В шестом классе, к слову, меня исключили из пионеров и на неделю выгнали из школы. За что – не помню, но почему-то было понятно, что наказание не страшное, сравнимое со стоянием в углу. Дома я ничего не сказал, ушел утром и встретил ребят, идущих в школу, у входа в кинотеатр “Темп”, что был в соседнем доме. Я готовился посетить первый сеанс “Неуловимых мстителей”.

– Не боишься, что выгонят совсем?

– Меня отстранили от занятий на неделю.

– А если галстук не вернут?

– Им же меня в комсомол принимать, значит вернут.

Почему я был в этом уверен? Да потому, что Клёпа, сам Клёпа, не раз прогуливавший школу, так мне объяснил. Как я мог ему не поверить? Кстати, “Неуловимых”, великий советский боевик тех лет, я посмотрел четыре раза подряд, а потом, когда устали глаза, пошел за гаражи около школы и, дождавшись конца уроков, отправился домой эдаким непорочным школяром. За просмотр кино не заплатил ни копейки – это было просто. Двери, из которых зрители выходили после просмотра, всегда открывали перед сеансом, чтобы проветрить помещение. Надо было незаметно войти и спрятаться за тяжелой портьерой, а когда фильм начинался и контролерша уходила в холл, вынырнуть из-за нее и проскользнуть в зал. В будние дни, в отличие от выходных, зрителей было мало и контролеры за портьеры не заглядывали. На первом ряду, правда, приходилось сильно задирать голову, но забесплатно можно было вытерпеть и не такое неудобство. Зато ты успевал выскочить из кинозала раньше контролерши, которая открывала двери после сеанса.

В пионеры меня вскоре приняли, Клёпа оказался прав. Когда я пришел через неделю, мне велели привести в школу родителей, но я замотал это дело, какое-то время говорил, что мама болеет, и, о чудо, про меня забыли. Классная сказала, что мне вернут галстук, если соберу больше всех макулатуры. Тут уж я постарался – бегал как оголтелый по окрестным домам и клянчил газеты, а когда надоело бегать, придумал, как таскать ее из сарая, где лежали тонны собранной бумаги. Отломав доску в углу, около забора, я пробирался в сарай с другой стороны и выдирал из общей кучи уже готовые пачки, перевязанные бечевой. А потом уходил через дыру в школьном заборе, делал круг, входил в ворота и небрежно бросал на весы очередную добычу. Главное было не спешить и выждать во дворе с полчаса, чтобы не заподозрили неладное. Таким способом можно было бы выполнить план и трижды, но я каждый раз смотрел на доску, где мелом отмечались сданные килограммы, и внимательно следил за тем, чтобы успех в соревновании был мне обеспечен. Некоторые одноклассники знали о моем способе собирать макулатуру, но никто меня не сдал, все понимали, что я просто стараюсь вернуть пионерский галстук. И я его вернул. На линейке, посвященной подведению итогов соревнования по сбору макулатуры, мне торжественно повязали его на шею – шелковый, алый, отглаженный мамой. Меня назвали перековавшимся и великодушно простили.

В восьмом классе на уроке литературы мы проходили “Слово о полку Игореве”. “Слово” мне нравилось, особенно битва с половцами и плач Ярославны:

Как было не полюбить такую необычайную красоту? К этому времени я уже прочел “Песнь о Роланде” и запомнил, как Роланд трижды трубит в свой рог, я словно видел эту сцену воочию, но “Слово”, которое мы читали в переложении Лихачёва, было не хуже, если не лучше. Папа прочитал мне перед сном большой отрывок на древнерусском: “Боян же, братие, не десять соколов на стадо лебедей пущаще, но своя вещиа персты на живая струны вскладаше; они же сами князем славу рокотаху”. Я представлял, как пальцы старого Бояна касаются струн, и они начинают рокотать, хотя в те времена понятия не имел о том, как звучат гусли. Мама, кстати, тоже любила этот зачин и часто его повторяла, так что я его выучил. И “пущаще”, и “вскладаше”, и, конечно, “шизым орлом под облакы” приводили меня в восторг. Не очень понятно было “заре заредедю”, пока мне не объяснили, что дело вовсе не в заре за некоей редедей и читать следует “зареза Редедю”, которого я почему-то стал представлять себе могучим воином с бородой и в кольчуге, похожим на Илью Муромца. Папа тогда перед сном пообещал рассказать мне об Игоре Святославовиче, но так почему-то и не рассказал.

На следующий день нам задали написать сочинение. Я долго над ним корпел и выдал на гора три странички текста. Я писал о том, что Игорь, конечно, не лучший из русских князей, потому что он думал только о личной наживе. С постоянными набегами половцев надо было бороться сообща, а Игорь и его дружина пошли в поход, мечтая лишь о драгоценных одеждах и женах половецких, которых и берут в полон, ища “себе чти, а князю славы”. Под честью, как я понял, для дружины, рыщущей, словно лютые волки, понималась не воинская честь, как у офицеров в кино, а лишь золото, паволоки и дорогие оксамиты. Потому-то Игорь и попал в плен – был наказан за свою жадность. Хорошо еще, что ему удалось бежать, чтобы вместе со своими родичами-князьями пойти на врага и разгромить его. Тут я припомнил папину историю о Чингисхане, объяснявшем сыновьям, что одну стрелу сломать легко, а пучок стрел – невозможно. Писать о жадном и эгоистичном князе Игоре было интересно, и я с нетерпением ждал отметки и похвалы, ведь получилось, как мне казалось, здорово. Каково же было мое изумление, когда сочинение вернулось ко мне с редкой даже по тем временам оценкой: внизу жирным красным карандашом была нарисована единица! Я получил кол, плюс учительница еще и опозорила меня перед классом, наговорив всяких гадостей о том, что я ее не слушал и нафантазировал всякую чушь, сделав из прекрасного средневекового героя предателя и сребролюбца.

Домой я не спешил, но идти пришлось. Дверь мне открыл папа. Я протянул ему сочинение и от злости и унижения чуть не расплакался. Папа взял тетрадь, внимательно всё прочитал и вдруг разулыбался, обнял меня и поцеловал:

– Значит, так и сказала, что ты ничего не понял?

Я стоял, понуро опустив голову.

– Петька, ты молодец, ты всё понял правильно, а учительница твоя – дура!

Папа был непедагогичен, но сдержаться не мог.

– Этот кол – лучшая оценка, которую ты смог заработать!

Разогревая мне сосиски с зеленым горошком, он рассказывал о Киевской Руси, о князьях, их усобицах, о дружине (он как раз занимался тогда дружинными захоронениями), о половцах, о хане Кончаке – родственнике Игоря, выдавшем свою дочь Кончаковну за его сына, и о многом-многом другом. Вечером он никак не мог успокоиться, хвастался перед дедом, бабкой и мамой моим колом и даже рассказал эту историю по телефону кому-то из друзей. Его особенно восхитило мое сравнение “Слова” с “Песнью о Роланде”. Наверное, это и была моя главная победа на ниве отечественной литературы-истории, после нее ни один доклад, даже на истфаке, не приносил мне столько радости. Свершилось чудо! Я ходил по дому сияя и в школе, конечно, рассказал об этом друзьям, но мой рассказ не произвел на них никакого впечатления. Надо ли добавить, что к литераторше после этой истории я больше не питал никакого уважения.

Историчка наша, впрочем, была еще хуже – в старших классах она так обленилась, что брала учебник и вела урок, зачитывая слово в слово соответствующий параграф. Это называлось “подготовкой к поступлению в институт”.

Странным образом в аттестате, среди моря троек, по истории у меня стояла пятерка. В пятом классе мама, работавшая в Историческом музее, по блату провела весь класс в мавзолей, упросив знакомого милиционера присоединить нас к очереди недалеко от входа. Класс вывели из главных дверей музея, куда мы перед этим ходили на экскурсию по Киевской Руси.

Учительница была очень довольна (это она и попросила маму), видимо, такая идеологически правильная экскурсия особо зачлась ей где-то в РОНО, а нам не пришлось стоять часы в длиннющей очереди.

Мертвый Ленин показался мне маленьким и страшным, как всякий покойник, которых в то время я видел мало и побаивался. И уж точно он не вызвал никакого священного трепета, о котором говорила историчка перед входом. Жутковато внутри было всё: толстые ковры, заглушавшие шаги, полутьма, подсвеченный стеклянный саркофаг и мумия на возвышении. Ей-богу, мумия фараона в Египетском зале Пушкинского музея была куда интересней, не говоря уж о скелетах в курганах, которые мы раскапывали в экспедициях. Но на раскопках были кости, а тут – восковая кукла, и если что и пугало, рождая подколенную дрожь, так это военные, сверлившие каждого напряженным, подозрительным взглядом, и чертов холод, выползавший, казалось, из самых недр отполированного до тихого блеска гранитного здания.

В тот же год мама сводила нас на выставку в отдел оружия. Там нам позволили примерить настоящие шлемы русских воинов, дали подержать в руках мечи, сабли и кремневые ружья стрельцов Петра Первого и даже фашистский автомат! На эту выставку водили только избранных, и историчка, с которой мы на троллейбусе возвращались в школу, несколько раз повторила, что нам очень повезло, похоже, этой особенной экскурсией она тоже очень гордилась.

К тому времени я уже часто бывал в музее. Как-то маме надо было отлучиться, и она отвела меня в отдел восточного оружия, где не было специальной выставки, но тетя Нонна, мамина коллега, разрешила мне подержать кривые сабли с золотыми арабскими письменами на клинках и турецкие ятаганы, поразившие необычной формой и рукояткой, похожей на баранью косточку-астрагал. Елена Гермогеновна, специалист-остеолог, собирала все кости из пронского раскопа. Я помогал ей мыть и раскладывать их в специальные ящики, за что получил в подарок огромный изогнутый кабаний клык, которым очень гордился и даже носил на шее на кожаном ремешке, как настоящий индеец! В отделе восточного оружия было много зловещих кинжалов и хитросплетенных кольчужных доспехов, разукрашенных золотыми и серебряными насечками. Были и тонкие ружья с витиеватыми прикладами, инкрустированными перламутром и серебром, на мой взгляд, никчемные – с такими ружьецами персидские аристократы выезжали на конную охоту. Побывал я и в отделе драгметаллов, где разглядывал резные сердоликовые перстни, аметистовые серьги и богатые цаты, содранные большевиками в разоренных церквях. Эти украшения в виде перевернутых полумесяцев прикрепляли к золотым венцам под ликами особо чтимых икон. Все эти бесценные предметы лежали под пуленепробиваемым стеклом на специальных наклонных стендах, разделенных на ячейки, каждому предмету – своя. В отделе одежды мне показали сюртук Петра Первого – длиннющий и такой узкий в плечах, что, казалось, попробуй я его примерить, он бы на меня не налез. Смотрительница сказала, что Петр был урод, с чем мне почему-то не хотелось соглашаться. Петр был моим тезкой, и он построил Петербург, в котором я тогда еще не бывал, но куда очень хотел попасть.

Музей стал мне родным домом. Я любил ездить к маме на работу и сидеть во внутреннем дворике среди половецких каменных баб, поджидая, пока она наговорится со встреченными по пути сослуживцами. Это было так же здорово, как ходить к бабке в Третьяковскую галерею, когда она соизволяла меня туда взять. Так что подвальная экспозиция в отделе оружия не произвела на меня такого впечатления, как на моих одноклассников, но я старался не показывать, что всё уже видел, чтобы никто не счел, что я задаюсь и хочу выделиться. Впрочем, после этих экскурсий контакта с историчкой у меня всё равно не получилось – не за что было ее ни любить, ни уважать, так что откуда взялась пятерка в аттестате, честно говоря, не понимаю.