Неизбежный путь домой
Долгое время чувство отторжения от всего своего, родного, посконного, родового было почти непреодолимым.
Начало всех этих процессов было положено ещё при Петре Великом.
Прозвали его Великим не просто так – основания для того имелись самые веские, – но, увы, именно в его правление из богатых домов начали выносить сундуки, наполненные разнообразным ветхим добром, разом потерявшим «актуальность».
Наличники посбивали с окон, а вся эта береста, деревянные ложки и плошки – полетели в печь.
Следом сами печи начали сносить и строить камины – что в России оказалось крайне непродуктивным: тепло не хранится, а выветривается, люди мерзнут, болеют, – глупо же.
Петербург начал наступление на Москву. Москва дулась, пыхтела, но стала поддаваться.
«…зашли мы к лучшему ваятелю поискать богов славянской мифологии, – писал поэт Фёдор Глинка о своём посещении Москвы накануне 1812 года. – Нам показали множество Аполлонов, Флор, Венер. Последних стоял целый ряд: Венера Медицейская, Капитолийская… и проч. и проч. Но там не было ни одной Лады… Для русских богов и форм не было. Никому ещё до сих пор не приходило в голову украсить ими дом или сад свой».
Всё то же подмечал Глинка и по пути из Москвы в Петербург: «Пифагор, пристав к неизвестному берегу, где нашёл начертанные на песке математические фигуры, заключил и не ошибся, что там живут любители наук. Что же до́лжно заключить, видя стены русских трактиров, исчерченные французскими изречениями?.. Мы искали чего-нибудь русского, искали со свечой и едва могли найти…»
Одни и те же процессы начались сразу и везде: и в языке, и в бытовой культуре, и в изобразительном искусстве, и в русской песне.
Грубо говоря, мужик остался наедине с национальной культурой – барину это было уже не надо. Барин хотел, чтоб у него теперь всё было «как у француза».
Посему, когда рассказывают, что с приходом большевиков погибли народные промыслы, – над этим, скорей, стоит потешиться.
При большевиках всего лишь завершилась стремительная и неизбежная урбанизация России: три четверти населения вдруг переселились из деревень в города. Увы, это было требованием нового времени – страна нуждалась в промышленном прорыве; либо имела шанс остаться евразийской Африкой, к тому же колонизированной.
Русский мужик чаще всего не мог взять с собой свою хохломскую посуду и берестяные туески; да и заниматься на новом месте федоскинской миниатюрой или вятским кружевом у него ни времени, ни возможности не было.
Надо всё-таки отдавать себе отчет, что смысл народных ремёсел был напрямую привязан к быту: то есть даже если и делалось что-то «для красоты» – это всё равно использовалось: с этим жили, на этом ели, это носили, на этом спали.
Однако эти самые большевики, хоть и с неизбежными потерями в качестве, немедленно озаботились созданием (или воссозданием) кооперативов и артелей, занимающихся той же самой хохломской росписью, или каргопольской игрушкой, или ростовской финифтью, или скопинской керамикой, или любимой моей палехской миниатюрой.
Приведём простейший пример.
«Артель древней живописи», объединившая палехских художников, была создана в 1924 году. В 1928 году в Палехе открылась профтехшкола древней живописи, обучение в которой длилось четыре года. Союз художников Палеха появился в 1932 году. Товарищество художников Палеха – в 1935 году. В том же году профтехшкола была преобразована в художественный техникум. В 1936 году техникум перешёл в систему Всесоюзного комитета по делам искусств и стал называться Палехским художественным училищем имени А. М. Горького. В 1954-м образовались Палехские художественно-производственные мастерские Художественного фонда СССР.
Ну и кто же всё-таки сохранил палехскую миниатюру? Причём в жуткие времена, когда, казалось бы, то коллективизация, то голодомор, то одна война, то другая, то Арктика, то Антарктика, то Беломорканал, то БАМ. До миниатюр ли было? Вот, оказывается – до миниатюр.
Патентованные специалисты по народным промыслам утверждают ныне, что Россия является единственной страной в мире, где сохранился огромный пласт национальной культуры. Не одной из многих, или даже из нескольких, – а единственной подобной страной.
Кто же это всё сохранил, позвольте спросить? Само сохранилось? Ах, нет, друзья мои, не само. Само только разрушается.
И только в минувшую четверть века, ознаменованную великой демократизацией нашей жизни, в России распались или ослабли многие школы народных промыслов, учителя остались без достойных учеников, училища закрылись, многие фабрики, выросшие из тех самых артелей и кооперативов, разорились и были закрыты.
Государство наше в ближайшее время богатеть не начнёт, и надежд на особое внимание со стороны власти к народным промыслам мы не имеем.
Но медленно взрастает что-то новое, подающее нам надежду.
Происходит уже различимый и очень серьёзный отток городского населения в пригороды и деревни.
В тех местах, где живу я, вдруг стали востребованы печники и кузнецы: запись к ним ведётся за два, а то и за три года вперёд.
Известно, что даже удачная консервация народных ремёсел не может обеспечить их востребованности. Востребованность обеспечивает только сама жизнь.
Более того, востребованность влияет ещё и на развитие!
Люди вокруг вдруг начали догадываться, что дерево лучше, чем пластик и линолеум.
Что воронежский, башкирский или рязанский тканый половик, павлопосадский платок, скопинский квасник, вязаная одежда – в том числе и те самые пресловутые «бабушкины носки», архангельский туесок, резьба на окнах, гжель или русская игрушка – не подвластны «тенденциям» и «модам», не имеют «сезонных пиков», и, более того, в этих «пиках» совсем не нуждаются.
И когда ты окружён вещами, созданными твоим народом, в какой-то очень счастливый миг к тебе является осознание, что эти вещи придуманы были совсем не случайно.
Что среди них тебе теплей и радостней, чище и проще жить.
А ещё: что вещь может быть хранительницей не только личной, но и национальной памяти, делающей твоё прошлое – почти бесконечным, и будущее – огромным.
И: что ты наконец дома. А то всё в гостях и в гостях был. Загостился…
