Скоро всем стало известно, что летит к нам на черных крыльях война, жадный клюв свой уже распахнула. Начались дни ожидания, дни подготовки к битвам. Все чаще вместо посиделок выходили люди перед домами и играли с оружием, и старшие обучали младших. Вспомнили, что живы в них предки-воины с берегов Золотой реки. Закипела работа в кузнях. Гонцы со всех станов ехали к кузнецам за связками волчьих зубов.

Но больше всех, казалось мне, трудился в те дни отец. Без отдыха он ездил по станам, собирал войска, распределяя воинов по линиям, назначая вождей, сам проверял десять волчьих зубов из каждой сотни и каждую двадцатую голову клевца. А возвращаясь домой, встречался с вестниками и просителями. За разным шли люди, и он все разбирал, во все вникал. Дом был всегда полон народу, и отец, казалось, совсем не спал, поздно всех распуская, а засветло ехал, куда его звали. Люди были растеряны, за любой мелочью шли к царю. Но он принимал их спокойно.

В один день пришли темные с ежегодной данью. Шкурки, овчины и оленьи кожи приносили они, мед и твердый сыр, сушеную рыбу и кедровые орехи. Отец смотрел на все молча, блуждая глубоко в своих мыслях, и только когда служанки снесли все в лари, спросил главу темных:

– Мала нынче дань, Шерешнек. Или зверя в лесах не стало?

Он сказал это рассеянно, с легкой улыбкой – с вождем темных он был в дружбе. А тот, сам уже дряхлый старик, который приходил всегда с сыновьями и мужьями дочерей, показалось, смутился и отвел взор. Не сразу ответил отцу:

– Есть зверь в тайге, царь красного люда. Да нет охотников. Как услышали мои люди, что быть войне, собрали семьи и ушли глубоко в тайгу. Не спустились принести дань.

Отец кивал, но, казалось, не слышал его слов.

– С нами будут биться степские, – молвил рассеянно. – Вашим людям бояться нечего, могли бы не уходить.

– Царь красного люда! – возвысил вдруг голос Шерешнек. – Пришел я к тебе еще за тем, чтоб позволил с твоими воинами сражаться вместе! Все, кто не сгинул в тайге, весь мой клан и еще пятьдесят мужчин, – все мы хотим выступить с вами рядом, когда придет война из Степи.

Отец словно только тогда заметил темных в доме. Поднял глаза и с удивлением всмотрелся в вождя.

– Благодарю тебя, но зачем вам это? То наша война, твои люди могут избегнуть ее.

– Нет, царь, кто такие степские, мы знаем. Вы давно с нами живете, и обид мы от вас не терпели. Если же станут здесь жить степские, ни клочка земли нам не достанется, дев уволокут к себе в дома, а мужчин повесят на деревьях как воров. Нет, царь, не хотим мы допустить степских, позволь с твоими сынами сражаться.

Отец согласился. Тогда все мужчины и сам Шерешнек взяли пики, опустились перед отцом на колено и, склонившись, положили оружие ему под ноги.

После я вспоминала об этом клане темных. Из двух сотен мужчин несколько десятков осталось в живых после битвы, но из тех, кто ушел в тайгу, вернулись немногие: их всех перебили степские. Было ли предчувствие у старого Шерешнека, который канул в Бело-Синее, не дожив до войны, что только так он сумеет спасти малую часть своего малого люда? Или же так мстил его клан за дочь одного из сынов вождя, которую обесчестили слуги Атсура?

Нежданно явилась Камка. Весной еще не пахло, лишь похотливые собаки открыли гон. И вдруг долетел слух, что Камка пошла собирать мальчиков на посвящение. Бабий вой, точно пожар, потянулся из стана в стан, опережая саму Камку, и вот докатился до нашего дома: как-то утром ворвалась ополоумевшая встрепанная женщина и принялась голосить, пеплом из очага пачкая себе лицо:

– Рыжий царь, злобный царь! – вопила она. – Это ты хочешь крови наших детей! Или мне принести тебе мясо своего сына, чтоб ты насытился? Давай зажарю и накормлю твою ненасытную утробу! Рыжий царь! Это ты начал войну, чтобы убить наших мужей, и ты хочешь теперь, чтоб не осталось даже малых детей на юбке у матери! Вор! Ты рыжий вор! Я не боюсь тебя! Я плюю на тебя!

Мы не ждали в столь ранний час просителей и, отвлекшись от трапезы, с недоумением смотрели на нее. Но я поняла, что женщина беснуется и не скажет толкового слова. Вместе с Санталаем мы схватили ее, не по телу сильную, вертлявую, когтистую, и, вытащив за порог, облили ей голову водой. Только когда крик ее иссяк, позволили снова войти, и она села у двери, глубоко и безутешно рыдая. Налили ей хмельного молока, тело ее расслабилось, и она сумела рассказать о своем горе: пришла Камка и забрала на посвящение единственного сына.

– Всех детей еще до рождения исторг из меня Бело-Синий, – жаловалась она. – Думала, хоть этого уберечь от войны. А как убережешь теперь, если посвятит его Камка?

– Напрасно на меня думаешь, женщина, – сказал отец. – Я не велел ей этого, видно, духи велели.

Он был на удивление спокоен. Не взял в обиду злые слова, не велел наказать дуру. Я же вскипела, как поняла, в чем дело.

– Шеш! Трусливая ты маралуха! Нет, ты верблюдица: подняла рев и хулу! Твой сын пойдет на войну, если посвятят его духи, и будет воином, но и ты должна идти. Нет ли у тебя детей в утробе? Нет ли годовалых сосунков на юбке? Всегда жены люда Золотой реки шли в бой вровень с мужьями и сынами! Или ты хотела ждать их у коновязи? Или у тебя вода вместо крови? Вижу теперь, отчего Бело-Синий исторг детей из тебя: трус порождает труса, а нашему люду они не нужны! Их разрывали во все времена лошадьми. Такой ли участи хочешь для себя и для сына? За этим пришла?

Перепуганная, она кинулась мне в ноги и каталась как собака, умоляя о чем-то. Я не разбирала ее слов, сердце мое полнилось гневом.

– Я-то прощу тебя, и отец незлоблив. Но Луноликая все видит и тебя покарает, – так я ей отвечала. – Если хочешь защиты для сына, прямо сейчас подвяжи свою юбку и иди к чертогу дев-воинов. У них катайся в ногах, проси, умоляй, чтобы вновь тебя научили, как держать клевец и без промаха с коня попадать в цель. Вижу я, настойчивости в тебе хватит, они не откажут.

Она оцепенела, вперив в меня глаза. Не думала, верно, что воином вновь возможно ей стать. Я же больше не хотела смотреть на это подобие женщины, вышла из дома, оседлала Учкту и отправилась навстречу Камке.

Трех стрел пути до нашего стана не дошли они. На черном низкорослом коньке, чуть не загребая пятками снег, ехала дряхлая старуха, окруженная сонмом духов и гуртом мальчишек. Пешком, на лыжах бежали они за нею, позади же шел еще один конек, на его спине два больших грубых войлока были и сидел самый маленький мальчик, какого ни за что не подумала бы я, что призовут духи. Весело мне было смотреть на эту ораву, с гомоном и криками идущую навстречу. Как вдруг услышала громкий голос Камки:

– Вот, юные воины, ваш первый противник. Кто стащит его с коня и живым принесет мне, получит потрохов кабана на ужин.

Сердце екнуло у меня, как все эти воины в детских цветастых шубах и с деревянными клевцами с криками ринулись ко мне. Улыбка сползла с губ, как их чумазые лица увидала рядом. Учкту остановилась, оглушенная, фыркала, порывалась повернуть, но я ее удержала: неприлично улепетывать, но как с такими воинами биться? Словно свора собак, окружили меня, хватали холодными лапками, кричали, пихая друг друга, тянули во все стороны с коня, а мне и смешно уже было, и странно: все-таки дети – не люди. Кто-то ударил меня деревянным клевцом по ноге, другие стали клонить к земле мою Учкту, а я понукала ее, чтобы вырваться, да было поздно. Отбивалась рукоятью плети и держалась насмерть, крепко обняв бока лошади ногами. И зря: кто-то додумался перерезать ремни на седле, потянули сильнее, и – как ни держись – я ухнула в снег, а седло повисло на Учкту. Почуяв свободу, та, радостно храпнув, отскочила в сторону. Мальчишки победно закричали и навалились на меня, жарко дыша, а я наносила тумаки направо и налево, не разбирая.

Только вдруг почуяла, что веревка затянула мою щиколотку, не успела опомниться – а маленький мальчик уже прыгнул на конька, крикнул звонко: «Йерра!» – и выволок меня из самой кучи, потащил по снегу трусцой. Увидав такое, остальные закричали и кинулись следом. Рот, и глаза, и уши мне забило снегом, я катилась, как бревно, только рычала от бессилия. Наконец услыхала над собой скрипучий Камкин хохот – она потешалась до изнеможения, чуть не падая с коня, – а лошадь остановилась, и мальчишеский голос прозвенел:

– Видишь, это я сделал! Я доказал, что уже могу быть воином! Мало что духи еще не позвали – я сам все могу!

Тут я перевернулась на спину, схватила веревку и со всей силы дернула. Она оказалась привязана мальчишке за пояс, и он, не удержавшись, кувыркнулся в снег. Приступ хохота скрутил Камку, и мальчишки смеялись, одна я молчала, вытирала лицо и сплевывала снег. Кто-то, подойдя сзади, сунул мне в руки мою шапку и отскочил. Я отряхнула ее и надела на мокрые косы, поднялась и, негодуя, посмотрела на Камку.

– Что, дева, хороши воины? – сквозь смех говорила она, и голос ее звучал молодо, звонко. Но тут же она опомнилась и опять захрипела каргой – и не поймешь, то ли старуха, то ли старик.

– Слов нет, как хороши, – согласилась я. – Еще никто меня не борол, хоть никогда с такой толпой одна не сражалась.

– Тебе урок: не жалей противника, кем бы он ни был.

– Или ты хотела, чтоб я их клевцом сейчас посекла? Кого бы ты увела тогда на посвящение?

– Кого бы выбрали духи. Те, чего не случилось, тому не бывать. Ко мне ехала, царевна? Или по другому делу?

– К тебе.

– Поехали тогда вровень. А вы, – крикнула она мальчишкам, уже затеявшим между собой свару, – цепляйте лыжи и вперед, к царскому стану. Чтобы даже тени вашей я здесь не видала!

Мальчишки прыснули, хохоча и погоняя друг друга палками, точно коней. Я поймала Учкту и нагнала Камку.

– Что за знак был тебе, что так рано за ними спустилась? И отчего таких малых берешь, как этот всадник? Будет ли от него толк?

– Духи не ошибаются, Ал-Аштара. О войне они говорили мне давно. А на рост воинов не смотри, хороший охотник знает цену коротколапой собаке: она нырнет в нору, а большая только зверя спугнет.

– Те, не поспоришь с тобой! Но людей ты растревожила как улей. Поутру мать одного из твоих воинов прибегала, поставила дом на крышу. Выла, что отбираешь детей для войны, отца обвинила, будто он тебе так велел.

– Нашла ли, что ответить бездетной кукушке?

– Нашла. Но к чему нам сейчас недовольство? Воин, злой на своего вождя, крепко ли держит в руках чекан?

– Люди гудят, потому что степские еще не на пороге. Но война никогда не приходит как гость, нельзя подготовить дом к ее появлению. Она – как гроза, если уже гремит, о царях забывают. В битве нет ни царя, ни царских детей, Ал-Аштара, ни верных царевых воинов. Каждый будет защищать себя и то, что ему дорого. Поверь старой Камке, я воспитала много воинов, а с этим, последним выводком сама выступлю в бой.

Что было мне сказать ей, старой, как горы, но юной умом, как утро? Своими незатуманенными глазами она видела далеко. Так и запомнилась мне она – мудрая старуха на низкорослом коньке, чудный хранитель нашего люда, заступник перед духами и самим Бело-Синим, и тот день, как ехали мы с ней по залитому солнцем урочищу к стану, до сих пор ярко стоит перед глазами. Опорой и успокоением сердцу была старая Камка для меня, и один Бело-Синий ведает, как мне ее не хватает.

Но вот накатила весна, и люди не знали, каким путем идти дальше. Надо было встречать праздник и начать год заново: собрать скот и семьи, отходить на летние пастбища, пока трава сочная, пока прохладные ветры спускаются с гор. Но запах войны стоял между домами, ею пахли сухие лепешки, которые пекли на постных кизяковых очагах, ею пахло молоко наших коз и овец, ею пахли руки, что молоко доили. Все ждали, что скажет отец.

И он вышел в полнолуние на теплый пригорок за домом, долго стоял и смотрел на восток, на золотой лик луны, а когда вернулся, я уже знала: объявит праздник в начале месяца.

– Не Атсур выбирает пути кочевьям, и не мы, но один Бело-Синий, – сказал он. – Не будем же звать войну страхом. Станем жить простой жизнью, не запирая молодых коней в тесные стойла.

И все стали готовиться к празднику.

Земля уже освободилась от снега, прогревалась, уже первой сверкающей зеленью одевались деревья, и пригорки выпустили травы. В нижних станах и теплых долинах принялись сеять хлеб. Дети впервые пошли в горы без взрослых – алчные духи скрылись, бояться больше было не надо. Дети собирали бурые тряпочки бадана. Пережившие зиму под снегом листья варят, и вся память минувшего лета, все жаркие его, душные вечера в прогретых каменистых распадках, крики закатных птиц, вздохи маралух на склоне с разнотравьем, звонкий вкус хрусткого ревеня с заповедного кряжа, – все в том первом весеннем настое. Особенно хорош он в голодные дни голой весны. Аж голова кружится, когда пьешь этот терпкий, цвета густой крови отвар. Я всегда любила его, но в ту весну особенно запомнился мне этот вкус – чуяла, что сокрытое в листьях лето станет для меня последним летом спокойной жизни.

Духи показали место для праздника в трех днях пути от царского стана. Род, на чьей земле оказалось место, обещал все приготовить сам, и наша семья – я, отец, братья с детьми и женами, а также другие люди, – все потянулись в долину к самому празднику – в безлунные ночи, хотя обычно не начинают дороги в это время, но праздник – особое дело.

О войне мы не забывали. Во всех станах отец повелел остаться линии воинов, вождю их и гонцу с тремя сменными лошадьми. В дальних станах, что ближе других к степи были, воинов оставили вдвое больше.

Но ехали мы в праздничных думах, как и обычно, как и каждый год. Мысли мои текли тихо и были о хлопотах, все ли успели, сделали, приготовили и взяли. Еще думала я, как же будут танцевать нынче девы, сколь неистов должен быть их танец и сколь сильная жертва, чтобы пробудить в людях боевой дух под тенью близкой войны.

Но мне не суждено было это увидеть. В ночь перед последним переходом отец услышал голос предчувствия и позвал нас с Санталаем. Весь день он был задумчив, не поднимая глаз от гривы коня. Смутная тревога заволокла его сердце. Но когда остановились на ночлег, тревога вдруг стала знанием.

– Смятение, дети, слышу я в дальних станах, – сказал он нам. – Атсур помнит наши обычаи, он понял, когда мы соберемся на праздник. Хочет застать врасплох. В темную ночь появятся его люди на восточных границах, в тайге.

– Но ведь воины и правда ушли в праздничный лог! – сказал Санталай. – Как же не услышал ты этого раньше, отец! Не снимали бы мы людей.

