Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
9 (21) февраля 1808 года русская армия перешла границу Финляндии, Россия начала очередную, на сей раз последнюю, войну со Швецией. И так же, как Великая Отечественная напрочь заслонила Зимнюю войну 1939–1940 гг., оставив ей в учебниках место лишь на пару абзацев, эта война в тени 1812 года осталась «незнаменитой». А сюжет, право, интересный.
Предыстория обеих Отечественных войн будто написана под копирку. Сначала «договор с антихристом» — в одном случае Тильзитский мир с Наполеоном, в другом — пакт Молотова–Риббентропа. Затем раздел Восточной Европы между партнерами, причем территории, приобретенные Россией к 1812 году, Бессарабия и Финляндия, ровно те же, которыми прирос СССР в 1939–1940 гг. Наконец, и детали войн повторяются порой буквально.
«Петербург слишком близко к шведской границе; петербургские красавицы не должны больше из домов своих слышать грома шведских пушек», — подначивал Наполеон Александра I в Тильзите. Эта трактовка — ради безопасности северных рубежей столицы — и стала объяснением вторжения. Хотя в отличие от 1939 года граница империи пролегала куда ближе к Гельсингфорсу, чем к Петербургу.
В 1808 году тоже никто не думал, что война продлится дольше двух месяцев. Для того чтобы отвоевать Финляндию у шведов, было выделено всего три дивизии (24 000 человек), обмундирование которых было столь плачевным, что через столицу их пришлось проводить ночью, дабы не возбуждать в жителях досужих разговоров о расстройстве войск.
Впрочем, у шведов было еще меньше войск, они поначалу отступили на север, и уже в марте Александр I издал манифест о присоединении Финляндии: «Вместе с сим восприяли Мы на себя священную обязанность хранить сие достояние, промыслом Нами врученное, во всей его незыблемости и в непременном и вечном с Россиею единстве отныне навсегда к Российской империи». Но дальше события разворачивались по сценарию, который повторился в 1939-м: мобилизованная шведская армия нанесла несколько поражений русским отрядам. Одновременно по всей Финляндии распространились подметные листовки: «Русские вас всех вывезут в Сибирь», — и финны поголовно восстали.
Вскоре выяснилось, что тамошние поселяне — отличные стрелки, что в каждом доме хранятся ружья, что широкие дороги, показанные на карте, превращаются под снегом в жалкие тропинки, что в этой дикой стране не достать ни фуража, ни продовольствия, а то немногое, что отправляли обозами вороватые интенданты, становилось добычей партизан. И еще климат…
«Северный ветер жег как пламя. Редко у кого щеки не были покрыты струпьями, которые являлись следами отмораживания… Кто мог достать оленью шкуру, обвязывали ею ноги. Иные делали род маски из той же шкуры, чтобы закрыть ознобленное лицо, вымазав его сперва жиром», — вспоминал участник той войны Фаддей Булгарин.
Можно привести много его высказываний, под которыми подписались бы командиры окруженных зимой 1939-го в Карелии советских дивизий. Например: «Финны имели перед нашими храбрыми солдатами преимущество в этом роде войны, потому что лучше стреляли и, привыкнув с детства блуждать по лесам и болотам за дичью, были искуснее наших солдат во всех движениях». Разве что вместо дотов линии Маннергейма тогда «почти на каждом переходе надлежало брать крепкие позиции, наподобие природных крепостей».
Осенью 1808 года главнокомандующий русской армией генерал Буксгевден уже запрашивал 50 000 штыков для победы над шведами и еще 50 000 для контроля Финляндии. Веселенькое дело, начатое тремя дивизиями!
В отличие от схожих описаний фронтового быта, разница настроений в тылу бросается в глаза. Неслыханное дело: офицеры, известные храбростью и патриотизмом, в 1808 году под разными предлогами уклонялись от назначения в Финляндию. «Вас, ваше превосходительство, я очень уважаю, но войну сию почитаю несправедливой», — объяснил князь Сергей Волконский Буксгевдену отказ стать его адъютантом.
Ладно Волконский, спишем на его будущий декабризм. Но великий князь Константин Павлович, от которого «гнилым либерализмом» и не пахло, в публичных местах пил за здоровье шведского короля. И не он один. «В первый раз еще, может быть, с тех пор как Россия существует, наступательная война против старинных ее врагов была всеми русскими громко осуждаема, и успехи наших войск почитаемы бесславием, — писал петербургский чиновник и известный мемуарист Филипп Вигель. — О бедная Швеция! О бедная Швеция! Вот что было слышно со всех сторон».
Нет, русское общество не сошло внезапно с ума. Просто эта война была прямым следствием Тильзитского мирного договора — союза с Наполеоном. С «врагом рода человеческого», «антихристом», как именовали его в петербургских салонах и в церковных проповедях.
Петр Вяземский приводит услышанный им разговор двух мужиков: «Как же православный царь мог встречаться с Антихристом? — Да на реке же! Чтобы сначала его окрестить. А потом допустить пред свои светлые очи».
Понятно, что дворянскую элиту такое объяснение не устраивало, для нее война со шведами была нападением на вчерашнего союзника по антинаполеоновской коалиции. «Воевать с Швецией в противность святейшим уставам человечества и народным», — писал Николай Карамзин.
Финляндия была только прологом. Когда в следующем году началась война «союзной» теперь Франции с Австрией, то русская армия прямо саботировала открытие второго фронта в Галиции против австрийцев. По негласной договоренности русские и австрийские полки здесь «дружески маневрировали», «встречались только по недоразумению», а вместо крови лились чернила.
Командир 18-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Горчаков, племянник Суворова, вступил в переписку с командующим австрийским корпусом эрцгерцогом Фердинандом, уверяя того, что с нетерпением ожидает времен, когда русские присоединятся к бывшим союзникам «на поле чести».
Военный министр граф Аракчеев отдал генерала под суд. Но и он, поставивший себе за правило беспрекословно проводить политику императора, осторожно предупреждал Александра I: «Если падение Австрии совершится прежде, нежели мы окончим войну с турками, то Наполеон вмешается в наши дела и затруднит их». Как в воду глядел.
Недовольство Тильзитом достигло такой степени, что в августе 1809 года французский посол Арман де Коленкур пишет, что император Александр I сидит в Петергофе, «боясь быть свергнутым в городе». По столице ходят разговоры о возможном регентстве императрицы-матери или возведении на трон великой княгини Екатерины. Министр иностранных дел Николай Румянцев втолковывал удивленным французам, что российское самодержавие «ограничено дворянскими салонами».
Анна Павловна Шерер, хозяйка салона, с чьей реплики начинается «Война и мир», может показаться пустой болтушкой, но именно в подобных салонах формировались мнения, игнорировать которые для императоров было чревато «апоплексическим ударом табакеркой». И Александр I, дед и отец которого пали жертвами заговоров, это прекрасно понимал. (Кстати, интересно, случайно ли Толстой сделал Шерер фрейлиной и приближенной императрицы-матери Марии Федоровны, которую прочили в регентши?)
Чем же не устраивал российскую элиту союз с Наполеоном? Проще всего объяснить это континентальной блокадой, отрезавшей Россию от ее главного рынка — английского. Блокада била по карману дворянского сословия, в поместьях которого выращивались продукты для этого рынка. Но сводить все по-марксистски к материальному интересу — значит сильно упрощать картину мира в восприятии людей XIX века. Не только нынешние россияне готовы многое претерпеть за «Крымнаш». И хотя слово «геополитика» появилось много позже, в салоне Анны Павловны разговоры велись и о ней: «Ну, князь, Генуя и Лукка — поместья фамилии Бонапарте».
А вот свидетельство Петра Вяземского: «Кто не жил в эту эпоху, тот знать не может догадаться, как душно было жить в это время. Судьба каждого государства, почти каждого лица, более или менее, так или иначе, не сегодня, так завтра зависела от прихотей тюильрийского кабинета или боевых распоряжений наполеоновской Главной квартиры. Все жили как под страхом землетрясения или извержения огнедышащей горы».
Да ведь он описывает тот самый однополярный мир, по поводу которого сказано столько горячих слов в нынешней России. Так чем же Pax Française лучше Pax Americana? Это ведь только на первый взгляд Россия после Тильзита выглядела равноправным партнером Франции, жизнь очень быстро доказала, что это не так.
Да, союз с Наполеоном позволил Петербургу отвоевать бурые финские скалы и пощипать Османскую империю (умеренно, впрочем, ибо на присоединение Валахии и Молдавии к России Наполеон уже не соглашался). Но какой ценой! «Если ваше величество указываете на те выгоды, которые приобрела Россия вследствие союза с Францией, то не могу ли я в свой черед указать на те, которые извлекла из него Франция — на огромные приобретения, которые она сделала в Италии, на севере Германии и в Голландии?» — раздраженно писал Александр I в Париж в 1811 году. Размен получался очень неравноценный.
Как и в 1939–1941 гг.! Да, Сталин тогда присоединил Прибалтику к Советскому Союзу, но Гитлер в это же время получил Францию, СССР отбил Выборг, а Германия захватила всю Норвегию с Данией, Москва вернула Бессарабию, а Берлин взял под контроль Балканы целиком. И только территорию Польши поделили более или менее пополам.
Стержнем европейской политики, осуществляемой пятью великими державами в начале XIX века, было поддержание взаимного равновесия в немецких землях. Страна, добившаяся преобладания в Германии, получала столь мощный ресурс, что превращалась в сверхдержаву, а это никому (кроме нее, разумеется) не было нужно. И что же? Если в начале александровского царствования французы еще стояли на Рейне, то к 1812 году — уже в Данциге, превратившемся в крупнейшую военную базу непосредственно у границ России.
Историки до сих пор спорят, полагал ли Александр I изначально Тильзит временной передышкой или пришел к разрыву с Наполеоном под давлением дворянской фронды и взрывного «расширения Франции на восток». Но факт, что как только он взял курс на подготовку к новой войне, то получил единодушную поддержку общества — от записных либералов до дремучих консерваторов.
И вот что самое интересное: абсолютное неприятие союза с наполеоновской Францией демонстрировали люди, воспитанные на французской культуре и вовсе не собиравшиеся от нее отказываться. Яростный борец с российской галломанией адмирал Шишков, назначенный перед Отечественной войной государственным секретарем, с раздражением вспоминал свой разговор с Кутузовым, состоявшийся в 1813 году: фельдмаршал полагал, что ради «усовершенствования нравов» российского общества необходимо сохранить в Петербурге и французский театр, и традиции французского воспитания.
«Кем сделаны эти победы [над Наполеоном]? Людьми, любившими европейское образование, любившими Париж и французов, любившими говорить по-французски, — писал Александр Герцен в 1846 году. — Людьми, которые чрезвычайно удивились бы, услышав о том, что истинный русский должен ненавидеть немца, презирать француза, что патриотизм состоит не столько из любви к отечеству, сколько из ненависти ко всему, вне отечества находящемуся. Храбрые воины, актеры великой эпохи, думали, что достаточно грудью стать против неприятеля; они не знали, что, сверх того, необходимо день и ночь у себя в комнате бранить немцев и гниющую цивилизацию Европы…»
Вопреки опасениям Шишкова, «офранцузившиеся» русские не превратились ни во французов, ни в космополитов. И если в 1808 году они пили за здоровье шведского короля, желая «поражения своему отечеству», то постольку, поскольку имели собственные представления об интересах России и желали предотвратить поражение куда худшее от противника значительно более грозного. Конечно, Герцену из его николаевской эпохи с ее представлениями о патриотизме, совсем другими, эти люди казались титанами золотого века.
Впрочем, пора закончить рассказ о финской кампании. В военном смысле она разрешилась наращиванием группировки российских войск и переходом корпусов Багратиона и Барклая де Толли в феврале-марте 1809 года по льду Ботнического залива в Швецию (как тут не вспомнить «беспримерный», как писали в советских книгах, бросок 70-й дивизии по льду Финского залива на Выборг в марте 1940-го).
В политическом плане Александр I завоевал Финляндию, предложив ей «мир лучше довоенного». Она стала не российской губернией, а государством в государстве, сохранив все привилегии сословий, получив собственный сейм и конституцию. Сверх того к ней присоединили завоеванную еще Петром I Выборгскую губернию, уже обрусевшую к тому времени. Ее-то и отвоевывали заново в 1939–1940 гг.
Хорошо, что Сталин не поддался тогда соблазну завоевать всю Финляндию. А то, поди, повторилась бы история 1809 года: в ее состав в качестве компенсации за потерю независимости включили бы Карельскую АССР, и тогда границы России после распада Союза выглядели бы здесь весьма причудливо. И хотя Сталин вряд ли ориентировался на опыт Александра I, но хочется думать, что история хоть иногда чему-то учит.
Опубликовано: Republic, 10 февраля 2018 г.
Войти с помощью соц. сетей: