Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
«Приобрели или, лучше сказать, похитили Крым…» — по подобным высказываниям уже 230 лет в России легко опознать оппозиционера. Конкретно это принадлежит перу князя Михаила Щербатова, автора сочинения «О повреждении нравов в России», написанного в конце 1780-х. Но если с его критикой внутренних порядков многие могли согласиться, то в крымском вопросе абсолютное большинство российского общества поддержало власть.
И это не единственная параллель с событиями 2014 года. Сама риторика 1780-х удивительно напоминает 2010-е: тут и восторг по поводу бескровности операции, и тезис об «исконности» российских прав на полуостров, и поздравления с возвращением в «родную гавань» земли, стонавшей под татарским игом.
Манифест «О принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую державу» Екатерина II подписала 8 (19) апреля 1783 года — 237 лет назад. Он стал итогом многоходовой комбинации, начало которой положил Кючук-Кайнарджийский мир с турками, гарантировавший Крымскому ханству независимость от Османской империи. Посаженный после этого на ханский престол с помощью русских войск Шахин-Гирей яро принялся за реформы, которые должны были направить Крым «европейским шляхом». Это тоже было частью интриги.
Генерал-губернатор Новороссии Григорий Потемкин, как писал его племянник и первый биограф Александр Самойлов, «знал, что сие желание хана быть преобразователем в Крыму при непостоянстве и невежестве татар подаст повод к волнению сего народа, и надеялся через то для России полезных последствий». Нетрудно было догадаться, что человек, который бреет бороду и держит всего трех жен, не найдет понимания у правоверных подданных. Так и случилось. Против «татарского Петра I» взбунтовалась подначиваемая муллами элита (в том числе личная гвардия хана и его родные братья), Россия выступила в роли посредника, заодно щедро проплачивая «русскую партию» для подготовки обращения к Екатерине II о принятии полуострова под ее правление.
В итоге в мае 1783-го хан отрекся от престола, а Потемкин начал неторопливую операцию по присоединению Крыма, успокаивая императрицу: «Я стараюсь, чтоб они сами попросили подданства. Думаю, что тебе, матушка, то угоднее будет… Не дивите, матушка, что я удержался обнародовать до сего времени манифесты. Истинно нельзя было без умножения [войск], ибо в противном случае нечем бы было принудить». Наконец 10 июля 1783 года он докладывает: «Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все». И последовали — Крым присягнул России.
«Публика здешняя сим происшествием вообще обрадована, — отвечала ему Екатерина о реакции Петербурга, — чапано (так она писала слово “сцапано”. — Прим. авт.) — нам никогда не противно, потерять же мы не любим».
Одновременно с присоединением полуострова Потемкин разработал и основные тезисы информационной, как сегодня сказали бы, повестки дня. Важнейшим из искусств тогда по праву считалась поэзия, точнее, поэтическая публицистика, в силу общедоступности и силы воздействия рифмованного слога. Творцы не подкачали.
Начало положил новороссийский губернатор, подчеркивая бескровность события. «Граница теперешняя обещает покой России, зависть Европе и страх Порте Оттоманской. Взойди на трофей, не обагренный кровью, и прикажи историкам заготовить больше чернил и бумаги», — писал Потемкин императрице.
В самом деле, Крымская операция лета 1783 года прошла без сучка без задоринки и без единого выстрела. Правда, некоторое время на горизонте маячила новая война с турками, поддержанными пруссаками, шведами и французами, но к концу года тучи рассеялись, Стамбул скрепя сердце признал свершившийся факт, а Потемкин был пожалован званием фельдмаршала и титулом Таврический.
На россиян, привыкших, что любой шаг в южном направлении оплачивается огромными жертвами, именно бескровность произошедшего произвела неизгладимое впечатление. Усиленное поэтически.
Процветающа Таврида,
Возгордись своей судьбой!
Не облекшись громом брани,
Не тягча перуном длани,
Покорил тебя герой, —
писал Ермил Костров, один из информационных рупоров екатерининского царствования (как сообщает Пушкин, «Костров был от императрицы Екатерины именован университетским стихотворцем и в сем звании получал 1500 рублей жалования»).
Важным было и молчаливое согласие Европы на расширение пределов России. Это лучше иных побед на поле брани свидетельствовало о растущей под благодетельным правлением Екатерины мощи империи.
От удовольствия сердечна
Струятся по ланитам слезы
У нежных матерей и жен:
Прижав оне к грудям вернейшим
Пришедших в дом своих героев,
В восторге вопрошают: «Кто?
Который бог, который ангел,
Который человеков друг,
Бескровным увенчал вас лавром,
Без брани вам трофеи дал
И торжество?» — Екатерина… —
провозглашал Гавриил Державин в оде «На приобретение Крыма». Надо сказать, что императрица оказалась не просто формальным «соавтором» присоединения полуострова. Когда в 1787 году война с Турцией все же разразилась, и в сентябре страшный шторм уничтожил только что созданный Черноморский флот, даже Потемкин, устрашась, предложил оставить Крым. «На оставление Крыма, воля твоя, согласиться не могу, — отвечала Екатерина. — Об нем идет война, и, если сие гнездо оставить, тогда и Севастополь и все труды заведения пропадут, и паки восстановятся набеги татарские на внутренние провинции».
Потемкина, очевидно, все же кольнуло слово «сцапано» в письме Екатерины, поэтому он поспешил напомнить, что «Таврический Херсон — источник нашего христианства, а потому и лепности».
Действительно, именно в Херсонесе Таврическом князь Владимир принял крещение и женился на греческой царевне Анне. «Херсонес, древний город князей российских, возвращен России», — подхватил Державин.
На самом деле и Херсонес (Корсунь) был в те достопамятные времена «взят на меч» князем Владимиром. Но в том ли суть? Главное, как сообщает читателю Михаил Херасков (как раз в 1783 году приглашенный писать для журнала, учрежденного самой императрицей!), что именно здесь «Соединился князь со греческой княжной, / Запечатлелся ад священною печатью, / И озарилася Россия благодатью».
Вообще, возвращение когда-то Дикого поля, а ныне Новороссии в ментальное пространство России началось еще в конце 1770-х гг., когда на отвоеванных у турок причерноморских землях заложили города Херсон и Славянск. Если первый наследовал Херсонесу Таврическому, то название Славянск отсылало к древнему городу легендарных русов, предтече Новгорода. «Наречением сим возобновляем мы также и те знаменитейшие названия, которые от глубокой древности сохраняет Российская история, что наш народ есть единоплеменный и сущая отрасль древних славян и что Херсон был источник христианства для России», — гласил указ императрицы о создании Херсонской и Славянской епархии.
Присоединение же Крыма трактовалось уже гораздо шире, чем возвращение «исконно русских земель». Ведь когда-то полуостров был частью великой цивилизации Эллады, а ныне россияне освобождают греков от османского ига. Державин писал: «Ахеян, в тварей превращенных, / Минерва вновь творит людьми».
Но и это не предел амбиций. Россия, получив часть наследия Древней Греции, сама таким образом становилась полноправным членом выросшей из Античности Европы. Если раньше в письме греческому архиепископу Никифору Потемкин обещал переименовать Таганрог в Спарту, то теперь преемственность и так вполне очевидна, причем не только для российских пиитов, писавших Екатерине: «Так ты теперь Херсона страж, / Так Ифигения в Тавриде / И гроб сея царицы наш?»
Ведь одновременно в Вене по личному приказу императора Иосифа II были возобновлены представления оперы Глюка «Ифигения в Тавриде», что логично сочли жестом поддержки союзной России.
Легкость, с которой Крым достался России, сразу актуализировала «греческий проект», направленный на полное изгнание султана из Европы.
Пошли к нему того Героя,
Кем ханов упразднился трон,
Услыша твоего витию,
Он сам оставит Византию
И выйдет из Европы вон, —
призывала императрицу анонимная ода «Великой Государыне Екатерине II на приобретение Крыма». Ее автору вторил Державин: «Магмет, от ужаса бледнея, / Заносит из Европы ногу, / И возрастает Константин».
В данном контексте Константин — это одновременно и последний византийский император Константин Палеолог, и великий князь Константин Павлович, «которого государыня желала возвесть на престол, изгнав турков из Европы, и для того обучен был греческому языку». «Взвивающийся твой над Геллеспонтом флаг / Есть ужас варварам, источник грекам благ», — подхватывал Костров.
Пошив идеологической подкладки дался на удивление легко: россияне уже не просто уподобляются древним грекам, но являются их прямыми наследниками. Державин пишет: «Осклабясь, Пифагор дивится, / Что мнение его сбылося, / Что зрит он преселенье душ…»
Пифагор действительно верил в переселение душ, но полагал, что при каждом новом воплощении душа теряет память о предыдущих. Но для чего еще существуют поэты, как не для того, чтобы напомнить россиянам XVIII века об их прошлых воплощениях? Россияне той эпохи сильно удивились бы, прочитав в трудах академика Фоменко, что считавшие себя потомками троянцев этруски — «это русские». Им и в голову не пришло бы ассоциировать себя с побежденными.
«Не паки ль славные герои / Грядут на разоренье Трои?» — писал поэт Василий Майков еще после Чесменской победы (1770). Ну а уж после присоединения Крыма война с Троей — символом «восточного государства» — становится ключевой темой российской поэтической публицистики.
Растущей империи нужен «миф о великой войне» или, по Борхесу, об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. В 1779 году в «Россиаде» Херасков попытался создать его на материале осады Казани Иваном Грозным. Но из XVIII века разгром заштатного татарского ханства уже видится мелковатым событием. То ли дело — победы над Османской империей, еще вчера ужасавшей всю Европу! И как когда-то греческий «север» одержал верх над «южными» троянцами, так и ныне Екатерина в войне с турками «явила в истине россиян божество / и храбра севера над югом торжество».
Конечно, Трою даже до раскопок Шлимана с трудом можно было поместить южнее Эллады, но у поэзии собственная география. В конце концов, и для песни «Идем на Восток», ставшей саундтреком к фильму «Турецкий гамбит», неважно, что Стамбул лежит западнее Петербурга. Выражаясь по-херасковски, «Восток пред Севером дрожит».
Впрочем, «Север», с которым неизменно ассоциировалась Россия на ментальной карте Европы, с присоединением Крыма начинает дрейфовать на «Юг». Финалом большого тура Екатерины II по России с посещением Крыма в 1787 году стали грандиозные, поистине олимпийские торжества в Москве в честь 25-летия ее царствования.
Херасков, автор либретто центрального праздничного представления «Щастливая Россия», тонко уловил этот тектонический сдвиг. Перед публикой по очереди предстали четыре гения России — четыре стороны света. Последний, «полуденный гений», возвещал: «Величайтесь Вашим счастьем, благополучные Гении! Вы подлинно счастливы, но, может быть, я перед вами некое преимущество имею; все то, чем вы каждый порознь славитесь, все то я один в моих полуденных владениях вмещаю».
Херасков напророчил: Новороссия станет и житницей, и здравницей, а с открытием в Донбассе залежей угля и железа — и кузницей империи. Но еще до этого его слово отозвалось так, как он и не предполагал: российский «Дранг нах Зюден» — натиск на юг — сильно расширил традиционные представления о «естественных границах» империи. Тютчев в «Русской географии» писал: «От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, / От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная… / Вот царство русское…»
Но это будет написано еще через полвека, пока же остается констатировать, что екатерининская пропаганда свои задачи выполнила блестяще. Недовольный «похищением Крыма» Щербатов оказался в оглушительном меньшинстве даже среди своих почитателей — современников и потомков. Вот вам пример: Пушкин воспроизвел в своих записках все оценки щербатовского сочинения «О повреждении нравов в России» — пока писал о внутренней политике. Но «униженная Швеция и уничтоженная Польша» стали под его пером чуть ли не единственным основанием «великих прав Екатерины на благодарность русского народа». Что уж говорить про Крым…
Для Пушкина екатерининское расширение границ — безусловное благо. Александр Сергеевич лишь сетует, что «Дунай должен быть настоящей границею между Турцией и Россией. Зачем Екатерина не совершила сего важного плана в начале Французской революции, когда Европа не могла обратить своего деятельного внимания на воинские наши предприятия и изнуренная Турция не могла нам упорствовать? Это избавило бы нас от будущих хлопот».
Граница по Дунаю будет установлена Александром I, автором фразы «При мне все будет как при бабушке». Но и эта граница не избавит Россию от дальнейших хлопот — они только начинались. «Греческий проект» скоро трансформируется в «мечту о Черноморских проливах», греки станут соперниками на пути к Геллеспонту (Дарданеллам). В начале ХХ века кончится все это очень плохо.
Но пока империя на подъеме. «Крымский консенсус» наряду с разделом Польши на десятилетия снял вопрос о внутренних проблемах страны. Так почему бы не помечтать о блестящих внешних перспективах, столь утешительно затмевающих критику «повреждения нравов» внутри страны?..
Опубликовано: Republic, 15 апреля 2018 г.
Войти с помощью соц. сетей: