Каким ветром надуло в нашу школу этого директора Маклакова, теперь и не упомнить. Невысокого роста, неприметный, с каким-то тонким нервным носом и зализанными назад редкими серыми волосами, в сером же помятом костюмчике, он походил на любопытную и настырную мышь. Он возник незаметно, просто материализовался раз поутру у дверей директорского кабинета на первом этаже. Поводя мутными глазами по спешащим на урок ученикам, он что-то говорил секретарше, и та записывала его слова в толстую тетрадь. На следующий день в школе вывесили приказ: пришедшие в школу без сменной обуви допускаться до занятий не будут. Новое постановление слово в слово копировало аналогичный приказ предыдущего директора. Приученные таскать проклятые мешки с кедами и сандалиями, мы только пожали плечами, ничего своего, похоже, новый начальник выдумать не мог. Какой предмет вел Маклаков, я так никогда и не узнал.

Он закончил войну в капитанском чине, вышел в отставку, заочно отучился в педагогическом и вот – дослужился до директорского кресла. Каждое утро Маклаков прогуливался по коридору и осматривал входящих. Когда звенел звонок на урок, он подходил к дверям школы, вставал напротив них и караулил опоздавших. Указательный палец утыкался в лицо школьника, тонкие губы приоткрывались, и из них вылетало одно слово: “Налево!” Когда набиралось несколько человек, Маклак начинал ежедневную проповедь. Говорил он долго и нудно. По его словам, нам очень повезло учиться в такой замечательной школе, но прогульщикам и опоздавшим учеба не принесет пользы – они вырастут лоботрясами и не смогут поступить в институт. “Вы горько пожалеете потом и не раз вспомните мои слова, но будет поздно”, – стращал он, прохаживаясь перед строем. Мы стояли, уткнувшись в пол, и изображали раскаяние. Иногда проповеди длились по пол-урока. Наконец он умолкал, секретарша записывала фамилии виновных в кондуит, и Маклаков отдавал боевой приказ: “Сменную обувь надеть, по классам разойтись!” Проследив, чтобы последний нарушитель отправился на урок, Маклак затворялся в своем кабинете. Выше первого этажа он поднимался в исключительных случаях, вроде пионерской линейки или встречи важного гостя в актовом зале. Вскоре мы просекли, что устрашающий акт записи в кондуит ничем не грозит. Учителя теперь пускали опоздавших на урок беспрекословно, зная, что они задержались из-за директора. Те, кто поумнее, стали безнаказанно пользоваться возможностью прогулять половину первого урока.

Серая мышиная форма, в которой мы ходили в школу, в те годы надоела не только нам, но и нашим родителям. На собраниях они не раз просили разрешить детям ходить в обычной одежде. И вот, когда мы учились в девятом классе, вышло послабление: районный отдел народного образования разрешил мальчикам ходить в школу в костюмах. У меня костюма не было. Вместо школьной формы я носил темно-зеленую куртку с накладными карманами и любимые джинсы “Ли”.

Суетный и мелкий, Маклаков остался в памяти войнушкой, которую он объявил джинсам. Чтобы не попасться ему на глаза, нужно было уметь раствориться в потоке входящих. Обычно это удавалось, выше первого этажа джинсы уже никого не волновали. Но как-то раз я опоздал и попался. Директорский палец указал – налево. Отстояв проповедь, я намеревался быстро переобуться в сменку и проскользнуть в класс, но не тут-то было.

– Алешковский, смотри мне в глаза! – раздался скрипучий голос директора. – В рабочей одежде вход разрешен только на стройплощадку. Смотри, – он вдруг схватился за лацканы пиджака, как хасид, изготовившийся станцевать фрейлахс, – какой костюм. Сорок рублей, наша московская фабрика “Большевичка”. Простой, удобный. Не хочешь ходить в школьной форме, купи костюм, тут не кирпичи носят, здесь храм, так сказать, знаний! Марш домой, и чтобы к концу первого урока я тебя в джинсах не видел, лично прослежу, понял? Бегом марш, время пошло!

Жили мы уже на Красноармейской, и, как бы я ни старался, за оставшиеся полчаса сгонять туда и обратно у меня бы не получилось. Дед должен что-то придумать, решил я и отравился на Беговую. К счастью, он оказался дома.

– У тебя есть ненужный костюм? В джинсах в школу не пускают!

– Костюм, конечно, найдется, выбирай в шкафу любой, но ты в них утонешь, у нас разные габариты.

– Фигня! Маклаку главное, чтоб был костюм!

Я выбрал темно-серый в полоску пиджак и брюки. Дед рассмеялся и протянул подтяжки.

– Бери, хоть штаны не потеряешь!

Я закрепил клипсы на брюках и затянул резинки до упора. Штанины поднялись над ботинками, как у коверного клоуна. Пиджак больше походил на халат – полы болтались почти до колен. Пока я вертелся перед зеркалом, затея начинала мне нравиться всё больше и больше. Дед хохотал в голос.

– Боюсь, теперь тебя точно в школу не пустят. Ты этого добиваешься?

– Посмотрим! – бросил я деду напоследок, чмокнул его в щеку и был таков.

Раньше ходить в костюмах мне не доводилось, а потому, вспомнив походочку Юла Бриннера из “Великолепной семерки”, я шел вальяжно, чуть покачиваясь, руки в карманах придерживали не кольты, а полы пиджака, колыхавшиеся в такт ходьбе. Сумка через плечо скрепляла эту ненадежную конструкцию. Проклятый мешок с ботинками пришлось приторочить к сумке. Он болтался, как маятник, мешая театральной походке. Я успел ровно на первую перемену, строго выполнив приказ директора. И надо же, Маклак стоял около своего кабинета. Заметил он меня издалека, еще в коридоре. Пилигрим в Святой земле не подходил к храму Гроба Господня с таким благочестивым лицом, с каким я шел к директору, на лице которого расплывалась торжествующая улыбка.

– Вот молодец, Алешковский! Надо было только постараться! Быстро и четко, всегда бы так! Можешь, если хочешь! И костюмчик нашелся, вот так и ходи!

– Ага! Вам нравится? – взревел я, не выдержав, и распахнул полы пиджака. Затем с силой оттянул подтяжки и выстрелил ими. Брюки взлетели почти до колен, на миг оголив икры, и так же моментально опали. Распахнув пиджак и замахав полами, как нетопырь крыльями, я резко сорвался с места и полетел вверх по лестнице, успев заметить его вытянувшееся от изумления лицо.

Какой это был день! Первым делом надо было зарулить в учительскую, найти в толпе преподавателей Тамарочку и громко, чтобы все услышали, заявить:

– Тамара Сергеевна, вам мой костюмчик нравится? Директор в полном восторге!

Слова я сопроводил выстрелом обеих резинок разом. Учительская зашлась от хохота! Виляя кормой и поводя плечами, я вышел из учительской. Весь остальной день я только и делал, что хлопал полами пиджака, уворачиваясь от желающих пострелять моими подтяжками, и носился по коридору с криком: “Я черная моль, я летучая мышь!” Это были слова из всем известной песни про господ офицеров, оказавшихся после семнадцатого года в эмиграции в Париже. Белым офицерам мы сочувствовали, они нравились нам больше, чем красные.