Между двух культур

Когда в 1969 г. я, 20-летний юноша, никогда прежде не уезжавший далеко от дома, впервые ступил на землю США, больше всего меня удивило поразительно голубое небо — его чистота и хрустальная прозрачность внушали надежду, что вскоре я, возможно, научусь видеть дальше и что когда-нибудь передо мной раскроются тайны математики.

Моя реакция по приезду в Китай десятью годами позже — это был мой первый визит в эту страну с младенчества, когда я ничего не понимал в окружающем меня мире, — была куда более безотчетной и инстинктивной. Я наклонился, чтобы потрогать землю, как будто пытаясь восстановить связь с почвой, откуда вышли мои предки, а затем и я сам. Действуя импульсивно, я потянулся к земле, о которой так много слышал и которая была такой важной частью моего существа, но где раньше я, как сознающая себя личность, не был и мгновения. Обычно я не склонен к сильному проявлению эмоций — и известен скорее стоической невозмутимостью, — но это переживание потрясло меня.

Вернемся на мгновение в настоящее время: теперь я путешествую туда и обратно между Китаем и США по крайней мере по несколько раз в год. Момент приезда стал почти рутиной, хотя с каждым визитом я узнаю немного больше о тех двух местах, где я в максимальной степени — но никогда до конца — чувствую себя дома. Я не отношу себя к социальным критикам и не имею в виду никаких великих прозрений в суть двух этих глубоко различных культур. Просто я, быть может, каждый раз отмечаю для себя какие-то крохотные особенности или досадные мелочи, которые различают эти две среды и которых я раньше не замечал.

Некоторые моменты моего ежедневного распорядка всегда одинаковы, где бы я ни находился, тогда как другие части моей жизни могут быть совершенно различными. Когда я пишу это, осенью 2017 г., я нахожусь в Пекине и провожу академический годовой отпуск в Центре математических наук Университета Цинхуа, названном моим именем (что, полагаю, могло бы оказаться полезным в случае мгновенной утраты идентичности, поскольку вокруг здесь множество напоминаний). Я никогда не любил кофе, но мне нравится начинать свой день с чашки крепкого чая, лучше китайского, запас которого я всегда держу под рукой; это, можно сказать, константа моей жизни, куда бы я ни поехал. Мой общий подход к математике — еще одна вещь, которая не меняется, вне зависимости от того, по какому времени я живу: по пекинскому ли, или по восточному времени США, или по какому-нибудь промежуточному, скажем, по гринвичскому.

Но на практическом уровне я все же замечаю ощутимые различия между двумя странами. Во-первых, в США у меня гораздо больше, чем в Китае, коллег, совместно с которыми я могу работать. Сотрудничество всегда играло важную роль в моих исследованиях, и в Америке я могу работать совместно с блестящими математиками со всего мира; нигде больше невозможно найти ничего подобного. В Китае людей, с которыми я мог бы обмениваться идеями с обоюдной пользой, намного меньше. Кроме того, Google-поиск в Китае, по существу, запрещен, а переписка по электронной почте несколько ограничена — неприятно, конечно, но не настолько, чтобы принципиально изменить мои привычки, как бытовые, так и рабочие.

А вот общение с администрацией университетов в Америке и в Китае различается принципиально. Если я в Гарварде, к примеру, делаю какой-то запрос, то я обычно получаю записку от ректора, в которой в недвусмысленных выражениях говорится, что мне можно или нельзя делать. После этого остается место для последующей дискуссии и, возможно, прояснения ситуации, но сам процесс, как правило, достаточно понятен. В Китае часто бывает наоборот.

Приведу пример. Мой бывший аспирант Лю Кэфэн рассказывал мне о своем общении со Чжень Синшэнем в начале 1990-х гг. в Институте математики имени Чженя в Нанькайском университете. Лю поехал в Нанькай вскоре после того, как Чжень — основатель и директор этого института — покинул свой пост. В 1992 г. у института появился новый директор, но Чжень по-прежнему играл большую роль в управлении центром. Я спросил Лю, как дела у Чженя. «Он благополучен, — сказал Лю, — но несчастен». Лю это сильно удивляло, ведь новый директор делал все, что просил Чжень. Недоумение Лю объяснялось тем, что он не понимал принятого в Китае способа ведения дел, который лучше всего, пожалуй, назвать византийским: почтенные ученые, пользующиеся большим уважением правительства, могут говорить публично одно, а на самом деле втайне добиваться другого результата, который им неловко назвать вслух, пока этого не сделает кто-нибудь другой.

Новый директор, думая, что выполняет желания Чженя, на самом деле делал противоположное тому, чего тот хотел, — отсюда и мрачное расположение духа. Сюжет этой истории соответствует традиционному китайскому подходу, который я считаю странным и довольно витиеватым способом делать дела. Чжень, насколько я мог судить, не считал, что с этой системой что-то не так; он, кажется, принимал статус-кво. Лю, однако, совершенно не представлял себе, что происходит под поверхностью.

Когда я говорю с администраторами университетов в Китае в своем качестве — как директор нескольких математических центров, то обычно встречаю с их стороны вполне вежливое отношение. Те, с кем я имею дело, — ректоры, заведующие кафедрами, президенты университетов и т.п. — обычно обещают все что угодно, но только устно, без письменных документов. Но, когда приходит время выполнять обещания, они часто не могут (или не хотят) этого делать.

Университет Цинхуа, где я в настоящее время тружусь, в некотором роде исключение — и лучше в этом отношении, чем большинство других китайских университетов. Дело в том, что в нем принят стиль управления, наиболее близкий западному подходу. Тем не менее академическая система в Китае сложнее, чем на Западе, потому что крупные университеты контролирует правительство через Министерство образования. Смена руководства университета, что происходит периодически, может привести к значительным волнениям. Когда приходят новые люди, они не хотят делать то, что планировали их предшественники, — ведь тогда новичкам не достанется особых лавров. Они хотят совершить что-нибудь новое, что можно показать начальству, то есть делать что-то другое, даже если это означает закрытие успешной программы и замена ее неэффективной. Это вводит элемент неуверенности в действия китайских университетов, которого нет у американских.

Каждый университет в США, конечно, имеет собственную внутреннюю политику — и неизбежные трения внутри кафедр, между кафедрами, между сотрудниками и администрацией. Но, когда страна в целом избирает нового президента, это, как правило, не оказывает никакого влияния на уровне кампуса — если, разумеется, перемены на самом верху не влекут за собой серьезное урезание фондов или изменение политики.

Имея в виду более тесные связи китайских учреждений высшего образования с правительством, следует отметить, что для китайских ученых продвижение по лестнице политической власти намного важнее. В пределах этой иерархии всем членам университетской администрации присваивается определенный ранг, и чем он выше, тем с большим уважением к вам отнесутся, скажем, в больнице или аэропорту.

Дин Шисунь, бывший заведующий кафедрой математики Пекинского университета, стал впоследствии президентом этого университета, а затем председателем Китайской демократической лиги — одной из восьми «демократических» партий страны. Соответственно, Дин в ходе своей карьеры обрел немалую власть. Он использовал свое влияние, в частности, для того, чтобы помочь подняться к власти моему бывшему студенту Тянь Гану, который сейчас занимает по совместительству место профессора Пекинского университета, где он в свое время получил степень магистра, прежде чем защитить степень PhD в Гарварде под моим руководством. Кроме того, Тянь — высокопоставленный член совещательного органа, известного как Китайская народная политическая консультативная конференция; недавно он стал также вице-президентом Пекинского университета, что ставит его в китайском истеблишменте на уровень заместителя министра. С этим назначением Тянь стал в Пекинском университете реальной силой; он готов принять бразды правления у Дина, которому сейчас 90 лет.

Тянь достаточно рано дал мне понять, что его амбиции простираются далеко за пределы математики. В 2001 г., когда мы с ним сидели в центральном парке Бостона, он сказал мне, что надеется когда-нибудь стать в Китае руководителем, а со временем попасть в число самых могущественных людей в стране. Меня всегда устраивала карьера в математике, но я стараюсь поддерживать своих студентов и помогать им с карьерой, даже если сделанный ими выбор и выбранный путь не всегда совпадают с моими.

Мне жаль, что отношения между мной и Тянем так сильно испортились, и в идеале мне хотелось бы быть с ним в лучших отношениях. Но прежде, чем состоится полное примирение, мне хотелось бы видеть его раскаяние в тех действиях, которые представляются мне неподобающими. Саймон Дональдсон с коллегами, к примеру, обвинил Тяня в присвоении их идей без надлежащей ссылки на их более раннюю работу. Мне кажется, что карьерным успехам Тяня, возможно, способствовало его поведение, которое я считаю сомнительным, особенно в Китае, где академические стандарты не всегда были такими строгими, как на Западе.

В США продвижение по академической лестнице определяется по большей части научной работой — насколько хорошо ты делаешь свое дело. Но в Китае политический авторитет играет более существенную роль, что подталкивает многих ученых — включая и математиков — меньше времени уделять исследованиям и прибегать к более прямым методам продвижения вперед в очереди к «кормушке». И вернейший путь к власти — стать академиком. Это высшее ученое звание в стране и пожизненная честь, которой Китайская академия наук удостаивает примерно 750 ученых в области физики и математики; в Инженерной академии состоит еще около 850 членов.

Американский аналог этой организации — Национальная академия наук США (NAS) — был основан в 1863 г., задолго до основания в 1949 г. Китайской академии. В настоящее время в NAS состоит примерно 2300 человек, и я сам последние 25 лет являюсь ее членом. Хотя принятие в NAS — определенно честь, это событие относительно слабо отражается на жизни человека в материальном смысле. Не так в Китае, где академики получают во многом те же блага, что и высокопоставленные чиновники Коммунистической партии, такие как отдельная палата в больнице и доступ в VIP-залы аэропортов. Если вы достаточно важны, чтобы быть отнесенными к категории «руководителей Китая», вам при случае могут выделить целый железнодорожный вагон, да и денег получать вы будете куда больше. Помимо этих и других личных преимуществ, имеются и более масштабные эффекты. В Китае большинство людей согласится с любым утверждением, если его поддержит достаточное число академиков. Если в числе ваших исследователей нет академиков, ваша организация не будет иметь особого веса в глазах правительства. Если, однако, трое или больше академиков напишут в правительство совместное письмо, то письмо это с большой вероятностью ляжет на стол премьера.

Статус университета в немалой степени зависит от того, сколько в нем работает академиков, а научная репутация города — от того, сколько академиков в нем живет. В какой-нибудь отдаленной провинции в Тибете живет, может быть, всего один-два академика; любая просьба со стороны одного из них будет воспринята очень серьезно, ведь если этот человек переедет в другое место, статус провинции понизится. Поэтому почти никто не отваживается обижать академиков. К ним относятся как к особам королевской крови, хотя далеко не всегда они настолько много сделали для страны, чтобы заслужить это высокое звание (в этом отношении они, возможно, тоже напоминают особ королевской крови.)

Те, кто управляет китайским академическим миром, нередко слабо способны самостоятельно оценить, кто добился выдающихся результатов в своей области науки, а кто нет; к тому же они часто отказываются советоваться с внешними экспертами. В Китае недостает специалистов для необходимой оценки, а многих из тех, кто понимает, кандидаты в академики и их спонсоры могут подкупить различными благами. Результатом может стать попадание в академию сомнительных кандидатур.

Поскольку я не живу постоянно в Китае и не имею китайского паспорта, я не могу голосовать за принятие в Китайскую академию новых членов. Но лет двадцать назад ко мне обратились за консультацией по поводу кандидатуры одного из китайских математиков, работавшего в области динамических систем. Этот кандидат, кстати говоря, оказался шурином одного из давних членов академии. Он пользовался также горячей поддержкой другого специалиста по динамическим системам — американского математика китайского происхождения, который попросил меня помочь протолкнуть избрание его друга.

Я не был знаком с работами кандидата, поэтому спросил у нескольких ведущих мировых специалистов по динамическим системам, включая Майкла Хермана и Джона Мэтера, насколько он хорош. В ответ я услышал, что его работы среднего уровня, даже по китайским меркам. Я передал полученные от экспертов письма президенту Китайской академии, а он, в свою очередь, вынес этот вопрос на обсуждение в комитете по отбору. Вышеупомянутый давний академик, принимавший участие в этой дискуссии, заявил, что эти письма учитывать не следует, потому что их авторы не китайцы. Эти вопросы, настаивал он, должны решаться китайским народом и только им. Его точка зрения победила. Кандидат (его шурин) был избран академиком и несколько лет спустя стал президентом Китайского математического общества.

Из-за активного лоббирования — а также склонности членов Академии голосовать за своих друзей, союзников, родственников и вообще людей, которых, по их мнению, полезно поддержать, — интеллект при избрании академиков в Китае часто играет вторичную роль. В результате многих — слишком многих — членов Академии мало заботят исследования; их главная забота, кажется, — угождать другим и добиваться таким образом личного продвижения.

Такая ситуация далека от идеала. Многие наблюдатели считают, как и я, что одним из главных препятствий к развитию науки в Китае являются сами академики — люди, которые в первую очередь должны служить для всей страны примером научных достижений.

Поскольку главное мое место жительства находится в США, я не могу избираться в академики — да я никогда и не пытался, и не хотел этого делать. Однако иностранным членом Китайской академии меня назвали в 1995 г., сразу же после того, как ввели эту категорию. Янг Чжэньнин в то время тоже стал иностранным членом академии, поскольку жил он тогда в США и заведовал кафедрой имени Альберта Эйнштейна в Университете Стоуни-Брук.

Тянь стал академиком в 2001 г. Он пытался избраться в академию и раньше, но не мог из-за своей постоянной академической должности в США. После того, как Тянь пообещал вернуться навсегда в Китай — дал клятву, которую трудно было бы исполнить с учетом его постоянной должности в Принстоне (позже его полная занятость там была уменьшена до полставки), — его кандидатура была официально допущена к выборам. Обсуждение кандидатов, включая Тяня, продолжалось несколько дней, и у Тяня не было очевидного большинства. Тогда Чан Кунчин, руководивший в свое время подготовкой магистерской диссертации Тяня в Пекинском университете, и еще двое академиков, нарушив обычный протокол, отправили курьера на дом к одному из членов академии, который тогда был болен и не мог присутствовать на заседании. Этого члена (с высокой температурой) привезли на заседание, где он пробыл ровно столько, сколько потребовалось, чтобы проголосовать за Тяня. Вообще-то его не должны были допустить до голосования, потому что, согласно правилам академии, он сперва должен был прослушать бо́льшую часть обсуждения кандидатуры. Однако благодаря этому единственному голосу, полученному у человека, которого буквально выдернули из постели, да еще и с нарушением правил, Тянь был избран в Китайскую академию наук.

Примерно десятью годами ранее Чжень проталкивал своего коллегу по Беркли Сян Уи в академики престижной Китайской академии Тайваня — наследницы той Китайской академии, которая существовала до нынешней, а в 1949 г., незадолго до взятия власти коммунистами, перебралась на Тайвань. В 1991 г. Сян заявил, что доказал знаменитую задачу, поставленную 380 лет назад астрономом Иоганном Кеплером. В гипотезе Кеплера, называемой также задачей об упаковке шаров, речь идет о способе максимально плотной упаковки круглых объектов (шаров) в квадратный ящик. Если эти круглые объекты оказываются апельсинами одинакового размера, то вопрос сводится к следующему: какой способ укладки позволит разместить в ящике максимальное число апельсинов? Оптимальной конфигурацией, утверждал Кеплер, будет такая, при которой каждый апельсин ложится в ямку, образованную тремя апельсинами нижнего ряда, и при этом каждый апельсин в середине ящика (но не по краям) соприкасается всего с шестью другими апельсинами. Давид Гильберт в 1900 г. повторил этот вопрос немного в другой формулировке, поставив его 18-м номером в своем широко известном списке нерешенных математических задач.

Именно эту задачу Сян тогда предположительно решил — и этот вызов, по его словам, заставил его разработать целый набор новых инструментов в сферической геометрии. Его статья «О задаче об упаковке шаров и доказательстве гипотезы Кеплера» вышла в октябре 1993 г. в International Journal of Mathematics. Чжень считал, что избрание Сяна в Китайскую академию стало бы справедливой наградой за это достижение. На встрече с другими академиками он горячо рекомендовал принять Сяна; Сян Учжун также с энтузиазмом выступил в защиту кандидатуры своего младшего брата.

Некоторые участники этой дискуссии, нуждавшиеся в дополнительной точке зрения, обратились за советом ко мне. Я рекомендовал более осторожный подход с опорой не только на поддержку близких друзей и родственников, но и на мнение внешних экспертов. Как оказалось, ведущие специалисты в этой области — Джон Конвей из Принстона, Томас Хейлс, на тот момент из Университета Мичигана, и Нил Слоан, работавший тогда в Шенноновской лаборатории компании AT&T, — сочли рассуждения Сяна несостоятельными — содержащими «серьезные недочеты», по Конвею и Слоану, и имеющими «крупные пробелы и ошибки», по Хейлсу. Я сказал, что ввиду таких отзывов было бы трудно поддержать кандидатуру Сяна в академию на основании его работы над этой задачей; при последующем голосовании Сян не прошел.

Где-то через месяц, когда я был в Китайском университете Гонконга, Янг Чжэньнин пригласил меня в свой кабинет. «Вы оскорбили своего учителя Чженя», — сказал он, поскольку мои комментарии по кандидатуре Сяна шли вразрез с желаниями Чженя. Я ответил, что ничего не говорил, пока меня не спросили, но после этого считал себя обязанным ответить честно. «Вы должны были сказать всего лишь, что доказательство верно!» — возразил Янг, после чего быстро вытолкал меня из кабинета.

Эта ситуация поясняет отчасти, как ведут себя некоторые китайские ученые. Если я лично считаю, что истина в математике не зависит от наших желаний или амбиций — что она есть часть естественного порядка вещей и потому незыблема, другие могут считать иначе. С их точки зрения, практическая целесообразность тоже имеет свое место и может при необходимости побить научный факт.

В 2017 г., в возрасте 94 лет, Янг стал полноправным академиком Китайской академии, в которой он прежде был всего лишь иностранным членом. Его избрание стало в Китае большой новостью, а сам он с новым титулом обрел в китайских академических кругах еще большее влияние, чем когда-либо.

Это влияние, разумеется, основывалось на реальном фундаменте — на весьма значительных достижениях в физике. Идеи, выработанные Янгом совместно с Робертом Миллсом и обобщившие фундаментальную работу Германа Вейля конца 1920-х гг., вылились в конечном итоге в «теорию Янга — Миллса», которая занимает центральное место в Стандартной модели физики элементарных частиц. Стандартная модель, в свою очередь, успешно воплотила в себе нынешние знания о наблюдаемой Вселенной; она описывает все частицы, которые физикам удалось наблюдать в природе, и взаимодействия между ними. По иронии судьбы, Янг не раз выражал сомнения в некоторых критических сторонах этой всеобъемлющей теоретической основы и никогда, кажется, не чувствовал себя полностью удовлетворенным в связи с ней. Тем не менее его работа с Миллсом наряду с другой работой в соавторстве с Ли, удостоенной Нобелевской премии, безусловно, крупнейшие научные достижения, и физика элементарных частиц много от них выиграла.

По каким-то причинам Янг счел нужным написать в 2003 г. письмо с рекомендациями Чжу Банфэню, заведующему кафедрой физики Университета Цинхуа. В письме говорилось, что «не должно быть появления новых сотрудников со специализацией в области физики элементарных частиц или ядерной физики. Уже имеющимся специалистам в этих областях следует рекомендовать сменить специализацию». Причина, которой Янг объяснил такие свои политические предписания, состояла в том, что его область науки «умирает», хотя другие ученые могли бы возразить на это, что Янг — чья знаменитая работа с Миллсом имела место полвека назад — давно не следил за новостями своей области науки. В 2012 г., через девять лет после того письма, был открыт бозон Хиггса, что стало монументальным открытием в физике элементарных частиц. В том же году в китайской лаборатории был открыт новый тип колебаний нейтрино, который, возможно, поможет ответить на вопрос о том, почему во Вселенной преобладает вещество, а не антивещество. Эти и другие достижения позволяют предположить, что сообщения о смерти физики элементарных частиц были, цитируя Марка Твена, «сильно преувеличены».

В 2016 г. Янг написал статью под заголовком «Китай не должен сейчас строить суперколлайдер». Большая группа видных физиков из Китая, США, Европы и других мест с энтузиазмом призывала к строительству в Китае крупнейшего и мощнейшего в мире коллайдера частиц — машины, предназначенной прийти на смену Большому адронному коллайдеру под Женевой. Я активно поддерживал эти усилия, потому что считаю, что такой проект пошел бы на пользу Китаю, физике, международным отношениям и даже математике, поскольку прорывные открытия в фундаментальной физике всегда служат богатым источником идей для математиков. Обратное, впрочем, тоже верно, и справедливо будет сказать, что обе области науки выигрывают от такого перекрестного опыления.

Янг, однако, отмахнулся от всего этого предприятия, направленного на познание Вселенной на самых малых, самых фундаментальных масштабах, и назвал его «бездонной прорвой, куда будут уходить деньги». Он даже пошел на то, что заставил отменить в 2016 г. ноябрьскую лекцию, которую должен был прочесть в Университете Цинхуа Ван Ифан, директор Института физики высоких энергий при Китайской академии наук, возглавлявший проект китайского коллайдера. Янг сумел отменить лекцию в последний момент, когда плакаты с рекламой этого события уже были расклеены по кампусу Цинхуа и по всему городу. Ван вместо этого прочел публичную лекцию о коллайдере — по нему в настоящее время ведутся проектно-конструкторские работы — в Пекинском университете в декабре 2016 г.

Я верю, что Янг действует из благих побуждений и всерьез пытается продвинуть физику так, как считает правильным, но я считаю также, что человек в возрасте девяноста с лишним лет, далеко отошедший от активных исследований в своей области, не должен иметь такого сильного влияния на более молодых физиков и на научные исследования в целом. Это представляется мне проявлением проблемы, эндемичной для китайской науки и общества в целом: несмотря на успехи, достигнутые в последние десятилетия молодыми исследователями, больше всего власти по-прежнему находится в руках старейших людей — факт, особенно верный среди академиков.

Разумеется, здесь действует достаточно древняя историческая традиция. Китайская заповедь «почитай старших» рассматривает почитание родителей, стариков и предков как обязанность и добродетель каждого. Я подписываюсь под этим принципом, глубоко укорененным в китайской культуре. Я всегда старался жить так, чтобы моя жизнь была достойна одобрения и матери моей, и отца, и в целом я считаю, что справился с этой задачей.

Тем не менее подобное отношение может заходить слишком далеко — и часто делает это в ущерб обществу в целом. В США большинство людей старше 70 лет не имеют особого влияния в академическом мире. Но в Китае не так, там часто действует правило «чем старше, тем лучше».

Янг, если взять его в качестве примера, несомненно, первоклассный ученый, заметная фигура в своей области. Мало того что он внес серьезный вклад в физику; Нобелевская премия 1957 г., которую он разделил с т.д. Ли, внушила всему Китаю уверенность в том, что даже человек из этой страны, которая далеко отстала от США, европейских стран и Японии, способен достичь величия во всемирном масштабе. Важность этого события невозможно переоценить. Но мне ясно также, что для людей его поколения давно настало время выпустить из своих рук бразды управления китайской наукой, чтобы более молодые исследователи получили шанс выйти вперед и оставить собственный след в истории науки.

К Чженю я тоже испытываю громадное уважение. Несомненно, он был великим математиком и внес огромный вклад в геометрию. Он создал математические кафедры в Чикаго и Беркли и основал MSRI, одновременно продвинув вперед карьеры множества людей, включая и меня. Я навечно благодарен ему за это. Кроме того, я глубоко разочарован тем, что мы так и не сумели преодолеть раскол между нами. Но в конце 1970-х гг. — примерно через 10 лет после того, как я с его помощью впервые приехал в Беркли, — я ощутил необходимость идти своим путем, и мне кажется, что Чжень так и не простил мне этого. И это осуждение не ограничивалось одним только Чженем. В Китае едва ли не каждый затаит на тебя злость, если будет думать, что ты бунтуешь против своего учителя — даже если ты вовсе не бунтуешь, а просто пытаешься утвердиться сам и реализовать собственные цели.

Я нисколько не сомневаюсь, что развитие культуры исследований в Китае сдерживается доминированием старой гвардии, погрязшей в традиционных способах работы, которые в современном мире являются чистым анахронизмом. И развращающее влияние академиков эту проблему лишь осложняет.

Означает ли это, что ситуация безнадежна? Я так не думаю, в противном случае я не стал бы тратить столько времени на управление полудюжиной математических центров в материковом Китае, Гонконге и на Тайване, а также не стал отдаваться другим математическим и научным делам там. Я верю, что в конечном итоге произойдут перемены и сдержать их будет невозможно. Если сказать в двух словах, я ставлю на молодежь. Для меня эти перемены кажутся неизбежными и естественными: молодые лидеры в математике и физике, способные привнести свежие перспективы в свои области, появятся и постепенно обретут влияние, а со временем сумеют и преобразовать академический мир в целом.

Я, со своей стороны, пытаюсь ускорить этот процесс тем, что веду дела иначе и устанавливаю подлинную меритократию в тех китайских центрах, которыми руковожу. И мы должны делать это так долго, как только удастся сохранить финансирование; именно поэтому, в частности, я продолжаю добывать деньги у частных доноров. Эти центры населены в основном молодыми математиками, которым еще далеко до возраста, в котором обычно задумываются о том, чтобы избраться в академию, и я помогаю им понять, какие преимущества приносит отлично проделанная работа, избавленная от каких бы то ни было политических мотивов.

Именно так, судя по всему, обстоят дела в Центре Цинхуа, где мы собрали большую и талантливую группу, выдающую на-гора высококачественные исследования. Если мы сможем поддерживать критическую массу людей, разделяющих эту трудовую этику, мы, возможно, сумеем организовать в Китае плацдарм, способный служить примером для других математических и физических институтов. Но это будет нелегко. Когда мы попытались привлечь внимание к работе наших молодых ученых в Математическом центре Цинхуа, несколько руководителей Школы математики Пекинского университета, кажется, твердо решили подавить это честно заработанное признание.

Всегда будут существовать те, для кого главной заботой являются деньги и власть, но мне кажется, что все большее число молодых исследователей приходит к тому, что самое важное — академические достижения. И это, возможно, определит будущее математики в Китае, если другие тоже придут в конце концов к такому отношению.

Я не ограничиваюсь в своей работе одними только студентами университетов, постдоками и молодыми преподавателями; помимо них, я пытаюсь привить вкус к настоящим исследованиям старшеклассникам. В 2008 г. я основал Школьную математическую премию. Эта программа сделана по образцу американской программы «Поиск научных талантов», которую спонсировала сначала корпорация Westinghouse, а затем корпорации Intel и Regeneron Pharmaceuticals. Идея была в том, чтобы не заставлять учащихся соревноваться в решении стандартных задач, представляемых в ежегодных математических олимпиадах, а пробудить в них творческое начало и сотрудничество, разрешив участникам работать над задачами по собственному выбору, требующими для своего решения времени, усилий и изобретательности.

Эти состязания — часть более широкой попытки с моей стороны противопоставить что-то годам обучения в жесткой системе, где китайских школьников заставляют зубрить — быть пассивными объектами, делающими то, что скажет учитель. Но настоящие исследования — нечто совершенно иное. Это не просто решение задач, которые дает учитель, это продвижение дальше учителя, по крайней мере в какой-то конкретной области, которую ты исследуешь.

У меня нет сомнений в том, что китайские школьники могут стать более изобретательными, как их американские сверстники, если подтолкнуть их и предоставить возможность мыслить независимо. Именно для этого нужны все эти состязания, где победители выбираются не только по знаниям и умению их применять, но и по креативности.

В 2013 г. в Китае были учреждены Школьные премии по физике, а в 2016 г. — по биологии и химии. Каждый год видные ученые-физики, такие как Нима Аркани-Хамед, Брайан Грин и Дэвид Гросс (нобелевский лауреат), и математики, такие как Джон Коатс и Терри Тао (обладатель Филдсовской медали), — приезжают в Китай, чтобы выступить в роли судей.

Обычно за премии состязаются около 2000 учащихся из 850 команд и 300 школ. В 2015 г., к примеру, треть из 24 лауреатов математической премии поступила в элитные колледжи за границей. Не так давно я мог бы усомниться в том, что эти студенты, окончив обучение, вернутся в Китай, но ситуация в этом отношении изменилась. Стремительное расширение национальной экономики, поддерживающей ежегодный рост выше 10% на протяжении почти трех десятилетий, привело к повышению зарплат, которые все чаще становятся сравнимы с зарубежными. В результате мне становится проще привлекать талантливых людей на работу в мои математические центры, и мне кажется, что это общенациональная тенденция.

Несмотря на перечисленные мной проблемы китайской системы высшего образования, в некоторых отношениях дела в этой стране идут лучше, чем в США. Так, в последние десятилетия США истратили триллионы долларов на войны в Афганистане и Ираке, что сильно обескровило экономику. При этом финансирование исследований и развития в науке и математике ослабло. Китаю же в целом удается держаться в стороне от подобных длительных и дорогостоящих военных предприятий. Это оставило ему больше ресурсов на внутренние расходы — строительство инфраструктуры, повышение уровня жизни, ударное финансирование научных и технических исследований. Хотя университеты США по-прежнему намного обгоняют китайские, у каждой стороны есть чему поучиться друг у друга.

Я стараюсь брать лучшее от обеих культур, подходя к одним задачам с позиции Запада, а к другим — Востока. Я всегда находился под сильным влиянием китайской культуры, и чем дальше, тем больше мне нравится читать китайскую литературу и знакомиться с китайской историей. Я даже иногда пишу стихи (иероглифами), выражая в них свои чувства или огорчения, или просто чтобы расслабиться.

Прочная основа из китайских традиций и обычаев, являющаяся, кажется, неотделимой частью моего существа, делает меня не похожим на сверстников американцев. С другой стороны, не секрет, что я живу в США почти 50 лет, и это делает меня непохожим и на сверстников китайцев тоже. Лучшие части китайской культуры передали мне отец — он преподал мне конфуцианство, даосизм и свой личный этический кодекс — и мать. Мы с Юйюнь, в свою очередь, стараемся передать некоторые из этих идей и ценностей своим сыновьям, которые, счастлив видеть, выросли в приятных и образованных молодых людей и завели собственные семьи.

Хотя принцип «почитай старших» может зайти слишком далеко и создать перед молодыми поколениями ненужные препятствия, очевидно, что он может играть и положительную роль. Китайских детей учат хранить верность семье и друзьям. Пожилые люди там не отбрасываются в сторону, а, напротив, более тесно интегрируются в общество и потому чувствуют себя в большей безопасности, чем это часто бывает на Западе, где пожилых людей иногда оставляют наедине с их проблемами. Я полагаю, что когда-нибудь, в не столь уж далеком будущем, когда я вступлю в так называемый золотой возраст, это может стать для меня немалым утешением.

По моему опыту, люди в Китае склонны уделять больше внимания истории, в чем есть и хорошие, и не слишком хорошие стороны. В эпоху династии Цин — примерно с 1600 по 1900 г. — в Китае почти не занимались математикой, потому что большинство ученых вместо этого занималось историей математики. Конечно, изучать математическую историю тоже очень полезно, из нее можно узнать о том, чем занимались ваши предшественники (для меня это геометры, такие как Гаусс и Риман). Я считаю взгляд в этом направлении очень полезным, тогда как многие американцы, которых я знаю, вообще не склонны оглядываться назад. Проработав долгое время над какой-то задачей, они часто удивляются, когда я рассказываю им, откуда взялись первоначальные идеи этой задачи и кому они принадлежат.

И еще один момент, который мне нравится в традиционной китайской философии: мы, как народ, склонны рассматривать себя как часть природы. Это подразумевает, что не в наших интересах эту природу покорять и завоевывать. Американцы не всегда придерживаются таких взглядов и всегда, кажется, стремятся природу проанализировать, чтобы управлять ей. В наше время китайцы тоже не всегда придерживаются традиционных взглядов на практике, но по крайней мере этот принцип давно и прочно укоренен в культуре. Наилучший курс, по-моему, состоит в смешении этих двух точек зрения: мы можем пытаться понять природу, что само по себе — достойное занятие, и одновременно стараться приспособиться к ней — сосуществовать с ней и быть частью того единства, которое иногда называют дао.

Я часто думаю о том, почему Китай не порождает ученых того же масштаба — и в тех же количествах, что западная культура. Мне удалось сделать больше, чем большинству китайских математиков, возможно, благодаря исторической и философской основе, полученной от отца, и одновременно благодаря времени, проведенному в США, где мне, без сомнения, отчасти передался вольнолюбивый американский дух.

Я очень благодарен Америке, где ко мне почти полвека так хорошо относились. Математический мир США, в частности, очень гостеприимен. Много усилий в нем тратится на воспитание молодых ученых — и я это ценю. Более того, исследователи со всего мира здесь чувствуют себя как дома. В результате я смог познакомиться с огромным разнообразием идей, которые, в свою очередь, заметно повлияли на мое отношение к математике. Я считаю, что в Америке я могу высказываться откровеннее, что не всегда возможно в Китае, где за словами приходится следить более тщательно. Студенты и коллеги по большей части необычайно терпимо относились к моему акценту, сложному для понимания. Мне нравится также, что если в Америке вы хорошо справляетесь с делом, то можете смело надеяться на продвижение по службе, тогда как в Китае личных достижений не всегда достаточно, чтобы продвинуться.

При всем при том я испытываю очень сильные чувства по отношению к Китаю. В частности, я решительно настроен изменить климат, который царит здесь в образовании и научных исследованиях. Ситуация понемногу улучшается, особенно в последние годы, и я рад, что отчасти это, возможно, стало результатом моих усилий.

Итак, каково же мое нынешнее положение? Несмотря на страстную любовь к Китаю и горячее желание подтолкнуть его развитие, факт остается фактом: большую часть года я регулярно провожу в США, к которым не питаю такой сильной эмоциональной привязанности. Тем не менее здесь родились и выросли мои дети; здесь мой дом; и здесь моя основная работа. В результате, как я уже сказал, я оказываюсь в довольно странном положении и не чувствую себя полностью дома ни в Америке, ни в Китае. Мой подлинный дом, кажется, лежит где-то посередине (может быть, где-то в окрестностях Линии перемены дат, зигзагом проходящей через середину Тихого океана). Единственное, что дает мне возможность передвигаться беспрепятственно между двумя этими странами и культурами — и вообще по всему миру, — это сама математика, которая давно уже служит мне универсальным паспортом.

Я прожил долгую жизнь в математике — прошло уже почти полвека с того дня, когда я приехал в Беркли аспирантом, но я пока не готов повесить на стену свои инструменты — линейку и циркуль. Есть немало задач, над которыми я начал работать, и я решительно настроен продолжать эту работу; есть и другие задачи, до которых я еще не добрался, но которые значатся в моем списке запланированных дел.

В то же время мне не хотелось бы пережить самого себя в науке и, впав уже в старческое слабоумие, выпускать доказательства, которые не будут удовлетворять требованиям и вызовут одну лишь неловкость у коллег и друзей. Я собираюсь, когда не смогу уже продуктивно заниматься исследованиями, сосредоточиться на преподавании. На данный момент 70 аспирантов защитили степень PhD под моим руководством и еще несколько готовятся к защите. Гамильтон однажды сказал, что я создал «собрание талантов… объединенных для работы над сложнейшими задачами». Надеюсь, что он прав, хотя я в любом случае горжусь этим — ведь все, что эти ребята уже сделали и еще сделают в будущем, очевидно, затмит все, что я сумел сделать самостоятельно. Тем не менее придет время, когда я не смогу приносить пользу даже преподаванием. В этот момент я собираюсь уйти в тень — и надеюсь сделать это добровольно, чтобы не стать частью старой гвардии, против которой так долго боролся.

Но я всегда буду благодарен за то, что после бурной юности смог найти свой путь в математику, которая до сих пор, подобно горной реке, легко сшибает меня с ног. Я получил возможность путешествовать по этой реке — и даже убрать одно-два препятствия с пути одного из небольших ее притоков, в результате чего ее воды смогли попасть туда, куда раньше не имели доступа. Я планирую еще какое-то время продолжать свое путешествие, а затем, возможно, какое-то время наблюдать за происходящим с берега и, может быть, поддерживать новых путешественников.

Мое путешествие было богато событиями — по крайней мере для меня, хотя, надеюсь, и другие нашли что-то интересное для себя в этом несвязном рассказе про бедного мальчика из Шаньтоу, который пустился на поиски глубоких тайн природы и которому, возможно, повезло увидеть на этом пути несколько проблесков откровения.

Отправить