На Париж? Как Россия не смогла повторить Отечественную войну

Если бы в 1854 году кто-то в Москве додумался украшать кареты патриотическими лозунгами, то на улицах от фраз «На Париж!» и «Можем повторить!» рябило бы в глазах. 28 марта Франция объявила России войну. Днем раньше это сделала Англия. Реакция русского общества была единодушной: мы вам напомним 1812 год!

Тренд шел с самого верха. Император Николай I еще в начале года предупреждал Наполеона III в письме: «Россия, ручаюсь в том, явится в 1854 году такою же, как была в 1812-м». Прозвучала эта тема и в февральском манифесте «О прекращении политических сношений с Англией и Францией»: «Мы и ныне не тот ли самый народ русский, о доблестях коего свидетельствуют достопамятные события 1812 года!»

Аналогия действительно носилась в воздухе и была подхвачена. «Происходящее теперь — только возобновление двенадцатого года, это вторая Пуническая война Запада против нас», — пишет Федор Тютчев. «Крепко начинает попахивать двенадцатым годом», — соглашается Петр Вяземский. И даже невозвращенец Герцен в Лондоне почувствовал, что «воздух 1612 и 1812 годов повеял в России».

«И пусть двенадцатого года великие вернутся дни!»

«Наглое вмешательство» западных держав в идущую уже почти полгода русско-турецкую войну вызвало в России не столько возмущение, сколько недоумение: неужели они действительно забыли величайшую в военной истории Европы катастрофу 1812 года?

Или все уж позабыли,

Как гостей ты приняла:

Как носы они знобили,

Как ложились их тела! —

вопрошал неизвестный автор стихотворения «Святая Русь».

Но год двенадцатый не сказки,

и Запад видел не во сне,

Как двадцати народов каски

валялись на Бородине, —

напоминал Федор Глинка.

С этого момента русские поэты всех рангов по призыву Аполлона Майкова приравняли свои перья к штыку: «Мой стих есть тоже меч — и с вашими мечами / Ужели не блеснет за Русь он под грозой?» Не было, кажется, человека, умевшего держать перо и составлять рифмы, который не отметился бы патриотическим стихотворением с напоминанием будущим интервентам о судьбе Великой армии Наполеона.

Поэтические сборники с успехом выполняли в те времена функции политической публицистики, социальных сетей, диванной аналитики и т.д. Все вопросы, связанные со вступлением англо-французов в войну на стороне Османской империи, были разобраны стихотворцами по косточкам. Первым делом, конечно, вызывал возмущение сам повод для конфликта.

Два великие народа,

Два отступника Христа!

Вас к тому ль вела свобода,

Чтоб отверглись вы креста? —

недоумевал Степан Шевырев.

Мы знаем, тут не в Турке дело:

Вам Турка только лишь предлог,

Нет, вам Россия надоела,

Она вам в горле поперек, —

вторил ему неизвестный петербургский автор. Союз христианских держав с мусульманской действительно выглядел в глазах русских противоестественным, хотя в 1799 году Россия сама воевала плечом к плечу с османами против французов на Средиземноморье. Но еще более странным казался сам англо-французский альянс — дружба двух заклятых врагов.

Впрочем, никакого трепета перед соединенными силами Англии и Франции поэтическая братия не испытывала. «И двадцать шло на нас народов», — напоминал Глинка. «И горе гордецам, которых пыл безумный накликает себе 12-й наш год!» — пророчествовал Вяземский.

Случай Петра Андреевича Вяземского, наверное, самый показательный. В 1831 году в пору подавления польского восстания он презрительно отзывался о верноподданнических «шинельных одах» и корил Пушкина за «Бородинскую годовщину». Но то был спор славян между собой, а теперь на Русь ополчился внешний враг. И князь, сам участвовавший в Бородинской битве, теперь рассылал по европейским редакциям написанные по-французски «Письма Ветерана 1812 года», предостерегая от повторения «урока Наполеона».

Российские газеты выискивали всяческие параллели между событиями 1812 и 1854 годов. Даже затопление кораблей Черноморского флота в Севастопольской бухте было подано как аналогия сожжения Москвы, то есть как признак грядущей победы. Опальный генерал Ермолов был единодушно избран главой московского ополчения благодаря героическому авторитету — он был соратником Кутузова, и этого казалось достаточно для победы.

Вставай, честь русского народа,

Себя врагам припомяни,

И пусть двенадцатого года

Великие вернутся дни! —

взывала к нему графиня Ростопчина. Женщины в те дни не уступали в излиянии патриотических чувств мужчинам. Вскоре в каждом салоне висела карта Крыма. «Вы обидите современную патриотку, изъявив сомнение в познаниях ее не только что насчет укреплений Севастополя, но и самих названий бастионов, редутов, батарей и даже некоторых терминов военной науки, — подтрунивала “Северная пчела”. — Апроши, ложементы, траншеи, мины, камуфлеты, мантелеты, туры, летучие сапы — все это им дело известное. Ныне нередко случается выслушивать в гостиных целый курс фортификации…»

Если бы судьбы войны решались в светских салонах и столичных клубах, англо-французский десант в Крыму был бы обречен. Увы, скоро стало ясно, что Россия не может повторить 1812 год.

Пар всему голова

Наполеона в 1812 году сгубила логистика. Шесть тысяч армейских фур оказались совершенно негодным средством снабжения центральной группировки Великой армии на больших расстояниях. А реквизиции в редконаселенной России не столько насыщали войска, сколько разлагали.

Впрочем, в 1854 году тыловые службы французской армии выглядели ничуть не лучше, а британская вообще была притчей во языцех. И если бы союзники попробовали предпринять поход не то что на Москву, а хотя бы на Симферополь, дело и впрямь закончилось бы повторением 1812 года, — за логистической катастрофой быстро последовала бы военная.

Однако поскольку заявленной целью англо-французского десанта был прибрежный Севастополь, ситуация развернулась на 180 градусов — в положении Наполеона оказалось русское командование. Ему приходилось снабжать не только осажденную крепость, но и стоящую в Крыму полевую армию, всего до 300 000 человек и 100 000 лошадей. Бóльшая часть грузов сплавлялась по Днепру к Каховке, а отсюда подводами (их было задействовано 132 000) тянулась к Симферополю. КПД этой линии снабжения был крайне невысок, поскольку львиную долю груза составлял фураж для ее собственной тягловой силы — лошадей и волов. Обозы тащились со скоростью четыре километра в сутки, и полушубки, заготовленные осенью, в Севастополь приходили к весне. Ситуацию могла бы изменить железная дорога в Крым, будь она построена, но к началу войны Россия осилила лишь 645-километровую ветку Петербург — Москва (к 1850 году в Англии было 10 656 км путей, во Франции — 3083 км, в Германии — 5939 км, даже в маленькой Бельгии — 820 км железных дорог).

И у союзников неразбериха со снабжением превосходила все мыслимые и немыслимые пределы: зимой 1854–1855 гг. десант чуть не вымер в Крыму от холода и голода. Их спасло транспортное средство доставки, о котором и Наполеон, и русское интендантство могли только мечтать, — пароходы. «Кто мог прежде поверить, чтоб легче было подвозить запасы в Крым из Лондона, чем нам из-под боку?» — сокрушался Михаил Погодин. Благодаря крупнотоннажным пароходам снабжение англо-французской армии в Крыму не зависело ни от ветров, дующих на Черном море, ни от традиционно отсутствующих в России дорог. Один пароход заменял тысячу телег — и был гораздо эффективнее.

Оборона Севастополя между тем являлась простой математической задачей: требовалось выпускать больше снарядов, чем осаждающие. Пока в крепости не иссякли довоенные флотские запасы, а союзники не наладили подвоз, это получалось. Осенью 1854 года английским канонирам приходилось рыскать по лагерю в поисках залетевших русских ядер, чтобы хоть чем-то отвечать на огонь с севастопольских бастионов.

Однако весной 1855-го ситуация начала меняться самым трагическим образом. Русское интендантство с огромным трудом еще как-то обеспечивало войска в Крыму продовольствием и фуражом, но гонку в снабжении боеприпасами проиграло подчистую. В Севастополь не успевали доставлять порох, а временами и нечего было везти: опустошали крепостные склады на западной границе, раскручивали ружейные патроны, — пороха все равно не хватало.

Летом 1855-го нехватка снарядов достигла апогея: союзники выпускали втрое-вчетверо больше ядер и бомб. Потери защитников Севастополя росли по экспоненте: они превышали потери осаждающих сначала вдвое, потом вчетверо, затем вшестеро. Периметр обороны был так мал, что не позволял эшелонировать войска и укрывать их от обстрелов. В простреливаемом насквозь городе не было ни одного безопасного уголка, а от мортир не спасали даже самые глубокие блиндажи. В августе у русских при бомбардировках ежедневно выбывало из строя полторы-две тысячи человек — почти полк. В неделю на бастионах «сгорал» личный состав, эквивалентный дивизии.

К концу осады Севастополь превратился в бездонную бочку, в которую приходилось бросать батальон за батальоном, а осадный лагерь союзников — в чудовищную машину, методично перемалывающую эти батальоны в кровавое месиво. Падение Малахова кургана в ходе штурма 8 сентября 1855 года было воспринято главнокомандующим русской армией в Крыму генералом Горчаковым с облегчением, — у него появился повод дать приказ об оставлении города.

Лицом к цивилизации

К тому времени никто уже не думал о повторении 1812 года. «Многие ждут великих поражений до осени», — писал находившийся в Москве сенатор Лебедев. Однако поражений не последовало: союзники к тому времени успели изрядно разругаться (в 1856 году в Англии уже всерьез опасались французского десанта) и рады были закончить опостылевшую всем войну.

Примечательно, что год ее окончания — 1856-й — стал годом закрытия издаваемого Погодиным «Москвитянина». Почвенного, как сказали бы сегодня, журнала, пропагандировавшего «не тронутую фальшью цивилизации» исконную Россию. Именно на его страницах Глинка, Вяземский, Майков и другие авторы публиковали свои самые яркие творения в стиле «повторим 1812 год». Позже вспоминать об этом они не любили и стихи эти не переиздавали.

В моде теперь были совершенно другие речи. Прозревший Погодин в ходивших по рукам «Письмах о Крымской войне» страстно призывал обернуться к ругаемой им прежде цивилизации лицом: «Медлить нечего. Надо приниматься и вдруг за все: за дороги… за оружейные, пушечные, пороховые заводы, за медицинские факультеты и госпитали, за кадетские корпуса и торговлю, за крестьян, чиновников, дворян, духовенство, за воспитание высшего сословия, да и прочие не лучше, за взятки, роскошь, пенсии, аренды, деньги, финансы, за все, за все».

И Россия действительно обернулась, начиналась эпоха Великих реформ. Урок был получен и усвоен. И обошелся России сравнительно дешево.

Опубликовано: Republic, 8 апреля 2019 г.

Отправить