже не доверяет Очи. То ли сердце что-то подсказало ему, то ли даже степские чуют таежных духов.

– Я отъеду к моей старой землянке. Там схоронено кое-что, что хочу подарить моему первому избраннику. Но где это место, ты не должен знать. Отъедь, стой и жди. Как выйдет солнце, станешь моим.

Атсур расхохотался:

– Это ты станешь моей, дева! Так говорят.

– Нет. – Очи покачала головой. – Как хотела, так и сказала. Езжай, царь.

А сама развернула коня и стала спускаться к деревьям по другую сторону горы. Атсур же поехал выше по руслу. Я осталась на месте, хотя Очи лучше видела теперь, чем степняка.

Небо стало сереть, звезды исчезли. Смутным сделался воздух, сумеречным, как бывает перед рассветом. Мне ясен был Очишкин замысел: к рассвету алчные слетаются в одно место, где проводят день. Очи, верно, знала, что русло каменной реки и есть их гнездовище.

Атсур отъехал, как было велено, спешился, ходил, согреваясь, охлопывал себе плечи руками. Очи не искал, думая, что она спустилась вниз по склону. Она же стояла чуть в стороне, и я видела, как уже готовит лук. Спокойная, ждала только нужного мига.

Солнцерогий олень показал свой первый венец. Горы зарделись, свет выплеснулся в небо, озаряя их спины, но в логе было еще темно, даже как будто темнее стало. Зашуршали ээ-борзы, слетаясь к щели в свой мир. От их облика меня мутило. Осмелев, я поднялась из своего укрытия и увидела, что Очи уже целит стрелу.

Но в этот миг на склоне появился барс. Так близко от Атсура, как только можно вообразить: и трех прыжков не разделяло их. Солнце уже скользнуло по верхушкам черных деревьев на восточном склоне, осветило дальнюю белую стену гор. Атсур замер под взором истинного царя.

Отчего подошел он, всегда осторожный, так близко, зачем проложил свой путь именно там в ту минуту? Это потом, когда все свершилось, Очи поднималась туда и нашла остатки его добычи. Ночь вблизи нее провел царь и уходил с рассветом. Атсур спугнул его в логове. Но тогда мы этого не знали и смотрели в трепете, как замер он на вершине холма.

В этот момент я со всей ясностью вспомнила нашу с Очи охоту в дни посвящения и поняла, что Атсуру не стать жертвой Очи: с этого часа он принадлежит барсу, и не нам отнимать у царя добычу. Это же поняла и Очи.

Все потом случилось быстро. Конь Атсура, завидев хищника, взвился на дыбы, но царь успел удержать его за узду. Конь бился и ржал, но Атсур был силен и не пускал его. А обернулся – нет уже горного властелина. Лишь на миг появился он среди снега, тень от камня, напоминание о смерти, и так же исчез. Атсур вскочил на коня и начал спускаться.

Но Очи уже сложила лук в горит. И я, и она знали: не тронул его барс сейчас – после вернется, но убьет свою жертву. Занималось утро, шуршание духов стихало, и я видела, как слетаются они на Атсура и его коня, привлеченные страхом смерти.

А Очи, выехав из-за дерева, чтобы увидел ее степской царь, прокричала:

– Благодари владыку наших гор, Атсур! Жизнь тебе подарил он сейчас! Только не мой ты отныне и моим уже не станешь! Больше меня не увидишь! Прощай!

И, повернувшись, быстро пустила коня на открытое место, протянула плеткой – птицей взвился конь и помчал ее прочь из лога по бесснежному склону, поднимая копытами белую морозную пыль. Сколько ни бил своего конька, ни кричал на него Атсур, сколько ни звал он Очи и ни клял барса, было ясно: ему ее не догнать.

Я видела, как, взбешенный, он слез с коня и стал сечь его плетью по морде, глазам и шее, как кричал и ругался на своем языке. А ээ-борзы вились вкруг него и несчастного коня, и сердца их, я знала, отныне будут полны растущей болью и страстью – пока целиком не достанутся духам.

Угомонившись, он отправился в стан по своим следам, а я заскользила обратно. Я знала, что буду там раньше и буду ждать его с отцом, чтобы сказать свое слово. И теперь я твердо знала, каким ему быть.

Стан весело курился дымами. Сверху, из тайги было видно, как маленькие светлые домики привязаны к Бело-Синему за тонкие ниточки. Весело было в залитом солнцем, ослепительном мире. Мне стало легко, будто носила тяжелую ношу, но вот скинула. Так легко и просто, так просто и ясно. Словно от власти, придавившей меня, освободилась, когда увидала Атсура в логе – жалким перед истинным царем.

Подбежала к дому. Степские, все эти дни стоявшие станом из двух шатров на склоне, уже уложили вещи. Черные проплешины зияли, как раны, там, где были шатры. Люди же, собрав и коней, и верблюда, жгли последние костры, паля мусор. Темный тяжелый дым поднимался вверх. Я понимала: так велел им Атсур, ведь что бы я ему ни сказала сегодня, он обещал уехать в Степь.

Отец стоял возле дома. Ждал меня, радость скользнула по его лицу.

– Пусто у нас, – сказал, – и мой дух не на месте. Ты видела Атсура? Говорила с ним?

– Нет, при тебе хочу говорить.

Он вгляделся в меня. Его дар предвидения не мог оставаться глух, я понимала это. Но мои глаза сияли счастьем.

– Что ты скажешь, дочь, то будет волей Бело-Синего.

Я улыбнулась:

– В тайге мне сейчас показался царь-барс. Я знаю, мое слово будет верным.

Отец кивнул и ушел в дом. Я отцепила лыжи, прислонила к стене. Только успела сделать это – едет Атсур.

Ярый, на разгоряченном коне он подскакал и стал кричать на своих людей. Те побросали все, забегали, кинулись к нему, поднесли чашу с питьем. Атсур пил и слушал, как что-то ему доносили. Меня, стоящую у дверей, он уже приметил, не сводил глаз. Коротко ответив, взял под уздцы одну из своих кобыл, которую незапряженной подвели ему, и поехал к дому.

Он подошел близко, почти наезжая на меня грудью коня, молча, с напором смотрел как господин – и глаза его были темные, злые. Он не сомневался, что я приму его своим мужем. Вдруг робость проснулась во мне, будто зажата и не убежать, придется покориться, но это было лишь миг. «То чары степских колдунов, – сказала я себе. – Теперь я от них свободна». И тут же смелее на него посмотрела.

– Кобыла моя не доена, – сказал степской царь. – Будь же добра, царевна, подои мне кобылу.

Понурая лохматая лошаденка, хуже всех, верно, что степские взяли с собой, стояла позади него. Я пожала плечом. Ничего дурного в том не увидела. Достала походную чашу из-за пояса, подошла к кобыле. Она выглядела смирной, но я не доверяла Атсуру и связала ей ноги и длинный, растрепанный хвост. Потом размяла в ладонях снег, присела и схватилась за кобылий сосок. Он был, как каменный, поддался с трудом, но ни капли молока не сцедилось. Я снова и снова его потянула, но было то же. Кобыла стояла, как будто ничего не происходило. Что не было жеребенка с собой у степских, то не смутило меня: его еще по дороге могли съесть. Но тут что-то громко и весело крикнул Атсур своим людям, и те расхохотались как от непристойности. Я вскинула глаза:

– Что ты им сказал?

– Что у моей невесты сильные руки, – зло и весело глядя, отвечал он. – У нас есть обычай: перед свадьбой дают деве кобылу, и если подоит легко и быстро, сильные у нее пальцы, счастлив спать с ней будет муж, так же его доить сможет.

Огнем бросилась кровь мне в лицо. Но я промолчала, наклонилась вновь, словно дою. Потом спокойно сказала Атсуру:

– Кобылица твоя больна, ни жеребенка не будет у нее больше, ни молока. Подойди, царь, верный я покажу тебе признак.

И Атсур, спешившись, подошел ко мне, склонился, а я, одним движением вынув кинжал, вонзила по рукоятку кобыле в брюхо выше сосца и вспорола. Кобылица упала на бок, крича, забила ногами. Атсур отпрянул.

– Отец! – закричала я, что было духу, но кобыла визжала неистово, и я перерезала ей горло. – Выйди отец, при тебе хочу дать ответ степскому царю!

Первым выскочил Санталай, распахнул дверь, как был, босой и без шапки, и повис на ручке, увидав мертвую лошадь. Отец степенно появился за ним. Брат посторонился, он вышел и все оглядел. Я знала уже, что он предчувствовал все, что скажу.

– У нас на свадьбу режут кобылу, Атсур, но эта падаль была бы плохим подношением. Потому не будет никакой свадьбы. Целую луну ты жил здесь и не смог понять, что мы видим больше, чем нам показывают, слышим больше, чем нам говорят. Колдовством ты хотел Луноликой матери деву взять, но не бывать тому. Насилием ты хотел людей наших взять, но не бывать тому. Вы ездите на плохих лошадях и никогда не догоните люд Золотой реки. Ты приехал женихом и был встречен гостем, нынче же я тебя изгоняю как пастуха дрянных кляч, которым нечего делать рядом с нашими табунами. Езжай в Степь к своим пятерым женам, с ними подобает тебе сидеть, а не у нас, где и жены, и девы – свободны.

Я это выпалила, как хватило дыхания, и все замерли. Потемнели у Атсура глаза, Санталай смотрел испуганно, и только отец стоял спокоен и тверд.

Степской не тронулся с места. Он молчал, продолжая глядеть на меня так, словно все не верил или думал, что слов моих не разобрал. Потом повернулся и громко крикнул что-то своим людям, те побросали все, стали суетливо навьючивать готовые тюки на спины коней.

