Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Дважды Россия стояла на вершине своего могущества, и оба раза после страшных войн — Отечественной 1812 года и Великой Отечественной. Последовавшие за ними 40 лет были самыми мирными периодами в долгой истории Европы, и кажется, уже за одно это Российская империя и СССР должны были заслужить вечную благодарность европейцев. Однако после краха в 1860-х гг. Венской, а в 1990-х гг. Ялтинской мировой системы мало кто за пределами России вспоминал о них с ностальгией. Почему?
Венский конгресс 1815 года установил новые границы европейских государств. А договор о Священном союзе, подписанный в октябре того же года Россией, Пруссией и Австрией, определил концепцию межгосударственных отношений по крайней мере для Центральной Европы.
Договор призван был, обеспечивая «покой и благоденствие» в Европе, «принять единственным ведущим к оному средством правило, почерпнутое из словес и учения Спасителя Нашего Иисуса Христа, благовествующего людям жить аки братьям». Это означало, что, если бы революция грозила спокойствию одной из стран, державы-союзницы должны были вмешаться, применив сначала «дружеские увещевания», а потом «силу обуздывающую».
Брежнев в 1968 году озвучил абсолютно то же, только другими словами: «Существуют общие закономерности социалистического строительства, отступление от которых могло бы повести к отступлению от социализма как такового. И когда внутренние и внешние силы, враждебные социализму, пытаются повернуть развитие какой-либо социалистической страны в направлении реставрации капиталистических порядков, когда возникает угроза делу социализма в этой стране, угроза безопасности социалистического содружества в целом — это уже становится не только проблемой народа данной страны, но и общей проблемой, заботой всех социалистических стран».
Антиреволюционная риторика в обоих случаях прикрывала вполне конкретные геополитические интересы России/СССР: пережившая нашествие врага страна хотела исключить повторение этого катастрофического опыта. «Стоило вспомнить, что в 1812 году мы могли встретить Наполеона не на Немане, а на Висле, что, будь Польша за нас, нам ничего не стоило бы выполнить то требование, которое пруссаки выставляли непременным условием своего присоединения к [антифранцузской] коалиции [в начале 1812 года] и, быть может, от разорения двенадцатого года Россия была бы вообще избавлена», — ретранслировал историк Михаил Покровский мысли русского генералитета. А если бы 1941-й начинался не на Буге, а на Эльбе, — насколько было бы легче! Вот чтобы в следующей войне избежать нашествия врага в центр страны, и были выстроены в ее «стратегическом предполье» военные блоки — Священный союз с Пруссией и Австрией, заключенный в 1815-м, и Варшавский договор, подписанный его участниками в 1955-м.
Условием существования этих блоков была лояльность союзников. И конечно, различие в методах, которыми обеспечивали ее Российская империя и СССР, очевидно. Даже применительно к «апогею самодержавия» — эпохе Николая I — мудрено вообразить сталинские методы подавления инакомыслия в Восточной Европе. Не шла речь и о размещении там на постоянной основе контингентов русской армии.
Но и считать, будто в отличие от Священного союза Варшавский договор держался исключительно на насилии, было бы непростительным упрощением. Экс-глава Польши Войцех Ярузельский был вполне искренен, когда в 2008 году говорил: «В условиях послевоенного мира союз с Советским Союзом, несмотря на вытекающие из этого разного рода неприятные и болезненные последствия, я считал для Польши оптимальным… Ни одно государство Восточного блока не стояло пред лицом столь ключевого выбора: “Что и за что”. Речь идет о Западных землях».
В самом деле, защитить новые западные границы страны по Одеру и Нейсе Польша могла только при условии союза с СССР. Ведь Померанию и Силезию на картах, выпущенных в ФРГ, вплоть до 1970-го обозначали штриховкой как «незаконно отторгнутые». Точно так же не бумажными договорами, а поддержкой русских штыков гарантировано было сохранение в составе Пруссии Рейнской области. Этот обширный анклав на западе Германии был передан пруссакам в 1815 году, чтобы удерживать французов на Рейне до подхода русской армии, если в Париже объявится новый Бонапарт.
И если в случае с Польшей речь шла о границах, то что уж говорить о ГДР, которая самим фактом своего существования обязана была исключительно Советскому Союзу?
Как и ГДР для Москвы, Пруссия стала ключевым союзником Петербурга в послевоенной Европе. Этот союз был спаян совместной борьбой с Наполеоном, прусский солдат, яростно дравшийся в 1813–1814 гг. за освобождение родины, заслужил самые лестные оценки русских мемуаристов. И не только солдат. В сражении при Бар-сюр-Обе 17-летний принц Вильгельм Прусский (будущий император Вильгельм I) встал во главе Калужского полка и повел его в атаку в решающую минуту боя, за что был награжден орденом Георгия IV степени.
Пруссаки в свою очередь разве что не молились на своего восточного союзника. «Удивительно, что он говорит много по-русски, — писал Кутузов жене о прусском короле Фридрихе Вильгельме III. — Говорит по-русски и читает, я ему рапорты иногда посылаю по-русски». Напоминает армию ГДР, в которой любой офицер выше майора обязан был уметь безукоризненно отрапортовать на языке Пушкина и Толстого.
Зато прусские офицеры в 1840-х гг. участвовали в боях с горцами на Кавказе. Один из них, барон Гиллер, так быстро выучил русский, что получил под командование сотню Кубанского казачьего полка. Ситуация непредставимая для, скажем, Афганистана 1980-х гг.
Возникает вопрос: почему при столь теплых отношениях с Берлином Николай I в спорах Пруссии с Австрией, примиряя задир державных окриком, чаще вставал на сторону Вены? Потому, что ослабление Австрии или чрезмерное усиление Пруссии было не в интересах России. Именно равновесие двух самых крупных германских держав, каждая из которых была слабее Российской империи, гарантировало России роль арбитра и доминирующую позицию в Центральной Европе.
Искренний друг России и герой войны 1812 года герцог Евгений Вюртембергский писал Николаю I: «Объединение Германии всегда будет иметь надобность во внешнем пугале. Ненависть к французам слишком устарела и поэтому необходимо возбудить мысль об опасности со стороны России, хотя все убеждены в обратном». В Петербурге это понимали не менее отчетливо, и страх перед единой Германией в 1840-х гг. стал постепенно вытеснять опасения французского реванша.
И когда император Николай Павлович послал в 1849 году русскую армию помочь австрийцам подавить Венгерскую революцию, дело было не только в монархической солидарности и следовании букве Священного союза. Ведь победа венгров означала бы распад Австрийской империи, а она нужна была России в качестве противовеса Пруссии, которая становилась бы естественным гегемоном в чересполосице мелких германских курфюршеств и герцогств.
Схожей, пусть и не в точности совпадающей, логикой руководствовалась Москва, посылая танки в 1956-м в Венгрию и в 1968-м в Чехословакию. Дело было не в отступлении венгерских и чехословацких товарищей от идеологических догм, не в том, что социализм вдруг обрел «человеческое лицо». А в том, что в будущем это неизбежно вело к их выходу из-под контроля Москвы, к новой Югославии, к эрозии Варшавского договора, а то и (перспектива по тем временем фантастическая, но все же) к враждебному поглощению ГДР Западной Германией.
Мы подходим к ключевому моменту, определившему внутреннюю слабость внешне грозных военных союзов, созданных Россией и СССР. «Государственные границы были таким образом скроены, а сферы влияния великих держав так сбалансированы, что война для их изменения никому не была бы выгодна и никому не обещала успеха, — писал немецкий публицист Себастьян Хаффнер. — Но этот мир между государствами был куплен — говоря утрированно — ценой безмолвной длительной войны между государствами и народами». Это о 1840-х гг., но вне контекста можно применить и к 1970-м гг.
В самом деле, и Священный союз, и Варшавский договор со временем все больше принимали характер «сердечного согласия» монарших дворов, армий, служб безопасности, и все меньше оставались союзами самих народов. Эта, по выражению Ивана Аксакова, «эпоха обер-полицмейстерства в Европе» не могла не изменить отношение к «старшему восточному брату» — страна-освободительница от наполеоновского/гитлеровского ига становится в массовом сознании если и не безусловным угнетателем, то камнем на столбовой дороге европейской цивилизации.
