Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Клаузевиц, Шарнхорст, Гнейзенау. О первом — самом известном военном теоретике всех времен — слышали даже те, кто не увлекается историей. Два других тоже широко известны, их именами называли корабли при кайзере, в Третьем рейхе, в ФРГ. В ГДР учредили орден Шарнхорста, а имя Гнейзенау присваивали лучшим воинским частям. В Германии есть множество памятников и улиц, названных в их честь, которые не сносились и не переименовывались ни при одном режиме. Словом, у немцев это общепризнанные кумиры, «ум, честь и совесть» нации, независимо от политической конъюнктуры. Но вот что интересно: перед тем, как стать национальными героями, они были иностранными агентами в прямом смысле этого слова.
После чудовищного разгрома Пруссии Наполеоном в войне 1806–1807 гг. она была унижена, урезана в границах, уполовинена в населении и фактически превращена в протекторат. Прусские патриоты жаждали реванша. Но как Петру I нужно было учиться у шведов, чтобы победить их, так и пруссакам пришлось учиться у французов. Пруссия должна была хоть отчасти стать похожей на Францию: перестроить армию, ввести всеобщую воинскую повинность, а это означало пересмотр всех сословных отношений, — одна реформа тянула за собой другую.
Получив карт-бланш от короля, реформаторы рьяно взялись за дело. Премьер-министр Штейн провел эдикт об отмене крепостного права и о местном самоуправлении. Под руководством начальника Генштаба генерала Шарнхорста пруссаки подготовили оставленную стране милостью Наполеона 42-тысячную армию к «четверному» развертыванию. (При этом летом 1813 года 4-миллионная Пруссия выставит в первую линию 170 000 штыков, а 40-миллионная Россия — 175 000, почти столько же.) И это было только начало грандиозных планов перестройки всего государственного здания.
Однако чем дальше заходили реформы, тем жестче становилось противодействие тех, по кому они били в первую очередь, — земельной аристократии и дворянства. Образовалась партия если не откровенно профранцузская, то капитулянтская. Новые порядки казались ей слишком дорогой ценой за реванш. Как написали бы марксисты, национальное в них столкнулось с классовым — и проиграло. Когда по требованию Наполеона, опасавшегося встающей с колен Пруссии, Штейн был отправлен в отставку, один из лидеров консерваторов, генерал Йорк, с одобрением писал: «Слава богу, одна безумная башка раздавлена, теперь другая ехидная гадина захлебнется собственным ядом». Под гадиной он имел в виду Шарнхорста.
«Явления, вызываемые с безудержной мощью натиском эпохи, они склонны приписывать козням партии, тайного общества или даже отдельных лиц», — писал о консерваторах Клаузевиц. Своих противников они считали опасными якобинцами и — да, иностранными агентами. И если первое обвинение было нелепостью, то второе имело реальные основания.
За Шарнхорстом, которого «благонамеренные» прямо называли английским шпионом, следили нанятые агенты. В итоге на стол королю лег донос: начальник Генштаба сносится с английским правительством посредством капитанов торговых судов, контрабандой доставляющих британские товары на континент. Король прочитал и… положил донос под сукно. А что, если и впрямь возникнет удобный момент для реванша? Тут пригодятся и Шарнхорст, и его контакты.
В 1809 году момент, казалось, настал: Австрия объявила войну Наполеону и атаковала французов в Баварии. Прусский король, однако, колебался. Не в последнюю очередь потому, что Россия после Тильзитского договора была союзником Франции — не ударит ли она в тыл? Потеряв терпение, командир одного из гусарских полков майор Шилль вывел своих солдат из Берлина под видом маневров и, перейдя границу, устремился на запад Германии в расчете поднять всеобщее восстание. Но дело не выгорело, полк был разгромлен, Шилль погиб в бою, а его имя приказом короля было «предано позору и забвению» как мятежника и дезертира.
Другие офицеры действовали менее радикально. Полковник Гнейзенау, герой обороны Кольберга в 1807 году (единственная прусская крепость, не сдавшаяся тогда французам), вышел в отставку и съездил в Англию — навести контакты «на всякий случай». Будущий начальник прусского Генштаба Карл фон Грольман перешел на австрийскую службу, а когда Австрия заключила мир, перебрался в Испанию, где англичане наносили французским маршалам одно поражение за другим.
Но настоящий момент истины настал в 1812 году — накануне похода Наполеона в Россию.
Весной 1812 года Наполеон потребовал от прусского короля уволить всех реформаторов и присоединиться к нему в походе на Россию, выделив свой контингент в Великую армию. В Берлине решали: подчиниться или бросить вызов?
Теоретически пруссаки могли развернуть армию до 150 000 штыков, но у Наполеона сил было вчетверо больше. Пруссия была зажата между его сателлитами — Рейнским союзом и герцогством Варшавским, да еще внутри самой страны стояли французские гарнизоны! Война казалась «благонамеренным» таким же безумием, как в 1940-м странам Балтии война с СССР.
Клаузевиц предложил вооружить 500 000 человек пиками, косами, охотничьими ружьями и развернуть народную войну по испанскому образцу. А в церквях в это время читали бы из Библии про борьбу Маккавеев против Рима. «Как поэзия — хорошо», — наложил король язвительную резолюцию. У самого монарха была идея лучше: Шарнхорста с паспортом на чужое имя послали в Петербург на переговоры о возможных совместных действиях. Александр I тогда рассматривал вариант превентивного удара по сосредоточивающейся у российских границ армии Наполеона. Но и в этом случае он не готов был идти дальше Одера, стало быть, Берлином пришлось бы пожертвовать. На это прусский король, памятуя о своих мытарствах в Кенигсберге в 1807 году, решиться не мог.
Негласно прибывший из Англии ганноверец барон Омптеда задал Гнейзенау и Шарнгорсту вопрос: не может ли прусская армия коллективно повторить поступок майора Шилля, начав войну без приказа короля? Те лишь покачали головами: еще летом 1811-го это было возможно, но теперь их приверженцы сняты со всех ключевых постов. Особенно болезненным ударом стало отстранение генерала Блюхера, главного ненавистника Франции, от командования войсками в Померании. В силе теперь были консерваторы — Йорк и Граверт.
В итоге Берлин капитулировал перед Наполеоном. Шарнхорст получил бессрочный отпуск и скрылся в провинции, чтобы не быть ненароком арестованным французами. Десятки офицеров вышли в отставку по своей воле или вынужденно. Двадцать из них, включая Гнейзенау, Клаузевица, Тидеманна, Лютцова отправились в Россию, чтобы бороться с Наполеоном в рядах русской армии. 2 июня 1812 года, еще до начала войны, был издан королевский эдикт о лишении этих эмигрантов чинов, орденов и о конфискации их имущества. Ввиду «усиливающих вину обстоятельств» они подлежали смертной казни. При этом тот же Клаузевиц оставил в Пруссии молодую жену, с которой мог теперь увидеться только после окончательного освобождения страны от французского господства, — а подобные перспективы летом того великого года были ой как далеки… Что же двигало им и его товарищами?
Перед отъездом Клаузевиц составил декларацию, в которой объяснял мотивы, побудившие их возобновить борьбу с Наполеоном: «Постыдное пятно трусливого подчинения никогда не может быть стерто. Эта капля яда в крови народа переходит в потомство и подтачивает силы позднейших поколений…» (сам того не ведая, он тут многое объяснил в коллективной психологии народов Балтии, и по сей день «травмированных» 1940 годом). Между тем, продолжал он, «даже гибель свободы в кровавой и почетной борьбе обеспечивает возрождение народа и явится зародышем жизни, который даст могучие корни нового древа». Клаузевиц и его товарищи в тот момент не могли подвигнуть страну и народ на борьбу — не хватало властных полномочий. Но сами они решили от борьбы не уклоняться, пусть при этом и становились в глазах официального Берлина мятежниками и «иностранными агентами».
Между прочим, в тогдашней России тоже были свои Клаузевицы. В сентябре 1812 года после сдачи Москвы в армии пошли слухи, что Александр I собирается заключить мир с Наполеоном. «Офицеры заявляли, что, если будет заключен мир, они перейдут на службу в Испанию», — вспоминал Александр Бенкендорф, будущий шеф жандармов, а тогда командир авангарда одного из партизанских отрядов. А если бы условием победы над французами стало освобождение русских крепостных? Не пришлось бы этим офицерам и впрямь отправляться на Пиренеи?
В России Гнейзенау провел несколько продолжительных бесед с Александром I и советовал ему отступать как можно дальше, разрушая за собой мельницы, конюшни, угоняя скот, затрудняя Наполеону подвоз снабжения. Организовать народную войну, как в Испании, дотянуть до зимы, — французская армия не выдержит такой кампании. Впрочем, в 1812 году царю подобное говорили многие, включая шведского короля и бывшего наполеоновского маршала Бернадотта. Но Александр колебался (или делал вид, что колеблется, не желая раскрывать свои планы). Гнейзенау писал друзьям в Пруссию, что царь побаивается глубокого отступления, — а ну как начнутся волнения среди крепостных?
Гнейзенау предложили несколько штабных постов в армии на выбор, но он понимал, что без знания русского языка бесполезен: «И без меня тут много праздношатающихся». Иностранным офицерам обычно давался год на изучение русского, после чего они получали ответственные назначения. Но этого года Наполеон, уже 24 июня перешедший Неман, пруссакам не предоставил. В итоге Гнейзенау предпочел уехать в Англию и оттуда готовить восстание в Германии.
Клаузевиц остался при штабе 1-й армии Барклая де Толли в качестве наблюдателя. А вот отчаянного рубаку Лео Лютцова, успевшего повоевать в Испании, взял к себе адъютантом генерал Дорохов, — два гусара нашли общий язык. Повезло и подполковнику Тидеманну: его направили в Ригу, а для командовавших ее обороной русских генералов Эссена и Левиза немецкий язык был родным.
Под Ригой Тидеманну пришлось сойтись в бою с соотечественниками. Именно сюда передислоцировалась проводившая операции на крайнем левом фланге Великой армии 27-я прусская дивизия под командованием Граверта, которого затем сменил Йорк. Тидеманн помимо своих прямых обязанностей в штабе при каждом удобном случае выезжал к передовым прусским постам и пытался убедить солдат переходить на сторону русских. Разозленный Йорк приказал в случае поимки подполковника расстрелять его на месте без суда.
Тидеманн погиб в одном из сражений под Ригой. «Во время рекогносцировки он приблизился к прусскому пикету и был узнан часовым, который, крикнув: «Ты изменник отечеству, вот твоя награда!» — выстрелил в него и убил на месте», — писал рижский комендант генерал Эмме. Клаузевиц в письме жене привел другую версию: «Мой друг Тидеманн умер от раны, которую под Ригой нанес ему прусский гусар выстрелом из пистолета почти в упор». Очевидцы рассказывали, что Тидеманн мог выстрелить первым, но замешкался — все же часовой был соотечественником.
На место павшего Тидеманна назначили было Клаузевица, но побывать в Риге ему не довелось. Великая армия начала отступление из Москвы к Неману, и Клаузевиц напросился в отряд генерала Дибича, сына перешедшего на русскую службу пруссака. Именно Дибич перехватил на прусской границе отступавшую от Риги дивизию Йорка. Кстати, в ней служили два брата Клаузевица, и дело шло к братоубийству. Но Дибич, проявив похвальную инициативу, послал Клаузевица на переговоры с Йорком.
И вот твердолобый Йорк, еще недавно приказывавший расстрелять «изменника» Тидеманна, 29 декабря 1812 года жмет руку «изменнику» Клаузевицу: «Я ваш. Скажите Дибичу, что завтра в 8 часов утра мы встретимся на мельнице и что я твердо решил отделиться от французов». Так была подписана знаменитая Таурогенская конвенция, которую позднее назовут самой смелой авантюрой в истории Пруссии. 27-я дивизия объявляла нейтралитет и выходила из войны. Король в Берлине не знал, что и делать, кроме как принести извинения французскому послу и теперь уже Йорка объявить изменником.
И тут в игру вступил Гнейзенау, которого английский фрегат доставил в Кольберг. Он призвал гарнизон перейти на сторону англо-русской коалиции, то есть фактически поднять мятеж против короля. Во все времена в прусской армии это заканчивалось одинаково: скорый суд и расстрел. Но не в этот раз. В Кольберге Гнейзенау после 1807 года невероятно популярен, солдаты в восторге поднимают его на руки и выступают маршем на Берлин. Теперь у короля нет выбора, послать полки для усмирения мятежа он не может из боязни, что они перейдут на сторону бунтовщиков. А эмиссары от Александра I уже прибыли с интересными предложениями… И прусский монарх наконец решается: через несколько дней он официально объявит о разрыве с Наполеоном и союзе с Россией.
Блюхер возглавил прусскую армию, его начальником штаба ненадолго стал Шарнхорст (вскоре он погибнет в бою), а затем Гнейзенау. Это им суждено будет поставить точку в наполеоновской эпопее, нанеся решающий фланговый удар в битве при Ватерлоо. Но это случится через два года, а пока в ружье поднимается вся Пруссия, вчерашние изменники и мятежники объявлены национальными героями и ведут войска в бой, война 1813 года провозглашается Освободительной…
Немцы нередко меняют свое отношение к персонажам 100–200-летней истории. Но только не к Шарнхорсту и Гнейзенау — вот уж герои на все времена. А ведь если разобраться, то «в анамнезе» у них мятеж, неподчинение, заговор против законной власти, сотрудничество с иностранными державами. Бог ты мой, да тут не на один, а на несколько смертных приговоров!
Но порой так бывает: пока многие благоразумные и законопослушные люди утешаются сентенцией «плетью обуха не перешибешь», неблагоразумные идут поперек. Действуют, избавляя нацию от той самой «капли яда», про которую писал Клаузевиц. Иногда у них даже получается.
Войти с помощью соц. сетей: