27 апреля 1809 года, выполняя союзнические обязательства перед наполеоновской Францией, Россия объявила войну Австрии. Отчасти контуры этой самой необычной в истории русской армии войны повторились в сентябре 1939 года в тех же местах и в схожем политическом интерьере. Тем интереснее сравнить военные кампании 1809 и 1939 годов.
В апреле 1809-го началась австро-французская война. Ее главные события происходили под Веной. После первых неудач и потери столицы австрийцы в битве при Асперне 21–22 мая сумели нанести Наполеону поражение, первое в его полководческой карьере, и положение на фронте на некоторое время стабилизировалось.
В это время у границ России в союзном Наполеону герцогстве Варшавском разворачивалась своя драма. Под натиском австрийцев, возглавляемых эрцгерцогом Фердинандом, польские войска генерала Понятовского вынуждены были оставить Варшаву. 70-тысячная русская армия под предводительством князя Голицына, сосредоточенная на границе, вдвое превосходила армию Фердинанда и могла бы играючи его разбить, а затем ударить в тыл австрийцам на Дунае и завершить войну к началу летней жатвы. Александр I еще 26 апреля заверил французского посла, что вечером отдаст приказ о вступлении русских в Галицию. Однако ни в апреле, ни в мае приказа не последовало. И понятно почему.
За два года до этого Российская империя, потерпев поражение от Наполеона, вынуждена была пойти на унизительный с точки зрения российского общества Тильзитский мир. «Тильзит!.. (при звуке сем обидном теперь не побледнеет росс)», — напишет впоследствии Пушкин. Но пока росс бледнел, негодовал и ждал удобного случая для реванша.
Австрийцы были в той же ситуации. И в апреле 1809 года, сочтя, что время пришло, атаковали французов. Россия, отягощенная двумя неоконченными войнами (с турками и шведами), не смогла оказать военную поддержку Австрии. Петербург пытался призвать Вену к терпению, а когда это не помогло, оказался в двойственной ситуации. Он был связан с Наполеоном формальным союзом, но симпатии общества предсказуемо оказались на стороне австрийской армии.
Понятовский не стал дожидаться, пока Фердинанд зажмет его в северо-восточном углу герцогства, и ринулся по правому берегу Вислы в Западную Галицию. Формально это была территория противника, исторически — польские земли, доставшиеся Австрии в ходе разделов Польши. Население встречало Понятовского как освободителя. Дворяне собирали крестьянские ополчения, поляки дезертировали из австрийской армии. 18 мая пал Сандомир, 26 мая — Львов. На пожертвования населения содержалось восемь добровольческих полков.
Только после этого Голицын получил приказ перейти границу — в связи с «народным возмущением, открывшимся в Галиции». В Петербурге опасались, что «возмущение» поляков перекинется и на русские западные губернии. (Кстати, именно на это и рассчитывал Наполеон, планируя кампанию 1812 года по опыту 1809-го.)
3 июня 1809 года русские дивизии перешли Буг. Одновременно эрцгерцог Фердинанд оставил Варшаву и погнался за Понятовским. На пути австрийской армии встал гарнизон Сандомира. Его оборона вошла в анналы польской истории как своим героизмом, так и, в сегодняшних терминах, неслыханным троллингом, который русские устроили польским союзникам.
Когда Понятовский попросил о помощи выдвигающегося к Сандомиру Голицына, головная 9-я дивизия князя Суворова (сына великого полководца) вместо прямого маршрута через Замостье выбрала обходной через Люблин. Русские демонстративно не спешили, на четыре дня неторопливого марша пришлось три дня отдыха.
По пути к Сандомиру нужно было перейти реку Сан. Поляки с нуля отстроили для русских несколько мостов (на просьбу помочь, чтобы ускорить работы, Суворов ответил, что его саперы слишком утомлены маршем). И вот мосты готовы, но… день этот выпал на понедельник, а на Руси, как объяснил гонцу Понятовского Суворов, доброе дело по понедельникам не начинают, — и дивизия осталась на биваках. А во вторник командир авангардной бригады генерал Сиверс потерял свой Георгиевский крест — еще худшее предзнаменование. И снова русские остались на месте.
В итоге 16 июня Сандомир капитулировал, так и не дождавшись помощи «союзников».
Отнюдь не спеша выдвигаться навстречу австрийцам, русские проявили куда большую резвость в «покорении» уже занятой поляками Галиции. При этом они повсюду взашей гнали назначенную «именем Наполеона» польскую временную администрацию и возвращали австрийских чиновников. Во Львове, занятом 29 июня, австрийский генерал Вурмзер стал заместителем русского военного губернатора, а эскадрон австрийских гусар исполнял при нем полицейские функции.
Понятовский, кипя негодованием, требовал от Голицына «не забывать, что польские войска составляют 9-й корпус, действующий от имени Его Величества императора французов». «Кажется, что они рассматривают как врагов польские войска», — писал он на следующий день Наполеону.
Голицын и не забывал! «Союзников я опасаюсь более, чем неприятеля, — доносил он Александру I. — Коль скоро начнут принимать здесь присягу в верности императору французов, то опасаюсь, чтобы не начались беспокойства в присоединенных к России [польских] провинциях, коим верить никак не можно».
К этому моменту русские стали вступать в соприкосновение с австрийцами, и, как только стороны опознавали друг друга, немедленно прекращался даже намек на боевые действия. Отрезанные под Жешувом две австрийские роты спокойно промаршировали к своим через расположение двух русских дивизий. Достаточно было окрика русского офицера, чтобы они сложили оружие, но никто из подчиненных Голицына и бровью не повел при виде «противника».
Тем временем 5–6 июля в кровавой битве под Ваграмом Наполеон с огромным трудом вырвал победу у австрийской армии. Было подписано перемирие, начались переговоры. Обрадованный Понятовский поспешил к Кракову — древней столице Польши — и опоздал буквально на день. Австрийцы успели сдать его русскому авангарду генерала Сиверса.
Накануне «в важнейшем в продолжение всей войны деле с Австрией», как написано в «Истории Новороссийского драгунского полка», было убито два казака и ранен подполковник Штакельберг. Его послали помешать австрийцам сжечь мост через Вислу, те поначалу приняли его отряд за польский и дали залп. Вскоре недоразумение разъяснилось — к обоюдному удовольствию. Штакельберг получил золотую саблю с надписью «За храбрость» и, похоже, оказался единственным награжденным за этот, по выражению историка Карла Шильдера, «странный и небывалый поход русских войск».
В Краков полякам пришлось прорываться через русские пикеты чуть ли не силой. В городе и его округе взору Понятовского предстала возмутительная картина австро-русского братания. «Наши патрули почти всегда находят их выпивающими вместе, — докладывал он Наполеону. — Детали, которые у меня есть на этот счет, кажутся невообразимыми». При этом с поляками же русские солдаты повсеместно сходились на кулаках, офицеры — на саблях. Дело дошло до вызова Сиверса на дуэль начальником штаба Понятовского.
Окончательно взбесило Наполеона перехваченное польскими разъездами письмо командира 18-й пехотной дивизии князя Горчакова эрцгерцогу Фердинанду. Он писал, что с нетерпением ожидает времени, «когда мог бы присоединиться со своею дивизией к войскам вашего высочества на поле чести». Наполеон переслал письмо в Петербург с настоятельным требованием кар и репрессий.
Горчакова отдали под суд и до поры уволили из армии (в 1812-м ему предстоит оборонять Шевардинский редут, а в 1814-м — брать Париж). Но с этого момента французскому императору стало ясно, что мечту о союзе с Россией придется похоронить. «Эра дружбы после австрийской кампании 1809 года миновала окончательно, и началась другая эра: взаимного недоверия и приготовления к борьбе», — писал в биографии Александра I великий князь Николай Михайлович.
Сентябрь 1939 года внешне напоминает события 1809-го. Сначала Германия атаковала поляков. Затем СССР, имея на руках пакт с Берлином о разделе Польши, начал «освободительный поход» к Бугу и Львову. Но и разница бросается в глаза.
Дело даже не в куда более серьезных потерях Красной армии, — 1475 убитых и 3858 раненых, — в конце концов, и контингент войск в 1939-м был почти в 12 раз больше. Но невозможно представить красноармейцев, братающихся с поляками за кружкой водки и дерущихся на кулаках с немцами. Тут можно возразить, что австрийцы в 1809-м воспринимались как старые союзники, а поляки в 1939-м — как старые противники русских. Но ведь и поляки в 1941-м станут «братьями по оружию», с которыми не грех выпить. А английские «поджигатели войны» превратятся в «доблестных союзников», чтобы затем снова перейти в категорию «коварных империалистов», — и все это по щелчку пальцев.
Бенкендорф вспоминал разговоры офицеров в 1812-м о том, что, «если будет заключен мир, они перейдут на службу в Испанию» (англичане там уже пять лет дрались с французами). К 1939 году комбриг Красной армии Кривошеин успел повоевать в Испании против немцев. Это не мешало ему вполне корректно общаться с генералом Гудерианом, принимая взятый им с боем город Брест.
Борьба с Наполеоном стала сознательным выбором русского народа. За отсутствием гражданского общества в СССР борьба с Гитлером была поначалу… выбором самого Гитлера. Пакт Молотова–Риббентропа вполне мог продолжиться «второй серией»: 12–13 ноября 1940 года состоялся визит Вячеслава Молотова в Берлин —Советскому Союзу было предложено присоединиться к Тройственному пакту Германии, Японии и Италии и принять участие в дележе «английского наследства». Но Москва для начала поставила вопрос о полном присоединении Финляндии и протекторате над Болгарией, что вело к установлению контроля СССР над черноморскими проливами. Эта цена показалась Гитлеру чрезмерной. А если бы не показалась? Кто знает, не пришлось бы Кривошеину воевать в сирийских пустынях плечом к плечу с Гудерианом против общего врага в лице «плутократов в Лондоне и Вашингтоне»? В этом смысле Сталину было бы куда проще, чем Александру I: партия сказала «надо» — комсостав ответил «есть». И никаких Испаний…
Легкость, с которой СССР мог оказаться на стороне «оси зла», пожалуй, один из самых страшных моментов советской истории.
Опубликовано: Republic, 27 апреля 2019 г.