– Пять лет вы держали меня в плену, и я поклялся в сердце, что вернусь и отомщу, – заговорил наконец Атсур. – Но думал месть устроить тихую, думал увезти с собой царскую дочь и в Степи подвергнуть ее позору: посадить в повозку и пустить по воинам, чтобы каждый имел ее себе девкой. А через пять лет отпустить – пусть идет, куда хочет. Но вы хотите войны. Будь же по-вашему: пусть много истечет крови, пока весь ваш люд не сгинет. Вот, вы слышите меня, теперь я не в сердце, а вслух говорю: я вернусь и убью барса!

Он прокричал последние слова, уже сидя в седле, а потом развернулся и пустился галопом. Достигнув своих суетящихся слуг, он кричал на них и бил плеткой, а после поскакал дальше, вон из стана. Слуги торопились, кричали друг на друга и, справившись, один за другим пускались следом.

– Отец, позволь я убью его! – сказал Санталай, пока еще Атсур был виден. – Я уверен, стрела его и сейчас настигнет.

– Не надо. Один волк стаи не стоит. Он все равно вернется войной.

Вечером я лежала в постели и горячими глазами смотрела на потолочные балки, на ковры, укрывавшие стены. Моя кожа горела, мои губы спеклись, и кровь вытекала из трещин. Алые образы витали надо мною, и сквозь них, сквозь трясучую лихорадку я слышала голос отца и ему отвечала.

Так говорила:

– Он нам лгал. Он полон ненависти. Он хотел мне позора. У него много жен в Степи.

– Я не виню тебя, дочь. Ты поступила как воин.

– Их люди не знают добра, они жестоки и бьют коней по глазам.

– Степь полна людьми, дочь. Им не хватает мяса и пастбищ. Они придут сюда, и многих не дозовемся мы после боя.

– Я знаю, отец. Но мы будем свободны. Мы будем биться за то, что есть мы сами, люд Золотой реки. Если б не война, степские все равно пришли бы и без боя нас взяли. Они сделали бы своими женами наших дев, а своих дочерей нашим воинам отдавали бы в жены. В степи море людей, и оно поглотило бы нас своим жадным ртом, потопило бы своей дурной кровью, мы растворились бы в их серых людях и исчезли. Исчезла бы сама память о Золотой реке. Такое будущее было бы, стань я Атсуру женой.

– Духи давно предвещали войну, дочка. Но что толку, если останется мало нас? Мы так же исчезнем, растворимся среди темных, оставим свой путь и память о Золотой реке.

– Надо уходить, отец. Собирай глав родов. Говори всем: люд Золотой реки снимает зимние станы и уходит в кочевье.

– Духи молчат, дочь. Духи хотят, чтобы мы были здесь и приняли битву.

– Они хотят нашей смерти?

– Они хотят сильный люд на сильной земле.

– Но я не хочу гибели люда! Ты слышишь, отец? Пусть слышат и духи! Мы уходим к нашей реке! Зови глав родов, зови вождей линий воинов, зови охотников с дальних гор, пастухов с дальних выпасов, людей с Оуйхога! Говори всем: мы уходим! уходим! уходим!

– Тише, тише, Ал-Аштара. – Чьи-то холодные руки нежно гладили меня по щекам. Я открывала глаза и видела потолочные балки. Надо мною склонялась Таргатай в маске, но я узнавала ее по глазам. – Дыму! – оборачивалась она в глубь комнаты, и чья-то встревоженная тень скользила, и вот меня обволакивало густым, терпким можжевеловым духом, а в рот текло горькое горячее травное варево. Моя голова безвольно падала, но я продолжала твердить:

– Позови отца. Скажи, чтобы звал всех. Пусть всем скажет, что мы уходим. Пусть просит у духов пути. Мы идем к Золотой реке.

И опять меня накрывало алой волной, и вновь я вела спор с отцом и жарко просила его о кочевье, и грезился мне скрип груженых повозок, рев погоняемого скота и зарево подожженных, оставленных нами домов… Когда в следующий раз я открыла глаза, вместо Таргатай сидел Санталай.

– Брат, где мы? Далеко ли уехали? Хорошо ли идут наши стада и табуны?

– Усни, Ал-Аштара. Тебе мнится.

И я понимала, что брежу, и мы никуда не идем, и от этого горько плакала. Жар спал. Вся тяжесть беды, пришедшей в мой люд, вновь на меня легла. И тяжесть вины давила сердце.

– Брат, завтра езжай в горы, найди мою Очи. Скажи, что я ей благодарна.

– Спи, сестра. Девы, лечившие тебя, разогнали зло. Ты поправишься и завтра сама сможешь ехать в тайгу.

– Ах, Санталай, Санталай! Что же я наделала! Что теперь будет!

Но сон уводил меня, и я видела барса-царя на голубом блистающем камне. Золотая река вытекала из-под него ручейком и превращалась в широкий, сияющий солнцем поток. И я счастливо плакала, и смеялась, и вопрошала ээ:

– Скажи мне, где это? Где она протекает? Укажи мне дорогу, и мы снимемся с людом и уйдем к Золотой реке навсегда.

Но дух молчал, а я слышала вместо ответа голос старой мамушки:

– Спи, Аштара. Не кричи, золотое дитя.