Наш несостоявшийся де Голль. Почему Колчак не сумел въехать в Москву на белом коне
18 ноября 1918 года в результате переворота в Омске к власти пришел адмирал Колчак, вскоре признанный всем белым движением верховным правителем России. Жить ему оставалось чуть больше года, в течение которого белогвардейцы дважды — на восточном, а потом на южном фронте — стояли, казалось, на пороге победы. И все же проиграли.
О колчаковской эпопее 1918–1920 гг. написаны десятки, если не сотни, книг. Субъективные и объективные причины его короткого взлета и драматического краха разобраны по косточкам, и добавить, кажется, нечего. И все же придется, ибо, на мой взгляд, это тот случай, когда внешний контекст важнее российского, а его, как правило, почти не упоминают.
Между тем исход противостояния красных и белых в России во многом, если не в основном, определило событие, случившееся за неделю до омского переворота на другом конце континента — во французском Компьене. 11 ноября представители Германии подписали здесь соглашение о перемирии с Антантой, а если называть вещи своими именами — акт о капитуляции.
Колчак и де Голль, личности и проблемы
Чтобы понять, как подписанный в Компьене мир определил судьбу Колчака, можно сравнить адмирала с другим политиком, которому удалось триумфально вернуться в свою столицу, — с генералом де Голлем. Эти два человека, едва ли в те годы знавшие друг о друге, напоминали бы разлученных в младенчестве близнецов, если бы Колчак не родился на 16 лет раньше.
Оба профессиональные военные, побывали в плену, выступали в межвоенный период за новые методы борьбы, сражались с рутиной, познали короткое счастье боевых успехов: де Голль во главе танковой дивизии под Лаоном в 1940-м, Колчак — ведя минную войну на Балтике в 1915-м. Карьеры обоих были прерваны на взлете по независящим от них обстоятельствам — поражение Франции, революция в России.
Дальше начиналась большая игра в политику. Они и тут оказались типологически похожи: непреклонные адепты идеи Великой России/Франции (нужное подчеркнуть), чьи претензии, мягко говоря, не находили понимания у партнеров. «Франция считает, что ни один европейский и мировой вопрос не может быть разрешен без ее участия», — чеканил де Голль. Но на саммиты «большой тройки» в Тегеран и Ялту — в клуб, членство в котором, по выражению Сталина, начиналось с миллиона солдат, — его не пригласили. Русские на Парижской конференции 1919 года, решавшей судьбы послевоенной Европы, тоже оказались в числе просителей, а не победителей.
Тем упрямее вели себя Колчак и де Голль. «По своим личным качествам прямой и резкий, пытавшийся отстаивать “суверенитет российского правительства” от притязаний союзников, Колчак давно уже находился в остром конфликте с ними», — не без уважения писал об адмирале большевик Александр Ширямов, лидер антиколчаковского восстания в Иркутске. По тем же причинам де Голль постоянно выводил из себя Черчилля, а Рузвельт проявлял идиосинкразию при одном упоминании имени де Голля.
Огромная, на первый взгляд, разница заключается в масштабе противостоящего им противника. Пока де Голль сидел в изгнании, на неоккупированной территории Франции престарелый маршал Петен установил «режим Виши» (назван так по временной столице этого государства, существовавшего в 1940–1944 гг.). Но разве может сравниться с жестоковыйными большевиками эта жалкая пародия на них? Если присмотреться — вполне.
Петен ведь тоже провозгласил «национальную революцию», полный разрыв с духом и делом Третьей республики и ее либеральными ценностями. Антибуржуазный пафос главного идеолога Виши Шарля Морраса («Деньги могут быть преодолены только кровью!») мог поспорить по накалу с ленинскими работами. Новая власть утверждала, что спасла Францию от разлагающегося капитализма, обеспечила рабочим и крестьянам почетное место в обществе, защитила их от эксплуатации жадными дельцами. Разве что эти дельцы, в отличие от советских плакатов, изображались не арийскими толстяками, а худощавыми семитами.
Но куда важнее совпадений идеологических акцентов было реальное соотношение сил. Де Голль считал вишистов (как и Колчак большевиков) национал-предателями и прислужниками немцев. «Нашлись люди, которые воспользовались бедствием, постигшим народ, и установили на нашей земле в согласии с врагом режим личной власти, основанный на лжи и пытках <…> эти люди в самом буквальном значении этого слова поработили народ, — писал он. — Спасение нашей родины стало для нас высшим законом». Вот только для кого — «для нас»? Большинство россиян считают французов тех лет чуть ли не поголовно участниками Сопротивления. Полагают, что французские офицеры так и рвались под знамена деголлевской «Свободной Франции», невзирая на риск суровых репрессий. На самом деле их процент на общем фоне стремился к нулю, как и поток добровольцев в Белую гвардию в 1918-м.
Когда в июле 1941-го англичане после месяца боев принудили к капитуляции французский контингент в Сирии, то лишь 5300 солдат и офицеров откликнулись на призыв де Голля спасать родину. А 33 300 предпочли добровольно репатриироваться во Францию, продолжив служить Петену. Режим Виши нашел искреннюю поддержку в самых разных слоях народа — от крайне правых до левых, соблазненных его антикапиталистической повесткой. А уж армия и флот оставались вернейшей опорой и главной скрепой империи.
Если неоккупированная часть Франции постоянно находилась под угрозой немецкого вторжения, то разбросанным по всему миру французским колониям никто не мешал перейти на сторону де Голля. Но сделали это только Камерун с Экваториальной Африкой да острова в Тихом океане. Почему? А откуда он обратился к французам со своим знаменитым призывом продолжать борьбу? Из Лондона.
Де Голль как изменник Франции
«После отказа Франции воевать за интересы англо-американских империалистов те решили поставить ее на колени», — внушала французам петеновская пропаганда тезисы, очень знакомые русским эпохи Октябрьской революции и Гражданской войны. В 1918 году англичане высадились в Мурманске, Архангельске с целью защитить склады с поставленным еще царской России военным имуществом от передачи немцам. В Баку они попытались предотвратить захват нефтяных месторождений наступающими турками. Цель с точки зрения продолжающейся войны Антанты с Центральными державами благая, но ведь Советской Россией это было воспринято как начало интервенции.
А в 1940 году англичане вступили в необъявленную войну с другим бывшим союзником — Францией, подписавшей перемирие с немцами. Черчилль опасался передачи немцам новейших французских кораблей, это сразу утроило бы силы Кригсмарине (а один из пунктов перемирия гласил, что французский флот — четвертый по силе в мире — «будет сосредоточен в определенных портах и там демобилизован и разоружен под германским или итальянским контролем»). В итоге английские корабли атаковали Мерс-эль-Кебир, французскую военно-морскую базу на побережье Алжира, выведя из строя три линкора, — французы потеряли при этом 1297 человек погибшими, что вполне сравнимо с потерями американцев в Перл-Харборе. В 1941-м с помощью отрядов деголлевской «Свободной Франции» англичане выбили французов из Сирии, в 1942-м захватили Мадагаскар, чтобы предотвратить появление там японских баз.
Конечно, англичан и тут можно понять: слишком высоки были ставки в их противостоянии с гитлеровской Германией, которая ту же Сирию могла использовать как трамплин для прорыва на Ближний Восток, к нефтяным месторождениям Ирака. Но в итоге материала для петеновской пропаганды было более чем достаточно: разве не англосаксы бомбили французские города, устроили блокаду портов, пытались расчленить Французскую империю, отхватывая у нее одно владение за другим, — и все это под прикрытием своей «марионетки де Голля»? «Мундир английский, погон французский, табак японский, правитель омский» — помните? Заменив «омский» на «лондонский», можно печатать на вишистском плакате.
Немудрено, что многие французские офицеры искренне считали де Голля предателем. И когда в сентябре 1940-го Черчилль отправил во французский Сенегал десантную экспедицию, надеясь с помощью французского генерала переманить на свою сторону гарнизон Дакара — важнейшей базы в Атлантике, последовал полный провал. Посланцев «Свободной Франции», сброшенных на парашютах, немедленно арестовали, а французские корабли открыли ураганный огонь, — англичанам пришлось ретироваться.
Урок учли, и в ноябре 1942 года во время высадки в Алжире и Марокко англо-американцы принципиально не задействовали голлистов, чтобы не раздражать верных Петену французов. Не помогло: те снова сражались против своих будущих союзников с такой бесшабашной яростью, словно защищали родные парижские пригороды. Достаточно помянуть легкий крейсер «Примоге» — этот «французский “Варяг”», погибший у Касабланки в бою с американской эскадрой: авианосцы, линкор с 16-дюймовыми орудиями, тяжелые крейсера.
Для командира «Примоге», капитана I ранга Мерсье, и де Голль, и американцы в тот момент были врагами Франции. Точно так же, как Колчак и англичане для столбового дворянина мичмана Бахтина, который в августе 1919 года, командуя подлодкой «Пантера», потопил британский эсминец на Балтике. А ведь тоже еще вчера были союзниками…
Де Голль против Петена: кто кого?
Давайте взвесим шансы де Голля, если бы ему пришлось в 1941–1942 гг. бороться с Петеном один на один. Предположим, что одно из готовящихся покушений на Гитлера удалось. Новое правительство Германии заявило о готовности к миру, начав отвод своих войск с оккупированных территорий. Едва ли перспектива вернуться к довоенному статус-кво, не удобряя поля Европы реками крови, будет отвергнута Сталиным, Черчиллем и Рузвельтом (последнему еще предстоит разбираться с японцами в Тихом океане). В итоге не состоится ни высадка в Нормандии, ни освобождение Парижа американцами, — его займут войска Виши.
Дальше у де Голля с Черчиллем произойдет разговор, аналогичный тому, что случился в декабре 1918 года между экс-премьером России князем Львовым и замминистра иностранных дел Англии лордом Гардингом. На просьбу послать в Сибирь дополнительные войска, которые могли бы прикрыть формирующуюся белую армию, на все доводы, что «начинается новая фаза борьбы с германизмом и связанным с ним большевизмом», собеседник Львова отвечал: «Не забывайте, что война окончена, что войска не хотят включаться в новую».
В 1919-м англичане при всем желании не могли помочь Колчаку войсками. В январе в британских полках, требующих немедленной демобилизации, начались бунты. В феврале солдатская толпа чуть не захватила Уайт-холл в Лондоне. Бывший тогда военным министром Черчилль с тревогой делал запросы о том, подчинится ли запасной батальон гренадеров приказу о разгоне митингующих. Казалось, до повторения российского февраля 1917-го оставались считаные минуты. Тут, право, не до Колчака…
Но Колчак хотя бы воевал против людей, бросивших вызов всей системе ценностей западного мира. А с какой стати британцам жертвовать своими кораблями и солдатами, помогая де Голлю, а не договориться с Петеном?
Прикинем: на руках у Виши весь уцелевший французский флот, четыре дивизии в метрополии, 120 000 штыков в Северной Африке. У де Голля — пять подлодок, девять корветов и две боевые группы, которые он чересчур оптимистично называет в мемуарах «легкими механизированными дивизиями». Ну и сколько он продержится, рискнув предпринять поход на Париж?
Никакие достоинства де Голля не перевесят невыгодное для него соотношение сил, прекратись война до высадки союзников в Нормандии. С другой стороны, в общем контексте Второй мировой превосходство Виши над «Свободной Францией» не имеет значения, ибо исход войны решают цифры совершенно иного порядка. И уж раз де Голлю удалось вписаться в этот контекст на стороне будущих победителей, его триумфальное вступление в Париж на плечах англо-американских армий было обеспечено.
О роли личности в истории
Задача Колчака, как это очевидно в столетней ретроспективе, была аналогична задаче де Голля. Вернуться в состав воюющей Антанты. Сделать так, чтобы немецкий генерал Винтерфельд увидел в Компьене людей в форме русской армии и произнес, удивленно приподняв усы, сакраментальную фразу: «Как, эти нас тоже победили?» (согласно мифу, это сказал фельдмаршал Кейтель, увидев на церемонии подписания акта о безоговорочной капитуляции Германии в 1945 году представителя Франции).
Продлись Первая мировая еще год, продемонстрируй вильгельмовская Германия непреклонность Третьего рейха, так бы и случилось. Антанте волей-неволей пришлось бы расширять масштабы интервенции и восстановить Восточный фронт хотя бы для того, чтобы помешать немцам воспользоваться ресурсами России для продолжения борьбы. Двинувшись к Москве, союзники неизбежно подтолкнули бы большевиков к прямому союзу с Берлином. Как это и произошло летом 1918 года, когда уже шли переговоры о совместных операциях рейхсхеера и Красной армии против англичан в Мурманске, а фельдмаршала фон Макензена планировалось назначить командующим объединенной группировкой.
Но у Колчака не было того времени, которым располагал де Голль. Поражение Германии в ноябре 1918-го спасло большевиков от участи режима Виши, к 1945 году превратившегося в глазах французов из спасителя страны в прислужника ее векового врага. У белых на решение этой «деголлевской» задачи был всего год — с ноября 1917-го по ноябрь 1918-го. Уложиться было практически нереально… Ведь именно этот год многие из тех, кто по своим убеждениям мог принять участие в белом движении, предпочли переждать, надеясь, что большевики будут погребены под обломками собственных экспериментов. В одной Москве было более 30 000 офицеров императорской армии, но за неделю боев в ноябре 1917-го почти никто из них не присоединился к отчаянно оборонявшим Кремль юнкерам. С Корниловым в первый Ледяной поход уйдет менее процента от общей численности российского офицерства (даже статистическая погрешность больше). И сам Колчак вернется в Россию только в сентябре 1918 года.
Но в такие сроки ничего не смог бы сделать и де Голль. Как ни велика роль личности в истории, чаще всего факторы совершенно иного порядка решают, кто станет величайшим деятелем своей страны в XX веке, чьим именем будет назван крупнейший столичный аэропорт, а кого поведут на расстрел соотечественники.
Опубликовано: Republic, 17 ноября 2018 г.