«Россия зиждется на крепостном праве и самодержавии, — писал Бальзак. — Поэтому она стоит ныне на пути пугающего прогресса». Но прогресс не то что не пугает, его жаждут большинство читателей великого романиста. Конституция, либерализм, создание национального государства (что в случае Германии и Италии подразумевает объединение) — вот лозунги дня. «Весна народов» — серия европейских революций 1848–1849 гг. — стала в этом плане таким же рубежом как Пражская весна 1968-го, ибо России пришлось встать на путь «пугающего прогресса» в буквальном смысле слова. И речь не только об интервенции в Венгрии. Когда на волне революционного подъема немцы вознамерились силой освободить Шлезвиг-Гольштейн, немецкие земли, входившие в состав Дании, на рейде Копенгагена в знак поддержки датчан появилась русская эскадра. Присоединение «немецкого Крыма» пришлось отложить до лучших времен.
Антироссийские пассажи в сочинениях Маркса и Энгельса — лишь верхушка айсберга; и вполне умеренные либералы, забыв вековую франко-германскую вражду, считают отныне Россию врагом номер один. Барон Генрих фон Арним, три месяца занимавший в 1848-м пост министра иностранных дел Пруссии, открыто ратовал за восстановление независимой Польши в качестве барьера против России, дабы та не смогла помешать «воссозданию немецкой военной мощи».
И хотя прусский король Фридрих Вильгельм IV смог в итоге подавить революцию в Берлине, не прибегая к военной помощи Петербурга (точно так же, как в 1980-м Ярузельский ввел военное положение в Польше без помощи Москвы), и ему пришлось идти на уступки. «В Германии лишь существование союза Австрии и Пруссии удерживает дикого зверя в клетке, где он скалит свои зубы», — говорил он в начале своего правления о конституционном движении. В 1850-м конституция, хоть и урезанная, стала фактом политической жизни Пруссии.
Внешне как будто ничего не изменилось. Разговоры на тему «эти русские и сами хорошо жить не умеют, и нам не дают» оставались обывательской болтовней за кружкой пива — до тех пор, пока Россия действительно могла «не давать». Но теперь все зависело от того, как долго продлится это «пока».
В феврале 1836 года Николай I писал: «Нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение нашей Матушки России, стоящей как столп и презирающей лай зависти и злости… идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире». В 1976 году Брежнев имел полное право сказать то же самое иным, соответствующим эпохе языком.
Проблема в обоих случаях заключалась в том, что слишком уж «тихо» шла страна к «усовершенствованиям», катастрофически проигрывая гонку со временем. Лучше всех сказал об этом Василий Розанов: «Полагая себя “на верху” положения после войны 1812 года и “спасения Европы”, державой первенствующей, Россия застыла в этом первенствующем положении, не задумываясь о том, что ведь “колесо катится”. И незаметно, и неуловимо скатилось книзу. При “первенствующем положении” что же делать, как не сохранять его: и вот сам Николай I и “все вокруг” приноровились к этому сохранению, и образовалось правительство застоя и политика застоя».
Застой XIX века носил черты, вполне узнаваемые в ХХ. Взять Тульский оружейный завод — флагман тогдашней оборонки: еще в 1815 году правительство озаботилось установкой в одном из его корпусов парового двигателя. Ревизия 1826 года обнаруживает, что машина до сих пор не используется. Николай I пишет грозные рескрипты, ставит новые станки, — не в коня корм: экономические отношения остаются прежними, и даже в 1860 году непосредственно в цехах завода работает лишь треть тульских оружейников, остальные остаются надомниками. Рост производительности труда при этом колеблется на уровне последних советских пятилеток — то есть почти на нулевом.
Итогом николаевского застоя становится проигрыш Крымской войны, давший Российской империи «бодрящий пинок» в направлении «Великих реформ» царствования Александра II. И все бы ничего, если бы подобный пинок на полвека раньше не получила Пруссия в результате катастрофического разгрома Наполеоном в 1806 году. Чтобы выжить и вернуть себе членство в клубе великих держав, ей пришлось пойти на перестройку всего и вся, начиная с отмены крепостных отношений и до образования самого понятия «немецкая нация».
Бисмарк, став премьером Пруссии в 1862 году, пожинал плоды этой полувековой модернизации. А гром военных побед пруссаков над Австрией (1866) и Францией (1870) лишь закрепил тот экономический прорыв, который произошел в предшествующие десятилетия. Железные дороги — самый высокотехнологичный сектор тогдашней экономики: к 1870 году немцы проложили 19 575 км путей против 17 000 км — во Франции и 10 600 км — в России.
Объединение Германии в 1871-м и 1990-м означало окончательный крах Венской и Ялтинской систем международных отношений, но стало оно не причиной этого краха, а его следствием. И Александр II, наградивший начальника прусского Генштаба Мольтке Георгием II степени за взятие Парижа, мог носить титул «лучшего немца» с неменьшим правом, чем Михаил Горбачев. Но что им обоим оставалось делать? Они так же пожинали плоды, только в отличие от Бисмарка, плоды отложенной их предшественниками модернизации страны. Да, еще недавно Россия одним окриком наводила порядок в Центральной Европе, но сейчас, с неподъемным грузом внутренних проблем, оставшейся в полном одиночестве, ей было не с руки ссориться с немцами.
Попытки возродить в той или иной форме русско-германский союз будут предприниматься и Бисмарком, и новым кайзером Вильгельмом II, но теперь уже России предлагалась роль пристяжной, лидером же логично становилась более динамичная Германия. К примеру, в августе 1907 года во время встречи российского и германского монархов в Свинемюнде немцы предложили России кредиты в обмен на признание экономических интересов Германии в Персии, согласие на строительство Багдадской железной дороги, обязательство консультироваться с Австро-Венгрией по вопросам балканской политики перед принятием решений и т.д. Распределение ролей в новом тандеме эти предложения демонстрировали максимально ясно, и вполне понятно, что политическую элиту вчерашней сверхдержавы это никак не устраивало.
Эпитафией Священному союзу стали строки из фундаментального труда великого князя Николая Михайловича «Александр I», вышедшего в 1912 году к столетию Отечественной войны: «Будущее показало весьма скоро, что России последующие войны принесли мало пользы, а скорее даже вред. Освобождение Германии от наполеоновского ига оказалось вполне ненужным для русских интересов». «Современные германцы совершенно не признают того несомненного исторического факта, что своим существованием и настоящим положением они обязаны тем потокам русской крови, которая была пролита за пруссаков в Европе в 1806–1814 гг. ...Все се это забыто современными германцами», — сетовала в том же году «Русская старина».
Причина, по которой освобожденные в результате Отечественной и Великой Отечественной войн европейцы с удивительным постоянством оказываются неблагодарными, очень проста. Россия-освободительница, стремясь продлить эйфорию после победы, впадает в застой, за одно-два поколения теряя и цивилизационную привлекательность, и военное преимущество. Союзники и сателлиты России, динамично развиваясь (часто не без ее помощи), начинают тяготиться ее влиянием. И тогда многомудрые публицисты в Восточной Европе начинают рассуждать об «азиатской сущности России», а люди попроще, вроде разбитной девахи с Майдана, требовать: «Я не хочу в Таможенный союз! Я хочу кружевные трусики и ЕС».
А чтобы такого не случилось, держава-гегемон обязана держать себя в тонусе. Что для этого нужно? Перед началом петровских реформ у русских, по словам Ключевского, «самой резкой нотой в настроении было недовольство своим положением». Как показала история, это ощущение куда продуктивнее для страны, чем почивание на лаврах. Это тот урок, который нужно вынести из распада двух систем — Венской и Ялтинской. А иначе как бы не пришлось в 2045 году очередному историку писать: «Будущее показало весьма скоро, что СССР/России последовавшая после мая 1945 года кампания на Дальнем Востоке принесла мало пользы, а скорее даже вред. Освобождение Китая от японского ига оказалось вполне ненужным для русских интересов». Кстати, до этого времени по историческим меркам осталось всего ничего.
Войти с помощью соц. сетей: