Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
17 апреля 1863 года Англия, Франция и Австрия призвали Россию пойти на уступки польским повстанцам. Дипломатический этикет того времени трактовал подобный демарш сразу трех великих держав как ультиматум. Не прошло и 10 лет после Крымской войны, а в воздухе вновь отчетливо запахло порохом. 23 апреля император Александр II утвердил предложения Комитета по обороне Черного и Балтийского морей «О приведении Кронштадта в надлежащее оборонительное состояние», в армии началось развертывание 70 новых батальонов, были запрещены отпуска. Весна-лето прошли в тревожном ожидании появления англо-французских эскадр на горизонте…
В описании военной тревоги 1863 года в России сложился определенный канон, заданный редактором «Московских ведомостей» Михаилом Катковым и его биографами. «Громкими фразами о необходимости даровать политическую свободу порабощенным… наши западно-европейские друзья маскировали свою затаенную ненависть к России» (цитата из жизнеописания Каткова 1888 года издания). Но иррациональная ненависть — это объяснение, ничего не объясняющее.
Понять, чего же хотели вышеназванные державы от России, действительно мудрено. Но в дипломатии так бывает сплошь и рядом. Нота, адресованная страной Х стране Y, на самом деле рассчитана вовсе не на Y, а на общественное мнение в самой Х и на страну Z. Ситуация 1863 года — классический пример того, как апеллируя к одной проблеме (Польша), дипломаты решают совершенно другие задачи.
Восстание в Польше началось в январе 1863 года и вскоре распространилось на Литву и Волынь. 8 февраля по инициативе Берлина между Россией и Пруссией была заключена конвенция, позволявшая русским войскам преследовать повстанцев на сопредельной прусской территории. Однако радость главы российского МИДа князя Горчакова вскоре сменилась недоумением: прусский канцлер Бисмарк не замедлил обнародовать конфиденциальный документ. Зачем?
Затем, что после Крымской войны между Петербургом и Парижем наметилось сближение, а это в преддверии войн за объединение Германии Бисмарку было совсем некстати. В 1857 году канцлер писал по поводу достаточно формальной встречи Александра II и Наполеона III в Штутгарте: «Ввиду одного только факта русско-французского свидания здесь уже чувствуют, что Германский союз пошатнулся…»
Обнародование конвенции было со стороны Бисмарка точно рассчитанным ходом. Во-первых, все сразу заподозрили наличие в ней секретных пунктов, что могло осложнить русско-французские отношения. Во-вторых, заключение двустороннего договора по польскому вопросу давало Лондону, Парижу и Вене формальный повод вмешаться в польские события. Ведь все они в 1815 году подписали Венский трактат, по которому Царство Польское и вошло в состав Российской империи на определенных условиях (в нем пусть с оговорками, но подтверждалось, что «поляки… будут иметь народных представителей и национальные государственные учреждения». Каковых с момента подавления польского восстания 1830–1831 гг. не было и в помине).
Британия немедленно подхватила почин Бисмарка, предъявив России 2 марта ноту с требованием уступок полякам. 17 апреля к ней присоединились Франция и Австрия, а затем Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Дания, Португалия и даже Турция.
Казалось, Россия вновь стоит на пороге изоляции, как перед Крымской войной. Но это было чисто формальное сходство. Уже 14 марта британский посол в Петербурге лорд Нэпир конфиденциально заверил Александра II, что демарш адресован «главным образом английским избирателям». Это была правда, но не вся. В равной мере нота адресовалась Парижу.
Отношения бывших союзников по Крымской войне в этот период переживали кризис: конкуренция в промышленности, соперничество в колониях, аннексия Францией Ниццы, покушение итальянца Орсини на Наполеона III, после которого французский официозный орган «Монитер» назвал Англию «лабораторией политических убийств» (Орсини прибыл из Англии). В 1860-м дошло до строительства укреплений на южном побережье Англии на случай десанта французов. В этой ситуации англичанам, как и немцам, даже эфемерная русско-французская «перезагрузка» была совсем не нужна. «Польское дело» подвернулось очень вовремя, чтобы подтолкнуть императора Наполеона III присоединиться к демаршу и подпортить тем самым его отношения с Петербургом.
Другого выхода у Наполеона III и не было. Польша для него никакой самостоятельной ценности не представляла, но поляки были самыми верными союзниками его великого дяди — Наполеона I. С тех пор во Франции отношение к католическим собратьям, томящимся под пятóй полуварварской империи на Востоке, стало походить на российские страсти по православным «братушкам», изнывающим под османским игом.
Где бы ни появлялся император в Париже весной 1863 года, толпа скандировала: «Vive l’Empereur! Vive la Pologne!» Газеты захлебывались призывами помочь угнетенным полякам. Похожая экзальтация в России в 1876–1877 гг. заставит Александра II объявить войну Турции. К счастью, перед Наполеоном стояла более приземленная задача: выиграть намеченные на май-июнь парламентские выборы. А для этого нельзя было позволить оппозиции перехватить инициативу в «польском вопросе», который к тому же так удачно затмевал внутриполитическую повестку.
«Поверьте, у меня нет намерения ссориться с Россией, но я, как и Англия, не могу поступить иначе, потому что это польское дело, вызвав большое волнение в Европе, приобрело общеевропейский характер, — чуть ли не извиняется Наполеон III перед русским послом бароном Будбергом. — Я нахожусь во главе правительства, которое должно считаться с общественным мнением, особенно в тех случаях, когда оно выражается столь единодушно».
С готовностью подключилась и Австрия, у которой своих поляков было пол-Галиции. В Вене страстно желали, чтобы русская Польша была умиротворена как можно скорее и любой ценой, пока огонь восстания не перекинулся через границу.
Все эти соображения, вполне прозрачные для дипломатов, оставались малопонятными широкой публике, которая видела лишь ультиматум держав и надвигающийся призрак второй Крымской кампании. Тем более что Петербург с азартом принял вызов. На укрепление Кронштадта было выделено 2,1 млн рублей (при бюджете страны 350 млн). Численность войск в приграничных округах — Варшавском, Виленском и Киевском — выросла на 40%, достигнув 405 000 человек (заодно они приняли участие в подавлении восстания). Эскадра контр-адмирала Лесовского снаряжалась в Атлантику с инструкцией «в случае предвидимой ныне войны с западными державами» действовать на британских коммуникациях.
А Польша летом 1863 года уже полыхала вовсю. «Восстание распространяется в надежде на иностранную интервенцию, — писал лорд Нэпир в Лондон. — Если английское правительство не предполагает воевать, пусть оно так и скажет, и этим остановит потери людьми и бедствия, связанные с мятежом».
Легко ему было советовать из Петербурга! К этому времени «польский вопрос» крепко овладел умами жителей европейских столиц. Голоса, призывающие к благоразумию, звучали так же одиноко, как язвительные замечания князя Вяземского в 1876 году по поводу впавшей в «запой религиозной войны» России. И как русские добровольцы отправлялись позже на помощь сербам, так и французские сейчас ехали в Польшу. Уже в мае под Калишем в плен попали 36 французов и итальянцев из отряда графа де Ноэ.
Выборы в парламент «партия власти» выиграла, но оппозиция все же увеличила количество депутатов, а накал страстей вокруг Польши не спадал, и правительство Наполеона III, оседлав волну всеобщего сочувствия полякам, продолжило дипломатическое наступление. 29 июня последовала новая, еще более решительная нота Англии, Франции и Австрии по поводу Польши с шестью требованиями, в том числе всеобщей амнистии, народного представительства и объявления польского языка официальным.
Вся Россия была возмущена столь наглым вмешательством в ее внутренние дела. В Зимний дворец кипами поступают верноподданнические адреса. Даже гонимые властями старообрядцы уверяют Александра II, что раз «враги, злоумышляя против Твоей державы, возжигают мятеж в Польше и грозят нам войной», то и они готовы «пострадать и умереть за Россию».
Между тем барон Будберг докладывает в Петербург, что в Париже все спокойно, подготовка к войне не ведется. Наполеону не до новой войны, французский экспедиционный корпус завяз в Мексике, а для переброски армии в Польшу морем не хватает кораблей. Корабли есть у англичан, но никакого желания воевать не наблюдается и в Лондоне. И, выждав почти месяц, Горчаков отвечает твердым отказом по всем пунктам, заодно указывая, что само восстание «это не более как театральное представление, рассчитанное на то, чтобы действовать на Европу». Решительный тон вице-канцлера вызывает экстаз у патриотической печати. Катков, быстро ставший самым популярным публицистом страны, пишет о «чувстве гражданской благодарности к державной руке, управляющей судьбами России» и не позволившей «поставить ее в положение подсудимого».
На исходе лета Лондон, сочтя, что из ситуации выжато все, что возможно, снижает градус полемики. «Ни обстоятельства, ни честь Англии, ни ее интересы — ничто не заставляет нас начать из-за Польши войну с Россией», — заявляет 26 сентября глава Форин-офиса лорд Россель. Как раз к этому времени военные приготовления России достигают апогея, эскадра Лесовского только-только успевает добраться до Нью-Йорка. Но поскольку конфликт угас, ей находится другое применение: она станет символом российской поддержки Вашингтона в его борьбе со своими мятежниками — южанами.
Напоследок Наполеон III пробует разыграть еще одну комбинацию. 4 ноября он предложил созвать международную конференцию для решения польского вопроса. Чтобы Россия не отвергла идею «судилища» с порога, ей в обмен на уступки в Польше обещан пересмотр главного итога Крымской войны — запрета держать флот на Черном море. Но все это — гарнир к основному блюду.
«Договоры 1815 г. перестали существовать, — заявляет Наполеон III. — Наберемся мужества для того, чтобы заменить болезненное и непрочное состояние [Европы] на здоровое и устойчивое». Но именно договоры 1815 года блокировали движение Франции к Рейну, так что эта повестка ее соседей не вдохновляет. Первый отказ император получает… из Лондона.
К зиме «польский вопрос» теряет актуальность и уходит с первых полос европейских газет. О военной тревоге весны-лета теперь вспоминают с легким недоумением: что это было? Неужели мы и в самом деле собирались воевать из-за Польши с Россией? В конце концов, русские действуют в пределах собственных границ, а не вводят войска на соседнюю территорию, как в начале Крымской войны.
Разумеется, никто и не собирался воевать. Но в итоге все получили то, что хотели. Германия и Англия понижают градус отношений Парижа с Петербургом. Бисмарк получает от России карт-бланш на войну с Данией за «немецкий Крым» — Шлезвиг-Гольштейн (в 1848–1849 гг. пруссаки уже пытались отбить его, и тогда Николай I прислал в Копенгаген с толстым намеком Берлину эскадру. На сей раз благодарная Бисмарку за поддержку Россия и пальцем не пошевелит).
Наполеон III не позволил оппозиции использовать горячий польский вопрос на принципиально важных в свете начавшейся либерализации империи выборах. О размолвке с Петербургом он не беспокоится. «В политике России восточные дела имеют первостепенное значение, но ей нужен союз с Францией, так как она не сможет найти здесь общий язык ни с Англией, ни с Австрией», — говорит император Будбергу.
Все это мало похоже на «затаенную ненависть к России». Да и Петербург не внакладе! «Вооруженный мятеж поляков и дипломатическое вмешательство Европы, столь прискорбные сами по себе, имели, однако, и свою полезную сторону для России, — пишет военный министр Милютин. — Они произвели благоприятный перелом в настроении умов в среде образованных слоев; открыли глаза той части нашей интеллигенции, которая в течение двух предшествующих лет легкомысленно поддавалась в сети Польской интриги». Биограф Александра II граф Татищев констатирует, что 1863 год «окончательно подорвал влияние на русское общество лондонских выходцев». Герценовский «Колокол», еще недавно зачитывавшийся в России до дыр, потерял 80% тиража. «Грянул гром — и воздух очистился. Национальное чувство воспрянуло», — подытоживает Катков. Право, если бы военной тревоги 1863 года не существовало, то ее стоило бы выдумать.
Проиграли лишь польские повстанцы, отказавшиеся от амнистии и вплоть до весны 1864-го несшие тяжелые потери в безнадежной борьбе. Точку их надеждам на интервенцию поставил 26 мая 1864 года британский премьер-министр Пальмерстон, заявивший в Палате общин, что сама мысль о войне из-за Польши была бы «сумасшествием», и только «польская близорукость» позволила полякам поверить в такую возможность. Мог бы сказать и короче: панове, вам никто ничего не обещал…
Опубликовано: Republic, 30 апреля 2018 г.
Войти с помощью соц. сетей: