Выехали мы днем и долго плыли по Поле, а затем свернули в протоку, соединяющую ее с озером Ильмень. Длинная устойчивая лодка тянула привязанный сзади челнок. Когда я спросил, для чего он, Саня ответил коротко: “Для окуней”. Перекрикивать истошный вой мотора было трудно, я залез в нос, укрылся старым брезентовым плащом от брызг, летевших из-под форштевня, лежал и поводил глазами по безлюдным берегам, подмечая старые спекшиеся кострища, брошеные бочки из-под бензина, колесные диски и какие-то сельскохозяйственные железяки. Колхоз выезжал на эти богатые заливные луга на покос, бросая после работы всё, чего нельзя было увезти. Так создавался советский культурный слой. Впереди, у зарослей мелкого камыша, статуями стояли цапли. При нашем приближении они срывались и перелетали с отмелей на болотца, которых вокруг было видимо-невидимо. Здесь начинались территории заводей, прудков и болотцев, примыкавших к мелкому в этой части Ильменю. Всюду сновали утки и чайки, парами, но чаще стайками-выводками, ставшими уже на крыло. В грязном прибрежном песке ковырялись длинными носами кулички. Когда мы подплывали, они вспархивали и с писком улетали. Получалось, что мы рассекали водную гладь с мелким птичьим эскортом. Протока вихляла по перенасыщенной влагой земле, где ночевка была возможна лишь на выступающих песчаных холмиках, видных издалека. Сплошная плоскотина с редкими чахлыми деревцами всё никак не хотела распахнуться, хотя дыхание озера уже ощущалось по облакам, клубящимся вдали. Несколько чаек пристроились было сзади, выглядывая рыбу, побитую винтом, но тянущийся за нами челнок сбивал их с толку. Обиженно покричав, они оставили затею поживиться за чужой счет и свернули вбок. Ильмень открылся разом, после очередного поворота русла. Нас внесло в его воды, словно чья-то невидимая рука подтолкнула посудину на зримой границе, где темные торфяные воды протоки соединялись со стальной озерной водой. На мелких барашках лодка заскакала, сменив ритмичный аллюр на тряскую рысь, мотор завыл чуть басовитее. Санька вел лодку к одному ему известным камышам, где мы бросили якорь и, простояв с полчаса, наловили окуней на облетень – местную самодельную снасть. Нацепив на крючок червей, мы забрасывали удочку на всю длину лески и вели ее, а маленькая блесенка летела над дном, как мелкая рыбешка, сверкающая серебристой чешуей. Котелок наловили быстро, и я не хотел уходить, но Санька показал на клонящееся солнце.

– Костер в темноте разводить будем? Давай до завтра, надоест еще, – сказал он, сматывая снасть и заводя мотор.

Причалили к берегу неподалеку. За песчаным пляжем начинался смешанный лес, тянувшийся вдоль кромки воды, насколько хватало глаз. Собрав пожитки, я спрыгнул на мокрый песок и понес их на берег к кострищу, сохранившемуся от чьей-то прежней стоянки. Поставил ногу и тут же отскочил: из песка торчал минометный снаряд с четыреххвостым стабилизатором, в середине патрона тускло поблескивал непробитый медный капсюль. Санька вытянул мину и показал мне свинченную остроносую головку.

– Разряженная, тут их море, они не опасные. Но может и целая попасться. На берегах хорошо, блинов танковых не бывает, а в лесу еще попадаются, вот они опасные, могут рвануть.

В лесу вокруг Любохова было полно заросших окопов, траншей и глубоких ям, оставшихся от землянок. Я по ним полазил и обогатился тремя огромными подковами. Дед Иван объяснил мне, что такими подковывали гигантских баварских тяжеловозов, которые таскали противотанковые пушки Ф-22 и обозное снаряжение. Санька эти подковы много раз находил в лесу неподалеку от нашей деревни, где во время войны находился немецкий фронтовой аэродром.

– После войны саперы тут по лесам не один год работали. Батя говорил, что партизаны в болотах попрятали много оружия, до сих пор лежит, – Санька подмигнул мне, – старики знают места, но хрен скажут.

Мы быстро сварили уху, выхлебали котелок, улеглись на палаточный тент и стали смотреть сквозь костер, как стремительно темнеет небо. Простокваша облаков на глазах створаживалась, плотно запечатывая небосвод. Из него начинала вытягивать тяжелую синеву бездонная утроба озера. Вечерний лет уток уже закончился, и только одинокие чайки еще сновали в полутьме. Их плачущие крики пронзали небеса и глохли, застряв в вате низких туч. Ветер стих, озеро бесшумно лизало прибрежный песок. Воздух густел, наполнялся чем-то неведомым, но не страшным, в нем весело плясали искры от костра. Мы завернулись в одеяла, и я рассказал Саньке о пути из варяг в греки. Он вроде бы слушал, я всё рассказывал и вдруг увидел, что он крепко спит. Тогда я замолчал и немедленно тоже уснул.

Санька растолкал меня до рассвета. Он раздул и подкормил дровами старые угли, повесил над огнем котелок с чаем. Быстро позавтракав, мы покидали в лодку барахло и отчалили. Вышли в озеро, держась недалеко от сливавшегося с урезом воды берега, и закачались на тихих утренних волнах. Солнце еще не взошло, но уже появились чайки. Они-то Саньке и были нужны. Он взял мористее и медленно, по широкой дуге, начал заплывать в озеро, высматривая что-то в бинокль.

– Есть! Погнали! – закричал он и поддал газу. Лодка пошла уверенно. Санька протянул мне бинокль, показывая рукой куда-то вперед. Вглядевшись, я увидел большое скопление чаек. Они взлетали и падали вниз, хаотично кружась над водой.

– Окунь играет! – пояснил Санька, врубил полный газ и, пролетев метров триста, резко выключил мотор. Сразу навалилась тишина. Слышен был только плеск забортной волны, отстукивавшей ритм водоема, как метроном перед исполнением музыкального упражнения. Мой дружбан подтянул челнок и привязал его к борту лодки. Потом достал со дна два больших шеста, один из которых отдал мне.

– Теперь на моторе нельзя, услышит. Толкайся, – сказал он, опустив шест в воду. Мы начали толкаться, и вскоре стало понятно, куда мы плывем. Впереди бурлил огромный котел, над водой летали блестящие рыбешки, словно сама энергия проснувшегося озера разбрызгивала их над его поверхностью. Безжалостная окуневая банда терзала огромную стаю снетка. Воткнув шесты в илистое дно, мы быстро примотали их к уключинам и развернули удочки. А дальше начался невероятный лов, какого больше в моей жизни не было. Каждый заброс облетня приносил по рыбине. Червей тут не требовалось. Поначалу мы еще цепляли на крючок глаз выловленного окунька, но вскоре перестали. Голодные окуни наперегонки неслись на блесну – только успевай доставать и кидать в челнок через плечо, не оборачиваясь. Руки сводило от холодной воды, приходилось колотить пальцами по колену и, почуяв пульсацию возобновленного кровотока, снова забрасывать неказистые блесенки, выхватывавшие из стаи темных озерных окуней – больших, средних и маленьких. Главное было удержаться на зыбком и скользком от рыбьей слизи смоленом днище. Несколько раз, отвязавшись от шестов, мы догоняли сместившуюся стаю и ловили, ловили… Уже взошло солнце, а мы, забыв снять жаркие ватники, продолжали срывать рыбин с крючка исколотыми кровоточащими пальцами – уберечься от колючих плавников было невозможно. Эта гонка длилась часа полтора, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, всё стихло. Окунь ушел, чайки, покружив еще над водой, улетели. В изнеможении мы упали на сиденья и какое-то время лежали в полном отупении. Лодку качало на набравшей силу волне, вокруг простиралось бесконечное озеро. Санька научил, как, свесившись за борт, мочить руки в воде – так меньше щипало исколотые пальцы и ладони. Челнок был до середины заполнен окунями! Казалось, мы ловили не удочками, а удачно забросили невод, вытащив из воды всю изголодавшуюся стаю.

– Куда ее столько? – спросил я.

– Свиньи съедят, – заметил Санька. – Понял теперь, зачем челнок был нужен?

Я только кивнул головой.

– Вот как мы ловим! – сказал Санька и завел мотор.

Дома меня, конечно, похвалили. Ведро окуней, которое я принес, чистили долго, а я отсыпался, воспользовавшись правом удачливого добытчика. К домашней ухе я почти не притронулся, она показалась совсем не такой вкусной, как сваренная на озере. А может, мне уже было тошно смотреть на этих чертовых окуней?