Знание как медленный процесс
Какая-то малая, но крайне навязчивая часть российских граждан всё время норовит в чём-то разочароваться. Чуть что не по их коленкору выходит – сразу поднимают крик: «Ты предал нас! Предал!».
Приходилось мне выступать с лекциями по эпохе Николая II и «перестроечной» эпохе.
И сразу выяснилось, что немалое количество наших дорогих сограждан категорически не переносят полутонов и минимальных рефлексий по всем этим поводам.
Николай Романов, как думают многие, должен быть осмеян и затем стёрт в национальной памяти. Горбачёву – при всём том, что к Михаилу Сергеевичу я, увы, никаких тёплых чувств не испытываю, – отказано в праве даже на ошибку, на слабость, на, быть может, неумный, но идеализм. Нет, и он должен быть однозначно объявлен предателем.
Заговоришь про эпоху репрессий тридцатых годов – и тут позиция части моих уважаемых сограждан проста, как молоток: может, и были перегибы, но в целом процессы шли правильные. Врагов сажали, врагов давили, туда им и дорога.
Если даёшь чуть более сложную картину, сразу подозрительный, с прищуром, вопрос: «Что, переобулся? Теперь презираешь СССР?».
О, боги. СССР не виноградная гроздь, чтоб им любоваться. Там была война и мука. Да, это уникальный проект. А дальше – надо думать, причём в ежедневном режиме: даже история не фиксируется, она, вот парадокс, тоже видоизменяется.
Но нет, сразу в крик, в обиду, в ярость.
«А ещё ты заступался за одного театрального режиссёра. И за одного рэпера. И на митинги ходил против власти. Или за власть. Впрочем, это неважно! Ходил куда-то!»
Что с вами? Отчего некоторые из вас так легковерны и возбудимы?
Я скажу, отчего.
Время, в которое мы живём, отчего-то называется «век информации».
На самом деле, это время ста прочитанных в сутки заголовков, бесконечной череды новостей, которые нам поставляют очень циничные люди, добивающиеся определённого эффекта.
Время шумихи. Время, грубо говоря, комикса: когда мы видим картинку и три фразы возле – и делаем на этой нелепой основе какие-то далекоидущие выводы.
Чаще всего: не совсем точные, а то и комичные.
Как было у советского человека: три газеты, журнал «Юность», журнал «Наука и жизнь», журнал «Рыболов», журнал «Новый мир», два телеканала, сосед, соседка; вот и весь «век информации».
С этой информацией можно было пожить, обмозговать её.
Поэтому советский человек брал книжку Юрия Бондарева и читал. Брал книжку братьев Стругацких и читал. Это: долгая информация. Да, её можно было разрушить вирусом – каким и была «перестройка», – но затем полученная когда-то информация неизбежно брала своё.
Человек вернулся к родному, национальному, консервативному. Потому что в нём это было заложено усидчивостью.
Сейчас миллион носителей, бесконечные новостные ленты, все куда-то торопятся, спешат очароваться и разочаровываться.
Человек обжирается заголовками до тошноты, до икоты, до карусели в глазах.
Ни одну долгую информацию не способен усвоить – сразу начинает брыкаться и орать: предатели, меня снова предали!
Человек, эй. Успокойся.
Надо снова работать над получением долгой информации. Перестать бесноваться.
Возьми толстую книжку. Почитай в тишине.
Перестань скакать с заголовка на заголовок.
Уверяю тебя, человек. Ты ничего не пропустишь. Напротив, многое встанет на свои места.
А то так и будет продолжаться, когда скептик, притворно тоскуя, цедит: «Был бы с тебя, товарищ, толк, если б ты и Николая Романова осудил бы, и Ленина не слишком хвалил бы, и рэп не слушал, и перестал проповедовать устаревшие свои православные благоглупости, и светился поменьше, и отсвечивал бы не так ярко».
Всё хорошо было б, милый. Просто тогда это был бы не я, а ты, скептик.
А я – не ты.
Я – тот, о котором ты говоришь.
Нынче порой создаётся одно навязчивое, но ложное, надеюсь, ощущение – вынесу его в отдельную строку.
Чтоб заработать лёгкую славу, нужно потворствовать кровавым инстинктам некоторой части населения России.
Люди! Не будьте кровожадными. Никого это ещё не доводило до добра. Россия никогда б не стала бы столь огромной географически и не прожила бы тысячу с лишним лет, когда б жила по ветхозаветным законам, и убивала всякого провинившегося.
Более того: надо помнить, что вослед за кровопролитием неизбежно следует жестокое отрезвление, чреватое массовым разочарованием и последующим хаосом.
Мы помним, чего притворяться-то, как рада была вся страна перестройке. Как миллионы смотрели, не отрываясь, трансляции съездов Верховного совета, где куда бо́льшие идеалисты, чем Горбачёв, за редча-а-а-а-а-йшими исключениями, несли невиданную чушь.
И все они были, не поверите, народными избранниками. Это вы их избрали тогда.
Ещё я помню, как многие, десятки миллионов, обожали Ельцина и верили ему.
И, главное: мы все знаем, с каким остервенением почти на каждой кухне, почти у каждого телеэкрана, кляли тогда – и в 1987 году, и в 1991-м, и в 1996-м, и даже в 2006-м, – Ленина, Сталина и Брежнева. Иной раз я думаю, что делали это сплошь и рядом те же самые люди, что сегодня требуют расправы над престарелым Горбачёвым или мёртвым Ельциным.
То есть, я не просто думаю, а многих из этих людей знаю лично.
Когда я наблюдаю за нынешним остервенением части нашего общества, у меня возникают два очень разных чувства.
С одной стороны, мне понятна эта боль, этот ужас о распаде империи.
Со времён распада мой восхитительный народ прошёл великий путь, осознав многие ошибки последней четверти века.
Более того, своим молчаливым и мрачным большинством народ во многом переформатировал власть, заставив прислушаться к своему молчанию, – за которым оказалось скрыто великое знание и великая вера. Вера в нашу национальную правоту. Вера в огромность и величие красного XX века. И презрение к разрушителям советского имперского проекта.
С другой стороны, я помню и своё остервенение в 1993 году, и в 1996-м, и в 1998-м: когда кошмар предательства элит открывался мне. Я, что скрывать, жаждал тогда реванша, желал отмщения. Мне хотелось перебить всю эту квазидемократическую свору едва ли не своими руками.
Но я помню, как на митинги оппозиции с красными серпасто-молоткастыми знамёнами выходили в лучшем случае сотни людей. Сотни! Зато сотни тысяч, в том числе и те, думаю, что сегодня так ретиво возмущаются мягкостью, как им кажется, моей позиции, – курсировали мимо, лениво глядя в окно трамвая на эти, казалось бы, нелепые и смешные сборища.
С тех пор прошло двадцать лет и даже больше. Моё остервенение остыло. Даже после Великой Отечественной, спустя четверть века, никто в Советском Союзе не рвался добить всех немцев.
Это нормально: мы же люди. Человеку свойственно осмыслять и не растравливать свои раны – смысла в этом всё равно нет.
…Остервенение остыло, но многие только сегодня, с завидным запозданием, вдруг постигли, что́ мы потеряли в 1991-м и в 1993-м.
Товарищи дорогие. Давайте лучше вместе учиться различать признаки катастрофы вовремя, а не постфактум. Нас ещё ждут новые испытания. Не хотелось бы, чтоб мы осознали их задним числом, четверть века спустя. И требовали расправы над очередным Горбачёвым, когда всё уже свершилось, и размахивать руками слишком поздно.
Побеждать мумии и воевать с престарелыми – большого ума не надо.
Помните, наконец, чем более всего гордился национальный гений – Александр Сергеевич Пушкин.
Тем, что, цитирую, «…милость к падшим призывал».
Милость он призывал, слышите? А не суд кровавый.