– То, что духи открыли, еще не свершилось.

– Надо развернуть воинов, – сказала я.

– Ты права, дочь, но год начать праздником тоже надо. Сейчас едет малая толика войск Атсура. Вижу я, не удалось ему собрать Степь, обещал он богатую наживу и золото по берегам рек, но послушалась его одна голытьба. Иначе был бы он всей силой здесь. Ему нужны первые удачные набеги, чтобы пошли за ним. А нашим людям надо дать надежду. Праздник должен пройти спокойно.

И мы решили не омрачать праздника. Санталай, как наследник, остался с отцом начинать новый год, а я, старший брат Астарай, вождь линии воинов, могучий и молчаливый, и двадцать его человек вновь оседлали расседланных к ночи коней и с факелами пустились в обратный путь.

И как выстроились мы боевым порядком, по паре, держа трескучие факелы, как пустились размашисто в холодную весеннюю, водой и потаенными соками пахнущую ночь, – так сердце мое запело. Вот оно, близко уже, грядет неведомое и неотвратимое, пугающее и притягательное. Все мышцы у меня и у моей Учкту подтянулись, усталость и сон как рукой сняло. Лошадь уловила ритм общего шага и летела легко, держась в плечо с соседним конем. Единым сильным и радостным зверем ощущала я нашу линию.

Так проскакали мы до света. Когда солнце пошло на полдень, остановились дать отдых коням. Развели огонь, стали варить пищу. Солнце пригревало, и многие кинули войлок с коней и растянулись, уснули. Я сделала то же, легла, и тело мое задрожало, сладко расслабляясь в нежном тепле весны.

Только вдруг с покатого склона, у подножия которого мы остановились, послышались шаги и посыпались комья земли. Воины повскакали на ноги, я приподнялась на локте, щурясь на солнце, и стала всматриваться.

С холма спускался всадник с одной порожней лошадью. Он приблизился, а я все щурилась от яркого света и не сразу узнала: то был Талай, словно солнечный воин, спускался он с горы, усталый и бледный от долгой езды, на взмыленном, шумно дышащем коне.

Я вскочила. К Талаю уже бежали, а он тяжело спустился с седла, сел у огня, вытягивая ноги. Люди спрашивали, но он не мог отвечать сразу.

– Гонец был, – так заговорил потом. – Видели огневые знаки и слышали боевые зовы с восточных станов, с Седловищной горы. Степские идут, но увидали их издали или успели они достигнуть станов, не знаю: не было оттуда гонцов, только сигналами передали по тайге. А вы куда?

– Царь развернул нас, ему был знак, что идут степские, – отвечал брат Астарай.

– Как мало вас!

– По пути будем брать еще воинов.

– Те, – покачал головой Талай. – Спешить надо, до тех мест еще дня три быстрой езды, а из какого точно стана шла тревога, не знают.

– Спасибо, вестник, мы тронемся, лишь отдохнут кони. Ты отдыхай, – отвечал Астарай, дал три стрелы Талаю за службу и отошел от него.

Другие воины тоже разошлись, и я одна осталась у огня. До того тихо в стороне стояла, и только тут Талай заметил меня, улыбнулся устало.

– Легок ли ветер? И ты здесь, царевна.

– Давно ли выехал?

– Вчера к полудню гонец был у нас. Я поехал без промедления.

– Ты проделал за сутки двухдневный путь!

– Те! – отмахнулся Талай. – Я здесь знаю все переходы, мне не надо широких дорог. Но одного коня оставил. Если поднимется, сам вернется в стан. Трех брал, но третьего берег, думал, дальше придется ехать, до праздничного урочища. – Он неожиданно улыбнулся светло. – И хорошо, что коня сберег: на нем сейчас с вами отправлюсь. Вот только вашей похлебки отведаю.

Он достал свою чашу и зачерпнул густую похлебку на бодрящем травяном отваре, с кислым молоком и жареной мукой. Он дул на парящую густую жидкость цвета темно-чубарого коня, отпивал малыми глотка́ми, хотя было видно, что торопится, – а я стояла в стороне, глядела, и нежность сжимала сердце. Он просто ел, отдыхал после тяжкой дороги, – а я чуяла, что вся моя жизнь озаряется солнцем, когда рядом этот человек. «Те, дева-воин! – сказала я себе, сглотнув ком в горле. – И все же ты больше дева».

Меня окликнули. Все уже были готовы. Воины быстро очистили походный котел, простившись с огнем, закидали костер землей. И скоро мы снова были в седле, выстраиваясь походным порядком. Астарай дал сигнал в рог, и мы тронулись. Кони быстро вспомнили ритм и легко, нетряско понесли вдоль холма: чтоб поберечь их, мы избегали подъемов и коротких троп, ехали проложенными путями. Размокшая земля громко и сочно чавкала под копытами. Талай встал замыкающим, сменил коня, пустив уставшего порожним позади себя. Изредка я оборачивалась на него, и всякий раз он мне улыбался: я не сплю, видишь, царевна, не сплю.

Мы и спешили, и не спешили, давая отдых коням, а в полночь останавливались и спали около трети ночи. Потом ехали снова, посменно неся факелы. Хотя все мы были молодые воины и наш поход не был быстр, все же усталость охватывала тела как трясина, и земля плыла перед глазами, когда спускались с коней. И потом, когда война надолго поселилась в наших горах, когда преследования в сутки стали часты, я вспоминала тот первый поход и не могла понять, отчего тогда была такая усталость: после я могла не спать по три ночи и ехать столько же, сменяя коней. Верно, тогда еще война не стала нашим дыханием, и в головах еще была мысль, что ее не будет вовсе, будто мы просто переезжаем на новые пастбища, и неизвестно, отчего так спешим.

От царского стана мы двинулись по берегу Мутной реки на восток, потом стали подниматься в горы. Астарай отправлял вестника в каждое стойбище узнать, откуда пришла тревога и что слышно теперь. Вестник нагонял нас с неизменными словами: сигнал видели с Седловищных гор, сейчас тихо, ничего неизвестно. Нам давали новых коней, и по двое или трое воинов присоединялось к нашему ряду.

Талай считал, что мы медлим. Он спорил с братом, уверяя, что надо ехать иначе. Все логи на востоке с редеющими степными долинами, где стояли селения темных, и гористые верхние переходы к Седловищным горам с селениями кузнецов и охотников, все короткие тропы и переправы были ему известны, и он уверял, что доведет нас быстрее. Но Астарай не спешил и отвечал Талаю, что степские не знают того, что ему ведомо, и поедут простыми путями, значит, нам тоже надо держаться их, чтобы повстречаться с ними наверняка.

К вечеру четвертого дня мы достигли реки, еще не вернувшейся по весне в свои берега. Прямо посреди течения стоял затопленный мост, и бурные мутные потоки подмывали его каменные насыпи. Один стан был в урочище за рекой, другие – выше в горах на этой стороне.

– Погоня уводит нас из степных мест, – сказал брат. – Верно, кто-то из вестников ошибся, и мы зря свернули в горы. Стоило продолжить путь по Мутной реке. Оттуда вернее пришли бы враги.

Он велел отдыхать ночь, а наутро спускаться. Воины развели костры, в быстро стемневшем воздухе пошел дух горячей похлебки и вяленого мяса. Кони жадно объедали молодой тальник, шумно вздыхали в темноте и бродили в разлившейся воде, река гудела, несла плавни, они ударялись о камни с тупым, пустотелым звуком. Становилось холодно, мы затягивали шубы, сходились ближе к огню.

Я не сразу заметила, что Талая нет. Я разговаривала с воинами, сидя у огня, когда меня будто кольнуло иглой – и я принялась искать его взглядом. Не найдя, отошла от костра и тихонько обошла спящих. Но светлой Талаевой шубы не увидала нигде. Мой дух сказал мне: он отправился к стану узнать вести. Я велела себе успокоиться и вернулась к трапезе. Но не прошло много времени, как вдали раздался тревожный голос боевого рожка.

