Сосредоточиваемся

После окончания Майклом средней школы в 1998 г. мы повезли и его, и Айзека на каникулы в Китай. Вместо обычного маршрута, когда туристы ограничиваются большими и отчасти осовремененными городами вроде Пекина и Шанхая, мы направились в более дикие места — в провинцию Синьцзянь на дальнем северо-западе Китая, отдаленный и завораживающе красивый регион, зажатый между Тибетом и Монголией. Пройдя пешком к величественным альпийским озерам, соперничающим великолепием с озером Луиз в канадском парке Банф (за вычетом толп туристов, конечно), и посмотрев на другие природные достопримечательности, мы прилетели в город Дуньхуан, в соседней провинции Ганьсу.

Дуньхуан знаменит пещерами Могао, высеченными в скалах к югу от города; их еще называют пещерами Тысячи Будд. В этих пещерах были найдены десятки тысяч древних свитков, вышивок и других памятников, датируемых начиная с IV в.; часть этих ценностей просто разворовали, другие целыми грузовиками развозили по музеям всего мира. Кроме того, Дуньхуан стоит на краю пустыни Гоби, и мы провели три необычайных дня в разъездах по этой крупнейшей в Азии пустыне, останавливаясь по пути в оазисах, прежде чем приехали в Ланьчжоу — древний город, служивший когда-то главным связующим звеном исторической торговой дороги, известной как Шелковый путь.

Мы периодически возили наших мальчиков в Китай, чтобы сохранить их связь с корнями. В 1991 г. мы совершили гораздо более продолжительную поездку в Азию, отчасти в ответ на риторический (и слегка досадный) вопрос, поставленный Майклом: «Зачем мне учить китайский?» Мы не стали отвечать на этот вопрос прямо, но все же отреагировали на него довольно убедительным способом. На 1991/92 учебный год я взял творческий отпуск и организовал для себя место приглашенного профессора в Национальном университете Цинхуа в городе Синьчу на Тайване. Мы устроили мальчиков на полный учебный год в школу в Синьчу, где они, как надеялись мы с Юйюнь, должны были освоить классический китайский язык (мандарин), а также глубоко вжиться в культуру.

По иронии судьбы, традиционная китайская культура на Тайване уцелела намного лучше, нежели в материковом Китае, потому что Председатель Мао в качестве ключевого элемента Культурной революции призывал своих последователей «сокрушить четыре пережитка» и разрушить таким образом «старые обычаи, старую культуру, старые привычки и старые идеи». Что касается старых идей, то члены вооруженных революционных молодежных отрядов — так называемые хунвэйбины — разрушили и осквернили даже гробницу Конфуция. Это деяние имело огромное символическое значение и указывало на то, что древние системы взглядов во время Культурной революции были перевернуты с ног на голову, оставив после себя в жизни китайцев духовную и философскую пустоту.

Майкл и Айзек учились бы во втором и пятом классах, если бы мы провели тот год в Штатах. Однако из-за недостаточно хорошо сданного экзамена (той его части, где проверялось знание китайского языка) нам сказали, что им придется пойти на Тайване в первый и второй классы. Мы с Юйюнь настаивали, что их следует взять во второй и в пятый классы, чтобы они могли общаться со сверстниками. Лю Чжаосюань, президент Университета Цинхуа (и позже премьер Тайваня), поддержал нас, и нашу просьбу удовлетворили. Для наших мальчиков это был серьезный вызов, потому что их устные и письменные навыки в классическом китайском были на уровне первого класса, так что им пришлось работать особенно усердно, чтобы не отстать. В первые два месяца Юйюнь проводила с ними ежедневно по несколько часов, чтобы помочь с языком.

Давление со стороны сверстников тоже помогло. Я обнаружил, что, если дать детям мощный стимул выучить язык — а в этой ситуации у них не было особого выбора, они способны освоить его очень быстро. Фактически за один учебный год наши сыновья догнали своих одноклассников. Мало того, они начали выигрывать еще и соревнования по плаванию, что стало для меня полнейшим сюрпризом — ведь в США мне приходилось чуть ли не силой тащить их в бассейн и заставлять нырять и плавать.

Если у мальчиков все шло хорошо, то для меня климат на математической кафедре Цинхуа оказался далеко не идеальным. Поскольку я обладал международной известностью, некоторые сотрудники кафедры опасались, что я могу получить слишком большое влияние и вообще захватить власть. Некоторые из пожилых профессоров кафедры решили не посещать мои лекции в знак неуважения. Другие попытались найти способ скомпрометировать меня. Будучи не в состоянии бросить вызов на почве фундаментальной математики, они стали утверждать, что с моим присутствием на кафедре фундаментальная математика оттянет на себя слишком большую долю ограниченных ресурсов учебного заведения, а прикладная математика в результате пострадает. Точно такие же аргументы мне приходилось слышать в Сан-Диего. Главная разница состояла в том, что президент Цинхуа Лю не обращал на эти аргументы никакого внимания. Я пользовался его полной поддержкой и не слишком тревожился, понимая, что я собираюсь провести там всего год.

Приятным результатом моего пребывания в Цинхуа стало то, что именно там судьба свела меня с тремя отличными студентами — Лю Айко, Ван (Дракон) Цзиньлуном и Ван Мутао, которым приходилось ездить в университет по часу с лишним, чтобы слушать мои лекции. Эти студенты проявляли огромный интерес к математике и позже под моим руководством защитили степень PhD в Гарварде. Я до сих пор сотрудничаю по задачам ОТО с Ван Мутао, который преподает в Колумбийском университете, и поддерживаю эпизодические контакты с другими своими бывшими студентами.

Во время пребывания на Тайване в 1991–1992 гг. я также часто бывал в своей альма-матер, Китайском университете Гонконга. Физик Янг Чжэньнин, ставший в 1986 г. постоянным сотрудником CUHK, рассказал мне во время нашей встречи в 1992 г. о своих планах построить математический институт в Пекине. Янг считал, что для Китая самый быстрый путь догнать остальной мир в естественных науках пролегает через математику, где не требуется так много средств на исследования, как в физике или биологии. Он был уверен, что мог бы получить финансирование в размере $1 млн в год от китайского правительства, и еще $1 млн из частных источников. Он спросил у меня, что я об этом думаю и чем я мог бы ему помочь.

Я сказал Янгу, что его план звучит неплохо, но имело бы смысл сначала обговорить эту идею с Чженем, поскольку в 1984 г. тот организовал исследовательский математический институт в Нанькайском университете в китайском Тяньцзине. Нам следует согласовать свои действия с Чженем, сказал я, прежде чем начинать реализацию плана по строительству нового центра. Я не знаю, что сказал ему Чжень, когда они наконец встретились и поговорили, но Янг вскоре забросил эту свою идею и, кажется, резко изменил свое отношение ко мне.

Кое-что еще изменилось в результате моей утренней встречи с Янгом. В разговоре с ним я вскользь упомянул, что должен в тот день завтракать с богатым гонконгским бизнесменом Ча Цзиминем, который был в дружеских отношениях и с Янгом, и с Чженем. Я никому больше не говорил о своей встрече с Ча, посвященной сбору средств на предполагаемый новый математический центр в CUHK. Однако, когда я встретился с Ча, тот сразу сказал, что вообще не будет говорить о сборе средств, что заставляет меня заподозрить чье-то возможное вмешательство. Не знаю, кем был этот «кто-то», но список подозреваемых в данном случае представляется довольно коротким.

Перед разговором с Ча я получил просьбу организовать математический центр от президента CUHK Чарльза Као (который позже получил Нобелевскую премию по физике за разработку способа использования волоконной оптики в телекоммуникациях). Я решил отозваться на эту просьбу отчасти потому, что она оказалась созвучна тому, что сказал в свое время отец, — что, будучи китайцем, я должен буду когда-нибудь что-нибудь сделать для Китая. Организация центра могла стать способом реализовать эту цель — «расплатиться», так сказать, — потому что людей, хорошо подготовленных в области математики, очень не хватало. Более того, культура исследований в математике серьезно хромала. Я был убежден, что Китай никогда не станет по-настоящему современным обществом, которое сможет использовать последние новинки технологий, если народ Китая не станет математически образованным, а система образования страны не выдаст на-гора заметную долю лидеров в этой области.

Со временем в подобном учебном заведении можно было бы обучать большую группу талантливых людей со всей страны. Основав такой центр — и даже серию центров, как оказалось позже, — мне оставалось только надеяться, что когда-нибудь достижения Китая в математике будут сравнимы с успехами США и Европы. Кроме того, участие в этом деле предлагало мне способ «найти свой центр» — достичь равновесия между моей карьерой на Западе и моими корнями на Востоке. Этим я и занимаюсь с тех пор, проводя лето после окончания учебного года в Гарварде в основном в Азии. Эта работа не только помогла мне реализовать подготовку математиков в Китае, Гонконге и на Тайване, но и стала для меня источником удовлетворения — личного, духовного и психологического, а также источником раздражения, причина которого станет понятна позже.

Пока же мне не приходилось беспокоиться о том, чтобы получить согласие Чженя — ему дела не было до CUHK, и он не стал бы рассматривать происходящее в Гонконге как угрозу. Его внимание всегда было сосредоточено на материковом Китае. Янг, однако, интересовался CUHK намного сильнее. И он, вероятно, гораздо активнее поддерживал бы новый математический центр, если бы Као доверил ведущую роль в его организации ему, а не мне.

Институт Чженя в Нанькае полностью финансировался китайским правительством, но я не хотел полагаться на государственное финансирование, учитывая, что национальная экономика по-прежнему была очень слаба. Као сказал, что может для начала получить около $2 млн от университета. Я подумал, что можно было бы попытаться добыть остальные деньги за счет частных пожертвований и, возможно, лучшим местом для этого в Гонконге будет Жокей-клуб — «престижное заведение», если верить Wall Street Journal, «исключительно удачная машина для получения денег». Жокей-клуб, основанный в 1884 г., — некоммерческая организация, давным-давно получившая монополию на скачки и лотереи. На его территории постоянно делаются ставки, а доходы от игры стекаются в него с тех самых пор, когда клуб впервые открыл свои двери (и кассы тоже), что делает его крупнейшим налогоплательщиком Гонконга и его же крупнейшим меценатом.

Именно Жокей-клуб обеспечил значительную часть финансирования при строительстве Гонконгского университета науки и техники (HKUST), который открылся в 1991 г. на 150-акровой территории кампуса над бухтой Чистой Воды. Я не ходил в клуб делать ставки на лошадей; я отправился туда, чтобы сделать ставку на математику, надеясь встретиться с большими шишками, которые, возможно, желают пожертвовать относительно небольшую сумму на новый математический центр, — нам нужно было гораздо меньше денег, чем те примерно $500 000, которые потребовались на открытие HKUST. Убедить бизнесменов дать деньги на медицинские цели, как правило, не слишком сложно, но убедить их поддержать математику — она, на первый взгляд, далека от повседневной жизни людей — может оказаться намного более трудной задачей. Иногда полезно бывает объяснить, насколько важна математика для инженерного дела и практически всех отраслей науки, включая и компьютерные.

На удачу, одним из первых в ходе усилий по сбору средств мне встретился Уильям Бентер и прежде питавший глубокое уважение к математике. Хотя мы с ним встретились не в Жокей-клубе — формально Бентер не был никак связан с этим местом, в мире азартных игр Гонконга он вел весьма активную жизнь и неплохо на этом заработал. Бентер разбогател на азартных играх отчасти благодаря своему знанию компьютеров. Родился и вырос он в США, а игровую карьеру начал в Лас-Вегасе у столов с рулеткой. В 1984 г. он переехал в Гонконг, где разработал компьютерную программу для расчета исхода конских скачек. Вскоре он уже зарабатывал более $1 млн в неделю. Он основал благотворительный фонд и даже стал президентом гонконгского Ротари-клуба. К счастью, Бентер был достаточно великодушен, чтобы внести некоторую сумму в новый центр CUHK. «Яу, — сказал он мне, — я делаю деньги при помощи математики, и я хочу в ответ дать денег на математику».

Еще более крупную сумму мне выделил Роберт Куок — процветающий житель Гонконга, контролирующий сеть отелей «Шангри-Ла». Друг моего детства Чоу Пин Ва — он жил по соседству с нами в гонконгском Шатине, а позже стал бухгалтером семейства Куок, — представил меня своему боссу. Куок был чрезвычайно великодушен и стал самым крупным личным спонсором нового математического института. Он, в свою очередь, представил меня своему другу Ли Кашину — богатейшему человеку в Азии, родившемуся в китайском Чаочжоу, городе по соседству с моим родным Шаньтоу. Ли также сделал значимый вклад в это начинание. Мне удалось также получить дополнительное финансирование от Томаса Чэня, дяди моего друга Ронни Чаня, и от Уильяма Муна, управляющего гонконгской фирмой электроники. Фонд Ли великодушно согласился спонсировать именной профессорский пост; то же сделали еще несколько филантропических организаций. Как математик, я привык иметь дело с большими числами, но в компании всех этих миллионеров и миллиардеров, сменяющих друг друга, у меня буквально кружилась голова.

Сбор средств происходил на протяжении нескольких лет; без него не смогли бы работать приглашенные сотрудники, да и оборотных фондов для нового центра не хватило бы. Некоторые говорят, что я бываю слишком резок, когда начинаю просить денег, но у меня просто нет времени — да и обхаживать потенциальных доноров, кормить и поить их не в моем стиле. Я не хожу вокруг да около, я просто подхожу и спрашиваю. В данном случае такой откровенный подход себя оправдал. Институт математических наук (IMS) был основан в 1993 г., и мой друг Чэн Шиуюэнь согласился управлять его текущими делами в качестве заместителя директора. (Директором центра с самого начала стал я.)

Несмотря на прекрасную репутацию в математике, Чэну пришлось нелегко на этой работе в административном плане. Ректор CUHK служил для него источником постоянной головной боли, и в конечном итоге Чэн не выдержал и ушел. Со временем я нашел ему хорошую замену, способную обеспечивать планомерную работу центра. Синь Чжоупин, бывший профессор Курантовского института, стал заместителем директора IMS в 1998 г. и до сих пор продолжает работать в этой должности. Многие не понимают, что самое сложное при основании нового центра — не просто построить здание и обеспечить финансирование, но и найти хороших людей, которые будут обеспечивать работу организации.

IMS стал первым центром, который я сформировал в своей жизни. В нем активно работает программа для аспирантов с защитой степени (защищено уже более сорока PhD), есть и места для постдоков и приглашенных профессоров, многие из которых приезжают из материкового Китая. Центр издает три международных научных журнала, включая The Asian Journal of Mathematics, опубликовавший немало важных статей. Хотя в начале пути у нас были трудности, наш центр во многих отношениях стал полезным дополнением к азиатскому математическому сообществу.

Все это началось в 1992 г., когда завершалось мое пребывание в Университете Цинхуа на Тайване, а сыновья заканчивали учебный год в Синьчу. После этого мы с мальчиками совершили еще одну поездку по Китаю — прошли, в частности, на кораблике по району Трех ущелий на реке Янцзы, где дух захватывает от красоты, за два года до начала строительства плотины Трех ущелий, которая стала частью крупнейшей в мире гидроэлектростанции. После этого мы улетели обратно в Бостон.

Мне кажется, Майкл в конце концов нашел какой-то ответ на свой вопрос о том, зачем ему учить китайский. Через несколько лет он, к моему удивлению, будучи студентом Гарварда, выбрал курс китайской литературы (включая древнюю поэзию), а затем записался на программу изучения китайского языка в Шанхае.

Тем временем я вернулся к своим обязанностям гарвардского профессора. (Полагаю, что все хорошее, даже творческие отпуска, в конце концов заканчивается.) Но хотя я находился теперь в 11 000 километрах от Пекина, мои мысли были недалеко от Китая и дополнительных проектов, за которые я мог бы там взяться.

Я позвонил своему другу Ло Яну, бывшему тогда президентом Китайского математического общества, а также членом Китайской академии наук, и предложил организовать в Китае проведение Международного конгресса математиков 1998 г. Ло Яну идея понравилась; позже он рассказал мне, что она была хорошо принята лидерами китайского ученого и математического сообщества. После этого события пошли стремительной чередой, хотя я понимал, что в конечном итоге мне потребуется и одобрение Чженя тоже. Поначалу Чжень отнесся к этому скептически, но Чэн Шиуюэнь сумел быстро убедить его в том, что это хорошая идея. Конгрессы проводит Международный математический союз, и я связался с двумя бывшими президентами IMU — Леннартом Карлсоном и Юргеном Мозером, — которые дружно поддержали план.

Тогда Ху Годин, заместитель директора Нанькайского института математики (переименованного позже в Институт математики имени Чженя), воспользовался своими давними связями с Коммунистической партией, чтобы организовать для Чженя и меня встречу с китайским президентом Цзян Цзэминем для обсуждения планов проведения ICM и научных исследований в Китае в более широком плане. Направляясь в Китай в конце апреля 1993 г. на встречу с председателем Цзяном, я прилетел на несколько дней раньше, чтобы провести некоторое время с Чженем в Нанькае и посетить конференцию в Чжецзянском университете в Ханчжоу, посвященную сотой годовщине со дня рождения Чэнь Цзяньгуна — математика, специализировавшегося на Фурье-анализе. Организовал конференцию Ван Сылэй, один из бывших студентов Чженя, работавший, кроме того, моим ассистентом в IAS в начале 1980-х гг. Я пообещал Вану выступить на конференции.

Обещанное выступление, однако, не состоялось, потому что меня перехватили — и, по существу, держали в заложниках — в Нанькае, где я жил в гостевом домике у Чженя. Когда я попросил забронировать для меня место в самолете на Ханчжоу, у меня взяли паспорт — это было бы совершенно нормально, если бы не тот факт, что они мне его не вернули. Без паспорта на руках я не мог полететь в Ханчжоу на мемориальную конференцию памяти Чэня. Чжень попросил меня остаться в Нанькае и пообщаться с сотрудниками его института, поскольку тот год у них был посвящен геометрическому анализу. Но Чжень не позволил мне свободно передвигаться по кампусу; вместо этого он предложил приводить людей ко мне; по существу, он лично отбирал математиков, с которыми мне разрешалось общаться. Так что я фактически эти несколько дней был пленником. Хотя мне такое обращение не понравилось, я решил не поднимать шума, потому что Чжень для меня всегда был непререкаемым авторитетом. Кроме того, я не хотел ставить под угрозу близкую встречу с председателем Цзяном.

Вы, вероятно, не понимаете, почему ради того, чтобы не допустить меня в Ханчжоу, были приняты такие крайние меры. Очевидно, кое-кто в Нанькае не хотел, чтобы я отдал дань уважения памяти Чэнь Цзяньгуна. Мало того, мои друзья в Чженцзяне говорили мне, что именно Чжень стоял за усилиями не допустить меня на конференцию. Они утверждали, что, хотя Чэнь умер больше 20 лет назад, в 1971 г., Чжень так и не перестал ревновать к его славе. Не знаю, верно ли это объяснение, но мне иногда казалось, что все лидеры ученого мира в Китае сражаются между собой. И эти конфликты иногда продолжаются еще долго после смерти первоначальных участников.

К счастью, когда настало время встречи с лидером Китая, мы с Чженем смогли спокойно доехать до Пекина. В дороге мы не говорили о моем невольном заключении в Нанькае, поскольку Чжень вел себя так, будто ничего необычного не произошло. А если и произошло, то его поведение ясно намекало, что он не имел к этому никакого отношения.

Я с нетерпением ждал встречи с Цзян Цзэминем — очевидно, это была для меня большая честь, хотя я, вообще-то, не склонен лезть из кожи вон ради встречи с политическими лидерами. Тем не менее, пока наш микроавтобус ехал к Чжуннаньхаю — штаб-квартире Коммунистической партии, я вспоминал другую возможность, которая представлялась мне несколько лет назад и которую я, к сожалению, упустил. Во время поездки в Пекин в 1986 г. Ло Ян сказал мне, что если бы я подождал неделю, то мог бы встретиться с Дэн Сяопином, самым влиятельным человеком в Китае. К несчастью, у меня не было недели, потому что в Штатах меня ждали срочные дела, и этот шанс был упущен. Позже, оглядываясь назад, я понял, что мне следовало найти способ задержаться и встретиться с этим великим руководителем, так много сделавшим для развития экономической трансформации Китая в конце XX в.

Но это в прошлом. В настоящем за два часа, которые ушли у нас на дорогу от Нанькая до Пекина, я попытался собраться с мыслями для разговора с нынешним руководителем Китая. Чжень, казалось, нервничал по поводу нашей встречи с председателем Цзяном, хотя его главной заботой было финансирование математического института в Нанькае. Судя по всему, его куда меньше заботила возможность провести у себя будущий ICM. Его безразличие к этому вопросу, возможно, объяснялось тем, что ему тогда было почти 82 года и он не был уверен, что будет еще жив, когда (и если) ICM будет проводиться в Китае.

Но я попытался сформулировать для председателя Цзяна убедительные аргументы в пользу проведения конгресса; я отметил, что математические и естественно-научные учреждения страны сильно пострадали во времена Культурной революции и нуждались в серьезной модернизации. Подобное событие, которое должно было собрать в Пекине лучших математиков мира, могло привлечь внимание к математике как области, заслуживающей дополнительной поддержки. Особенно нуждались в поддержке профессора математики, указывал я, учитывая, насколько низкое у них жалованье. Цзян, хорошо знавший об этой ситуации, упомянул также, что его собственное жалованье как Председателя Китая составляло всего 800 юаней (менее $100) в месяц. Услышав это, я не стал развивать тему.

В период нашего разговора Китай выставлял заявку на проведение Олимпийских игр 2000 г., что обошлось бы стране в миллиарды долларов. Почему не потратить крохотную долю этой суммы, спросил я у Цзяна, — всего несколько миллионов долларов, на проведение крупнейшей в мире математической конференции, что привлекло бы в Китай лучшие математические умы мира? К счастью, Председатель — инженер-электрик по образованию — поддержал эту идею. На нашу с ним беседу было отведено всего лишь полчаса, но он был в разговорчивом настроении. Мы проговорили полтора часа, и у него нашлось немало слов о важности науки и о его желании повысить в Китае уровень исследований.

Первоначально я думал провести в Пекине конгресс ICM 1998 г., но Международный математический союз решил провести тот конгресс в Берлине, так что, в конце концов, мы вместо этого подали заявку на проведение конгресса 2002 г. (Кстати говоря, заявка Китая на Олимпиаду 2000 г. проиграла, но Китай провел Олимпиаду в Пекине в 2008 г., затратив более $40 млрд, если верить журналу Wall Street Journal.) Но даже с одобрением председателя Цзяна организация затеянного мной конгресса вскоре осложнилась — причем настолько, что к моменту проведения собственно конференции, примерно через 9 лет, я оказался полностью списан со счетов.

Прежде чем рассказать подробно, упомяну о том, что Китайская академия наук тогда, в 1994 г., учредила новую категорию членства для иностранных ученых. Чжень и я оказались единственными математиками, выбранными в первый год для присвоения этого звания. Я не смог посетить церемонию нашего приема, но годом позже, в мае 1995 г., встретился с вице-президентом академии Лу Юнсяном; я тогда прочел лекцию на заседании в Пекине, посвященном 60-й годовщине Китайского математического общества. Я говорил о современных методах исследований, о том, что Китай делает не очень хорошо и как можно было бы делать то же самое гораздо лучше, следуя примеру лучших американских и европейских организаций. Я предупреждал, однако, что это будет непросто, потому что китайским исследовательским силам во время Культурной революции был нанесен серьезный удар, что отбросило их далеко назад по отношению к западным коллегам.

Позже Лу сказал мне, что записал мое выступление и собирается познакомить с ним руководителей Китая. «Я хочу, чтобы вы помогли академии», — сказал он. Если говорить конкретнее, он хотел, чтобы я возглавил формирование в рамках академии нового математического института в соответствии с новым подходом к исследованиям, который я обрисовал в своем выступлении. «Старые методы работают не слишком хорошо, — признал Лу. — Нам нужно перетрясти всю систему целиком, и в этом нам необходима ваша помощь». Тот факт, что Лу был на моей стороне, оказался очень полезен, потому что очень скоро он приобрел в Китае большое влияние, а со временем поднялся в рядах Коммунистической партии до уровня вице-президента Всекитайского собрания народных представителей.

На следующее утро у меня состоялась случайная встреча, которая также помогла делу. За завтраком в отеле «Пекин» я столкнулся с Ронни Чанем — «королем недвижимости», с которым был дружен еще с 1970-х гг. Чань выглядел необычно возбужденным. «Похоже, академический мир собирается меняться к лучшему!» — сказал он. Я спросил, что он имеет в виду, и он рассказал, что новость о моем выступлении появилась на первой странице газеты «Женьминь жибао», тогда как информация о встрече Ли Кашина и других лидеров бизнеса с председателем Цзяном попала только на вторую страницу. «Значит, правительство начинает брать вашу сторону и собирается усилить поддержку академических исследований», — сказал Чань.

Я оценил его энтузиазм, но еще больше мне понравилось то, что Чань лично хотел принять участие в математической инициативе. Это было особенно хорошей новостью, потому что Лу пока еще не добыл никакого финансирования для нового центра, который он надеялся организовать. В 1996 г. после нескольких туров обсуждения я достиг соглашения с Ронни Чанем и его братом Джеральдом — успешными строительными подрядчиками, работающими на территории Гонконга. Ронни готов был профинансировать здание. Джеральд, который интересовался исследованиями больше, чем брат, сказал, что одного только здания недостаточно; им следует профинансировать еще и текущие расходы на первые пять лет. Кто я такой, чтобы отказываться от такого великодушного предложения? Позже Лу предложил назвать новый центр Центром математики Морнингсайд, в честь семейной инвестиционной компании Чаней Morningside Group и ее отделения, занимающегося благотворительностью, — Morningside Foundation. Одна сторона моего предложения особенно вдохновила Ронни; мы и раньше с ним об этом не раз говорили. Я сказал, что центр будет регулярно присуждать — раз в три года, как выяснилось позже, — математическую медаль Морнингсайд, которая должна будет стать китайским эквивалентом Филдсовской медали.

Церемония закладки центра состоялась 10 июня 1996 г., и Лу, президент академии, на ней присутствовал, что добавило мероприятию авторитета. Я выступил на церемонии, сказав, что это будет первый открытый математический центр в Китае, что означает, что каждый, кто обладает необходимой квалификацией, сможет подать документы на обучение в нем. Исследователи будут приезжать в центр работать на год или меньше, а затем возвращаться в свои учреждения. Таким образом, другим институтам Китая не придется опасаться того, что все лучшие математики их покинут и уедут в наш центр.

Мы пригласили на церемонию закладки Чженя, но он предпочел не появляться. До этого я несколько раз обсуждал с ним свои планы, и он всегда утверждал, что совершенно не против строительства такого центра. Тем не менее я слышал, что его это рассердило. Чжень, к сожалению, часто действовал именно так — не говорил тебе прямо, что думает, зато горько жаловался другим на то, что считал нечестным поведением с твоей стороны.

На церемонии я произнес речь, в которой отметил, что

«мы, математики, не ищем богатства и не стремимся основать династию, ведь все это со временем обратится в прах. Мы ищем теории и уравнения, способные продвинуть нас вперед по пути к вечной истине. Эти идеи ценнее золота и лучезарнее стихов; то и другое бледнеет в сравнении с обнаженной истиной. Математическая мощь может делать государства богатыми и могущественными, потому что это знание образует фундамент всех прикладных наук. Кроме того, владение математикой может сохранить мир и покой в стране, с учетом той жизненно важной роли, которую наша дисциплина играет в планировании и поддержании жизни современного общества».

Несколько слов на церемонии сказал и Чан Кунчин, влиятельный математик из Пекинского университета. Суть его выступления состояла в том, что он сделает все возможное, чтобы перенести новый центр в Пекинский университет. Это не слишком-то вежливое заявление, произведшее на присутствующих эффект холодного душа, выросло из жалоб, которые он и его пекинские коллеги высказывали по поводу выделения денег на Центр Морнингсайд. Это был стандартный подход: они считали, что Пекинский университет, как учреждение непревзойденных достоинств, имеет право на получение половины этих денег — и вообще, на половину любых денег, выделяемых на математику. Никаких реальных оснований для подобных ожиданий у них не было; просто это была их стандартная позиция. Но братьям Чань неинтересно было финансировать математический центр в Пекинском университете, да и я не собирался этого делать. Мы хотели, чтобы новый центр был организован там, где первоначально и планировалось, — в Китайской академии наук, где уже были сосредоточены главные силы китайской математики и где академическая атмосфера была более приятной, по крайней мере на мой взгляд.

Наш коллективный отказ только еще сильнее разозлил толпу из Пекинского университета; объединив усилия с Чженем и другими представителями Нанькайского университета, они призвали к отставке Лу, поскольку он не захотел делиться с ними ресурсами. Столичный университет обладал в Китае немалым влиянием, поскольку многие его выпускники были министрами в правительстве, но он был недостаточно силен, чтобы одолеть Академию наук. Сторонники Пекинского университета нашли еще один повод для жалоб: назвав наш центр в честь частной компании, утверждали они, мы предали Китай. Это обвинение показалось мне верхом лицемерия — ведь если бы мы уступили их требованиям, они с удовольствием взяли бы половину денег у этого частного концерна.

Один мой друг, Сун Цзянь, тоже планировал посетить церемонию закладки центра. Сун был академиком Китайской академии наук, а также видным правительственным чиновником уровня вице-премьера. Однако в последнюю минуту лоббисты Пекинского университета убедили его не ездить; они сказали, что его присутствие будет означать официальное одобрение центра и потому может повредить его репутации.

Это еще один пример тех многочисленных ситуаций, в которых мне пришлось на собственном горьком опыте усвоить один урок: процесс заключения сделок в Соединенных Штатах может быть сложным и вгонять в тоску, но в Китае все это может быть намного хуже. К счастью, в данной конкретной схватке на нашей стороне был мощный союзник — председатель Цзян Цзэминь. Он отверг требования Пекинского университета, и с его поддержкой Центр Морнингсайд развивался по плану — хотя и с неизбежными ухабами на дороге.

Во время церемонии закладки, разумеется, здания у нас еще не было, не было даже законченного проекта. Братья Чань и я много спорили по поводу его архитектуры. Я коварно заявил, что «это здание не должно выглядеть дерьмово». Ронни Чань, должно быть, принял этот комментарий близко к сердцу — и нанял первоклассного архитектора, с которым в прошлом у него уже были успешные проекты. В результате наш центр выиграл какой-то конкурс как одно из самых элегантных зданий этого размера в Пекине. Тем не менее, прежде чем это произошло, нам пришлось решить множество значимых вопросов, включая и спор о туалетах. Строитель пытался сэкономить, установив в здании старомодные туалеты, не позволяющие человеку сесть; вместо этого он вынужден сидеть на корточках над дыркой в полу. В конце концов, большинство туалетов в здании получились современного типа, но в туалетах первого этажа остались напольные унитазы. Мать Ронни и Джеральда отказалась пользоваться этими туалетами, да и мне было неловко видеть подобные пережитки там, где мы надеялись разместить современный исследовательский центр мирового класса.

К 1998 г. строительство было завершено, и центр был готов к открытию. Я стал его первым директором и остаюсь таковым до сего дня. Однако сам я с момента закладки работал над проведением в Морнингсайде международной встречи, открытой для всех математиков китайского происхождения. Нечто подобное в физике проделали десятью годами раньше нобелевские лауреаты Янг Чжэньнин и Ли Цзундао. Они организовали встречу, которую посетил тогдашний Председатель Дэн Сяопин, и я решил, что аналогичная идея годится и для математиков. Ло Яну идея тоже понравилась, так что я написал тогдашнему президенту Китайского математического общества Чан Кунчину, считая, что в этом деле полезно будет заручиться поддержкой общества.

Чан сказал мне, что общество выступит в роли организатора конференции, но настаивал на полном контроле и над ней, и над всеми последующими конференциями такого рода, если они станут регулярным событием (как и произошло). Кроме того, Чан настаивал на том, чтобы всех выступающих приглашало общество. Я, однако, не имел возможности «настаивать» на чем бы то ни было, потому что мое мнение никого не интересовало. Тем не менее у меня было вполне определенное мнение — для меня ключевым моментом было то, что выступающих следует отбирать на основании их научных достижений. В то же время группа Пекинского университета хотела, чтобы выступающие по всему Китаю пользовались признанием, независимо от качества их работы. Это не соответствовало моим представлениям о том, как следует продвигать математику в Китае. Вся моя жизнь была посвящена научному качеству, и я сказал им, что если они хотят устроить большую вечеринку, то могут сделать это самостоятельно.

Неудивительно, что это замечание их разозлило. Китайское математическое общество, которое возглавлял Чан, выпустило два заявления, в которых говорилось, что международную конференцию математиков китайского происхождения проводить нельзя, если она не будет проводиться самим обществом. Чан даже пытался добиться вмешательства IMU в ситуацию. Американский математик, который прежде был активен в IMU, спросил меня, почему я хочу провести эту конференцию. Может быть, логичнее было бы поручить это IMU или Китайскому математическому обществу, сказал он. Я ответил, что проводил множество конференций в Гарварде и в других местах — на некоторых из них он бывал — и никогда не просил Американское математическое общество вмешиваться. «Вы, парни, всегда говорите о свободе слова в Китае, — сказал я. — А теперь вы что, хотите, чтобы Китайское математическое общество вмешалось и подавило академическую свободу?»

После этого Чан попросил Ло Яна передать мне, что китайское правительство не желает, чтобы я проводил такую конференцию. Я сказал Ло Яну, что если получу официальное письмо китайского правительства с соответствующим запросом, то готов отменить либо конференцию, либо мое участие в ее организации. Я был уверен, что подобного письма не будет — и оно, естественно, не появилось. Узнав, что я продолжаю заниматься организацией конференции, Чан написал письмо в Китайское математическое общество, в котором советовал всем его членам в ней не участвовать. По существу, его письмо советовало всей стране в ней не участвовать.

Первый международный конгресс китайских математиков (ICCM) прошел с 12 по 16 декабря 1998 г., и после этого такие конгрессы проводятся каждые три года. Церемония открытия самого первого из них проводилась в Большом народном зале в центре Пекина, примерно в часе езды от Центра Морнингсайд. Двенадцатого декабря, в день старта конференции, дюжина автобусов загрузила в Морнингсайде более четырехсот участников конгресса и длинной колонной повезла их в Большой зал на торжественное вручение премий.

Медали Морнингсайд традиционно выдаются в первый день ICCM. Две золотые медали с денежным призом около $25 000 каждая и четыре серебряные с денежным призом $10 000 присуждаются математикам китайского происхождения возрастом до 45 лет включительно. Возрастное ограничение Филдсовской медали — 40 лет, но я хотел расширить рамки, потому что в сорок с небольшим делаются иногда выдающиеся открытия (Эндрю Уайлс, к примеру, завершил свое пересмотренное доказательство Великой теоремы Ферма в 1995 г., и ему в момент этого выдающегося достижения было 42 года). Первыми лауреатами золотых медалей стали Линь Чаншоу из Национального университета Чун-Чэн на Тайване и Чжан Шоу-У, работавший тогда в Колумбийском университете.

Экспертная комиссия конкурса, за исключением меня, была составлена из математиков-некитайцев в надежде исключить влияние международной политики на результат, и такая тактика вполне оправдалась. По поводу победителей разногласий не было, хотя я слышал, что некоторые математики из Пекинского университета были разочарованы тем, что Тянь Ган не получил премии. Но я решил из принципа не давать в первый раз призов своим ученикам, бывшим и настоящим, чтобы не проявлять фаворитизма.

Кстати говоря, Тянь не получил премии и на втором ICCM, который проводился в 2001 г. Золотые медали тогда достались Ли Цзюню, моему бывшему студенту, и Яу Хунцзэ, в настоящее время моему коллеге по Гарварду. И я, и остальные члены комиссии считали, что оба они сделали великолепную работу.

На втором конгрессе в 2001 г. Чжень получил медаль Морнингсайд за достижения в профессиональной деятельности. Награду за него получила дочь, поскольку врач запретил ему путешествовать по состоянию здоровья. Хотя первоначально Чжень возражал против ICCM и даже направил несколько писем с жалобами на нее Председателю КНР, позже он изменил свое мнение и решил, что хочет побывать на следующем конгрессе. Кроме того, он начал поддерживать ICCM и зашел даже так далеко, что внес в его фонд значительную денежную сумму. Такие смены настроения были достаточно типичны для Чженя, хотя он зачастую никак не объяснял, почему изменил свою точку зрения по тому или иному вопросу.

В целом я считаю, что образование ICCM — несомненный успех, и я убежден, что большинство участников конференции согласились бы с этим. В своем выступлении на открытии в 1998 г. я назвал конгресс «историческим событием — первым мероприятием, когда большинство китайских математиков со всего света собрались вместе, чтобы представить свои исследования». Там присутствовало и несколько видных гостей-некитайцев, в том числе Рональд Грэм, бывший президент Американского математического общества, Жан-Пьер Бургиньон, президент Европейского математического общества и директор IHES, и Мартин Тейлор, президент Лондонского математического общества.

Центр Морнингсайд стал еще одним успешным проектом. Не думаю, что я одинок в оценке его как одного из лучших математических учреждений Китая. После этого центра я основал в Китае еще несколько математических центров — в Цинхуа в Пекине, в Университете Чжецзян в Ханчжоу и в Санья в Хайнане. Еще был упоминавшийся выше IMS в Гонконге и новые центры на Тайване, сначала в Национальном университете Цинхуа, а затем в Национальном Тайваньском университете. Но в первых баталиях за основание центра Морнингсайд и за созыв конгресса ICCM я нажил себе множество врагов. На самом деле серьезные сражения шли вокруг каждого из центров, которыми я занимался, как в Китае, так и в Гонконге и на Тайване.

В 2010 г. Майкл Атья позвонил мне, чтобы узнать мое мнение о том, стоит ли ему принимать пост директора центра Цинхуа в Пекине. Судя по всему, Янг Чжэньнин предложил известному математику стать директором этого центра — поразительный, вообще-то, ход, если учесть, что я был его директором-основателем и действующим директором и я не слышал никаких намеков на какие бы то ни было планы по смене руководства. Более того, неясно, имел ли Янг право делать это, — ведь президент Цинхуа сказал мне, что ничего не знал о так называемом предложении, которое Янг (в настоящее время он является почетным директором Института перспективных исследований этого университета) сделал Атье. Я одобрил бы назначение, в результате которого математик ранга Атьи принял бы активное участие в строительстве китайской математики, хотя сам Атья предупредил Янга, что сможет проводить в Китае всего лишь примерно неделю в год. Атья сказал мне, что Янга это устроило, но я не думаю, что это было бы хорошей идеей. Я по собственному опыту знаю, что центром невозможно эффективно управлять «по удаленке».

Насколько я понял, от этой идеи отказались после того, как я поговорил с Атьей. Наверняка я могу сказать только, что я занимаю свой пост в Центре математических наук Университета Цинхуа с момента его основания в 2009 г. и все это время пользовался поддержкой администрации университета. Более того, в 2015 г. Министерство образования Китая объявило наш центр национальным исследовательским институтом, изменив его официальное название на Центр математических наук имени Яу; кажется, это в достаточной степени укрепило мое положение в нем. Так что этот инцидент с Янгом был, судя по всему, всего лишь одним из случайных сбойных сигналов, которые появляются и исчезают, не оставляя долговременных следов.

Тем временем сражения вокруг ICCM не затихали многие годы и продолжались еще долго после того, как конгресс утвердился в качестве самого широкого китайского математического собрания. Одной из причин этого, на мой взгляд, было то, что некоторым в Пекинском университете не нравилось, когда кто-то их затмевает. Они продолжали призывать то к бойкоту ICCM, то к полному прекращению этого проекта еще долго после того, как он стал крупнейшей математической конференцией в стране. Они отказались от бойкота только после того, как я показал им письмо от министра образования Чэнь Чжили с высокой оценкой этого события. В этот момент они напрямую столкнулись с суровой реальностью китайской политики: практически невозможно оспорить заявление, сделанное китайским руководителем, причем обычно такое заявление делается после консультации с другими правительственными чиновниками. В данном случае система сработала правильно, поскольку рекомендация министра Чэня в поддержку ICCM была (по моему, признаюсь, предвзятому мнению) вполне обоснованной.

Теперь, когда ICCM встал на ноги, моим соперникам потребовался другой объект для нападок — и в качестве такого объекта они выбрали предложение, впервые выдвинутое мной, о проведении в Китае уже упоминавшегося Международного конгресса математиков (ICM — обратите внимание на то, что в этой аббревиатуре присутствует лишь одна буква C). Проект потихоньку продвигался, IMU одобрил план проведения конгресса в Пекине в 2002 г. Поначалу я надеялся, что эта конференция даст мощный толчок развитию китайского математического сообщества, но вместо этого она стала причиной борьбы за власть и влияние — в противоположность тому, что я намеревался достичь. Меня вскоре оттеснили на обочину, задолго до того, как состоялось основное событие проекта.

IMU решил, что на конгрессе смогут прочесть лекции восемь математиков, отобранных Китайским математическим обществом. Как обычно, я настаивал, что выступающих следует отбирать по значимым новым работам, которые они провели, но мои соперники позаботились о том, чтобы я не имел никакого влияния на происходящее. Тем временем все передрались между собой за право выступить на конференции, а также за право состоять в комиссии, которая занималась ее организацией. Результат не вызывает удивления: право взойти на кафедру выдавалось за политические связи, а не за академические достижения, и я никак не участвовал в процессе выбора.

Ставки были весьма высоки. Прочитать лекцию на ICM означало в одно мгновение получить известность, деньги и престиж. Это означало, что руководство вашей кафедры должно будет признать вас одним из лучших ученых в вашей области, что почти автоматически повлечет за собой повышение в должности и, возможно, особую премию, которая лишний раз подчеркнет тот факт, что вы — человек особый и сила, с которой необходимо считаться.

Только после того, как восемь талончиков на выступление были розданы счастливчикам, члены Китайского математического общества, принимавшие эти решения, попросили меня принять участие в организации конгресса. Они справедливо полагали, что, если бы я вошел в число организаторов ранее, я обязательно оспорил бы их выбор. Но на этот раз я испытывал сильное отвращение к тому, как все обернулось, и не склонен был иметь в дальнейшем какое-либо касательство к этому событию.

Несмотря на то, что меня хотели убрать с пути, организаторы понимали, что, если я вообще пропущу событие, это будет выглядеть неприлично. Кроме того, китайское правительство тоже хотело видеть меня там, и некоторые чиновники просили Чженя уговорить меня явиться. Ситуация складывалась довольно комичная, ведь я слышал из нескольких источников, что Чжень уже сказал председателю Цзян Цзэминю, что мне не следует появляться на конгрессе. Тем не менее я согласился встретиться с Чженем в Нанькайском университете, где мы вместе позавтракали и провели несколько часов. За все это время Чжень не сказал ни слова о моей поездке на конгресс. Позже, я думаю, он сказал остальным, что старался, но не смог переубедить меня.

Примерно за год до события мне написал Ма Чжимин — председатель местного организационного комитета ICM-2002 и президент Китайского математического общества. Он писал, что будет в США и хотел бы поговорить о конгрессе. Больше я ничего о нем не слышал, пока он вновь не связался со мной в последний момент; он написал, что будет на следующий день в Бостоне и хотел бы со мной встретиться. Мне кажется, он надеялся, что я буду занят и не смогу с ним встретиться, но я пригласил его на обед. Мы пообедали вместе, но он ничего не сказал ни о конгрессе, ни о моей возможной роли в нем.

К 2002 г. местный организационный комитет испытывал давление о стороны IMU, который просил подтвердить мое присутствие. Мне сказали, что президент IMU Якоб Палис хотел, чтобы я прочел пленарную лекцию, но все лекции уже были распределены. Под нажимом организационный комитет попросил меня прочесть специальную лекцию после обеда.

Я снова написал им, выразив свое огорчение тем фактом, что выбор выступающих так тесно связан с политикой, хотя, по моему мнению, политике вообще не должно быть места на конгрессе. Но они хотели услышать от меня совсем не это. В письме, которое я получил в ответ, говорилось — если не прямо, то между строк, — что мне не следует приезжать. Хотя китайское правительство, как и президент Китайской академии наук, хотело видеть меня на конгрессе, многие другие, тоже обладавшие определенным влиянием, были настроены менее гостеприимно.

В конце концов, событие, которое я изначально задумал, оказалось настолько запятнанным, что я решил его пропустить, хотя других от участия не отговаривал. Я же тем временем сосредоточил свою энергию на международной конференции по теории струн, которую я организовал и которая проходила в Пекине с 17 по 19 августа 2002 г., непосредственно перед ICM. Я пригласил к участию в этом форуме несколько выдающихся людей, в том числе Стивена Хокинга, Эдварда Виттена, Дэвида Гросса и Эндрю Строминджера, — и это само по себе стало громкой новостью. Более 2000 человек приехали, чтобы послушать публичную лекцию Хокинга. Я представил его вместе с Виттеном, Гроссом и Строминджером Председателю Цзяну, который очень хотел направить китайских ученых в Соединенные Штаты изучать теорию струн.

Эта трехдневная конференция принесла мне удовлетворение, поскольку объединила в своих рамках математику и физику, а также Восток и Запад; на выполнение этих двух важных задач я всегда тратил много энергии. Кроме того, я был счастлив видеть, как более двухсот исследователей со всего мира общаются между собой на мероприятии такого высокого уровня, причем проводится это мероприятие в моей родной стране и привлекает значительное внимание средств массовой информации.

Международный конгресс математиков начался 20 августа, на следующий день после завершения собрания по теории струн; я, как уже отмечалось, пропустил его полностью. Просто в этом конгрессе было замешано, на мой вкус, слишком много политики. Политика, конечно, всплывает в каждой стране, где проводится ICM, но в Китае, как мне кажется, особенно плохо в этом отношении.

Еще одна вещь довольно неприятна в Китае — число фальшивок, которые анонимно публикуются и распространяются в сети. (Разумеется, эта проблема не ограничена только Китаем.) В одном широко распространившимся тексте утверждалось, что я попросил Гонконгское математическое общество написать в IMU с требованием отменить проведение конгресса в Пекине по соображениям защиты прав человека, потому что хотел, чтобы вместо этого он был проведен в Гонконге. Это утверждение было полнейшей ложью. Чэн Шиуюэнь, бывший тогда президентом Гонконгского математического общества, поручился за тот факт, что я никогда не обращался с подобной просьбой. Гонконгское общество к тому моменту уже направило письмо с всемерной поддержкой идеи о проведении конгресса в Пекине. Так что обвинение меня в желании изменить место проведения было всего лишь частью кампании по очернению, с которыми приходится сталкиваться многим из тех, кто является в Китае сколько-нибудь публичной фигурой.

Хотя и после конгресса 2002 г. я время от времени встречался с Чженем, мы так и не разрешили наши противоречия. Тем не менее мы по-прежнему на многое смотрели одинаково. Мы оба любили Китай и оба хотели повысить уровень математических исследований в его материковой части, хотя и расходились во мнениях о том, как лучше всего это сделать. Чжень спешил (возможно, из-за возраста) и потому сосредоточивался в основном на краткосрочных целях, тогда как я предпочитал более методичную долгосрочную стратегию, направленную на организацию высококачественной исследовательской среды. На ее выстраивание требуется время; короткий путь к совершенству мне неизвестен.

Как ни печально, единственное, чего не было у нас с Чженем, это времени, которое, вполне может быть, дало бы нам возможность прийти к общей позиции, поскольку в конечном итоге мы хотели одного и того же. Но вмешалась судьба. В начале декабря 2004 г. мне позвонил Ло Ян, чтобы сообщить, что Чжень умер в возрасте 93 лет.

Я глубоко сожалел, что наши отношения так неудачно зашли в тупик. Я очень хотел бы, чтобы мы с ним смогли помириться. Теперь, когда его не стало, я попытался вспомнить все его достижения и свою благодарность к нему за все, чем он помог мне в начале карьеры, включая, не в последнюю очередь, сглаживание дороги в Беркли в самом ее начале. Тогда Чжень казался мне невероятной, огромной личностью. Поход к нему в кабинет с просьбой о помощи был для меня, юного аспиранта, чем-то вроде обращения с просьбой о помощи к Дону Вито Корлеоне, каким изобразил его Марлон Брандо в фильме «Крестный отец».

Я и сегодня полон уважения к чудесным достижениям Чженя в математике. Он был одним из главных основателей современной дифференциальной геометрии. Я отдал ему должное в речи на открытии конгресса ICCM в 2004 г., который проводился в Гонконге через две недели после его смерти и был посвящен его памяти. Я даже прочел стихотворение, которое написал о нем. К несчастью, зал, в котором я читал лекцию, мог вместить всего 250 человек; для толпы людей, которые хотели туда попасть, места было совершенно недостаточно.

По словам тех, кто был рядом с Чженем перед его смертью, прямо перед кончиной он сказал, что собирается «встретиться с греческими геометрами». Я не сомневаюсь, что он не затерялся бы в этой толпе. Вклад Чженя сохранится надолго, как вклад Пифагора и других легендарных фигур в истории математики. Международный астрономический союз назвал астероид (открытый в китайской обсерватории Цинлун) в честь Чженя в знак признания его заслуг в развитии математики.

Чжень до самого конца сохранил страсть к математике; он продолжал заниматься этой наукой, насколько ему позволяли энергия и силы, еще долго после обычного возраста отставки. Отчасти стимулом для него, возможно, был дух соперничества, который с возрастом не ослабевал. Но главной движущей силой, я считаю, была любовь к математике, от которой он попросту не мог отказаться.

В 2003 г. Чжень все еще усердно работал, в том числе над доказательством важной задачи, насчитывающей более полувека и имеющей отношение к 6-мерной сфере. Он попросил меня высказать отношение к его статье. Я видел, что его доказательство ошибочно, хотя ему я сказал, что восхищен тем фактом, что человек в возрасте за девяносто может взяться за такой сложный проект. Это замечание, казалось, ему понравилось. Один математик назвал этот проект «последней теоремой Чженя», но на самом деле Чжень усердно работал еще над одной вещью, работал чуть ли не до последнего своего вздоха. Коллеги в его институте в Нанькае рассказали, что свет в его кабинете горел почти круглосуточно. Чжень считал, что ему удалось доказать гипотезу Пуанкаре — будучи в возрасте, примерно соответствующем возрасту самой гипотезы, — при помощи нового подхода, основанного на довольно простых вычислениях. Мне эти расчеты не показались убедительными, и сегодня, более пятнадцати лет спустя, уже можно, по всей вероятности, с уверенностью сказать, что позднее доказательство Чженя не сложилось, поскольку никто, насколько мне известно, никогда его не использовал и не приводил никаких аргументов в пользу того, что это доказательство может быть верным.

После смерти Чженя его зять Пол Чу — физик, бывший одно время президентом Гонконгского университета науки и техники, был расстроен тем, что «доказательства» Чженя, связанные с 6-мерной сферой и гипотезой Пуанкаре, так и не были опубликованы. Чу пенял мне и моему другу Чэн Шиуюэню, который в то время был деканом по науке в HKUST, тем, что мы не нашли издателя для работы Чженя. Ни Чэн, ни я не хотели вмешиваться в это дело, поскольку считали, что последние труды Чженя, написанные намного ниже его обычного уровня, могут запятнать его наследие. Я придерживался мнения, что Пол Чу, как член семьи, должен был бы сам этим заняться, поскольку он имеет права на эту работу. Я и сегодня думаю, что мы с Чэном поступили правильно, в смысле защиты репутации Чженя, хотя тогда наши предложения его семье не понравились.

И хотя, по-моему, две последние теоремы Чженя не оправдывают ожиданий, на меня по-прежнему производит сильное впечатление то, что он взялся за такие невероятно сложные задачи в таком почтенном возрасте. Пока у него хватало сил, он продолжал храбро работать.

В общем, Чжень сделал поразительную карьеру в математике. Он оставил после себя огромное количество трудов, продолжать которые суждено другим, а также астероид его имени, который продолжает двигаться вокруг Солнца по орбите, то есть по кривой, которая навсегда останется эллиптической.

Отправить