Такие рожки носят только вожди линий. Они были у брата Астарая, у меня и у Талая. Кто подал сигнал, догадаться было несложно.

Он прозвучал далеко, и не все расслышали: река гудела так яро, что даже говорить приходилось громко. Потом сигнал повторился, и люди вскочили с земли. Всех охватила тревога, мы раскрыли гориты и, как были, на голых конях, пустились на голос вверх по реке.

Скоро мы достигли крутого утеса. Лес пах ночью, пьяно и влажно. Здесь недавно прогнали скот. Поднявшись, мы оказались на высоте, с которой был хорошо виден другой берег и тяжелая, темная река, разлившаяся у подножия. На утесе стоял Талай и трубил боевую тревогу. Всмотревшись в тайгу на той стороне, мы поняли, зачем он нас звал: оттуда вырывалось зарево пожара.

– Это догорает охотничий стан, – сказал Талай. – Там было только пять домов, я помню. А ряд огней ниже, среди деревьев, – верно, степские костры. Вот почему никто не знал точно, что стряслось, – добавил он. – Охотники не могли перейти разлившуюся реку, только дали сигнал о нападении. Однако та же река держит теперь степских.

– Вода продержится до полнолуния, – сказал кто-то из воинов. – Я хорошо знаю эту реку, я вырос в этих местах.

Остальные молчали. С тяжелым сердцем глядели мы на точки вражьих костров. Талай обернулся к брату.

– Как мы поступим теперь, вождь?

Брат молчал, хмуро, по-отцовски глядя на другой берег. Я видела, что он не знает решения. Потом велел всем спуститься и разбить лагерь глубже в лесу, а у реки оставить сторожевых. Это было все, что он мог в ту ночь сделать.

Наутро в холодном тумане на противоположный берег спустились трое степских. Сторожевые расстреляли их, после чего прискакали в лагерь. Астарай отправил часть воинов к реке. На той стороне появились еще четверо степских, наши снова стреляли, но одному удалось убежать, ранили только лошадь. Когда об этом сказали брату, он собрал весь ряд, мы пришли на реку и расположились в укрытии недалеко от воды.

Скоро на том берегу за деревьями стало видно движение: степские уже не выходили на обрыв, а пытались высмотреть нас. Потом от них полетели стрелы. Но либо луки у них были слабы, либо мешал верхний ветер, дувший с нашего берега: стрелы со свистом ныряли в воду, ввинчивались в песок, падали плашмя на кусты. До нашей засады не долетела ни одна, но брат велел не двигаться и не стрелять, пока они далеко. Однако стоило одному из степских по неосторожности выйти на шаг из-за деревьев, как меткая стрела пронзила ему грудь. Я видела, как он кулем рухнул с обрыва и уже не дернулся. За деревьями забегали, но больше никто не появился. Потом мы увидели, как конный ряд, вытянувшись в линию, двинулся по реке вверх.

– На коней, – скомандовал брат, и воины кинулись к привязанным лошадям, но мне ударила в голову догадка.

– Они хотят выманить нас к ущелью, где у́же. Не будем идти в их узде, брат. Реку не перейти, будем только бегать по кустам, как при охоте на уток.

– Они уйдут!

– И что мы потеряем? Только если они приведут большой отряд, нас не хватит. Надо собирать воинов, пока река высоко. И отправь вестника к отцу.

Астарай согласился. Он тут же послал гонца в царский стан, а того воина, что признал эти места родными, стал расспрашивать про летний и зимний броды.

– Да, я помню их и покажу. Но вода спадала всегда не раньше зеленой весны, и даже вброд коням бывает не достать до дна.

– Найди это место, – приказал брат и опять оставил на берегу караул. Я поняла, что он хочет быстрее перейти реку.

Степские не уходили. Видно было, что они сами не знают, что теперь делать. Не сумев выманить нас на узкое открытое место, они вернулись. Весь день с их стороны плюхались в воду стрелы, и наши воины изредка вяло им отвечали. Это походило на перекличку засыпающих ночных сторожей: «Брат, ты здесь?» – «Я здесь, брат».

А к полудню в нашем лагере объявились два юных и мокрых охотника. Они оказались из сожженного стана.

– Люди ушли в лес, степские грабили пустые дома, – говорили наперебой мальчишки, только год как посвятившиеся. – Потом рыскали по лесу, искали, да разве нас найдешь! Корову вот нашли, ее на всех оставляли, весь скот до разлива увели в верхние пастбища, за реку. Детей еще со скотиной увели, да две женщины с ними.

– Люди далеко? – спрашивал Астарай.

– Нет. Разделились, сидят в своих схронах. А мы, как вас увидали, вот, переплыли.

– Как решились! – нахмурился брат. – А если б заметили степские? Плыли бы трупы вниз по реке.

– Мы не бродом шли, брод степняки знают, но там сейчас не переплыть, – наперебой заговорили они. – Мы выше, там не бурно, совсем гладко. Если чуть выше входить в воду, успеваешь до быстрины оказаться на другом берегу.

Брат отправил их к огню обсушиться самим и почистить мокрых коней. Остальным велел отдыхать, сменяя сторожевых, и готовиться к ночному броду.

К вечеру Астарай оставил у реки двоих лучников, а весь наш ряд поднялся выше и стал переправляться там, где показали мальчишки.

Мое место было в середине линии, и я смотрела, как молча, один за другим, пускаются воины в воду, как переплывают и ступают на берег чуть ниже, и тихо растворяются в черноте деревьев. Моя очередь медленно подходила. Я смотрела, как ухают кони в черную быструю воду, и мне показалось вдруг, что такова же и смерть. Для всех она так же неизбежна, как эта ночная переправа, и так же страшно думать о ней и о том, что ждет на другом берегу. Но непременно придется ступить в холодную черную воду. Один за другим, один за другим… Никто не сделает это за тебя, никто не ободрит и не скажет: это легко, царевна! Талай уже был на другом берегу… И видишь, что не один воин легко ушел по этой тропе и никто не вернулся, но твой шаг будет только твоим, и сердце обмирает, чем ближе черная вода, вот уже моет копыта коню…

Моя Учкту вздохнула, ступив в реку, сделала три шага, толкнулась от дна и поплыла быстро, запрокинув голову, широкими глазами испуганно косясь на берег. Холодная вода была ей по грудь и била, плескала волной. Некоторые воины привязывали себя за пояс к седельным ремням, но я не стала так делать. Ногами вжалась в бока моей бедной лошади, как на скачках, и мы быстро переплыли реку. Оседая в песке, вскарабкались на обрыв и догнали других. От холода меня трясло, но я сжала зубы, готовая биться. Обернулась назад – берег скрывался во мгле, и людей там не было видно. Я подумала, что не к месту в такой миг были мысли о смерти.

Прошло еще время, прежде чем все, соблюдая очередность, переправились, и только тогда мы пустились шагом между деревьев в темноте. Нас вели мальчики. Меня трясло от холода, но еще больше – от яростного восторга, озарявшего сердце.

Мы различили огни, и брат дал сигнал к битве. Выстраиваясь по четверо, мы выскакивали из леса. С гиканьем врывались в круг света. Прямо из-под наших копыт, точно зайцы, вскакивали спавшие степские, и мы били их чеканами по головам, как диких свиней. Кто-то успел добежать до коней и поскакал в лес, но их настигали стрелы. А когда стало ясно, что никого из врагов не осталось в живых, мы, не сговариваясь, спешились, подошли к огню и стали греться, громко говоря и смеясь.

Все произошло так быстро, что я не успела ощутить вкус войны. Даже те образы, что создавала нам Камка на посвящении, были более неистовыми и опасными, и я невольно проверяла, не во сне ли все это. Но запах крови был настоящий, и тела убитых не превратились в камни.