Гашеком звали Серёгу Горяева, сына известного книжного графика, ветерана войны, бородатого внушительного человека, ужасно похожего на тогдашнего всеобщего кумира Эрнеста Хемингуэя. Он часто прогуливался по улице перед домом в неизменном вязаном свитере-водолазке, опираясь на сучковатую палку – комель какого-то экзотического дерева. Все встречные провожали его взглядом: заслуженный художник России плыл, как океанский лайнер. Жена его была много моложе. Его красивая молодая жена тоже притягивала взоры жителей нашего дома тем особо независимым видом, какой присущ состоятельным неработающим женщинам, посвятившим свою жизнь заботе о великом человеке. Гашек был их поздним ребенком. Всякий в доме знал, что у него особой толщины череп, он сам об этом всем рассказывал, постукивая себя по макушке внушительным кулаком, при этом улыбался, растягивая рот до ушей и смеясь со свойственным ему громким гыканьем. Мощный, широкоплечий, в отца, он больше всего походил на насельника исчезнувшей школы-интерната для “уо”, но таковым не являлся. Гашек был добрым, но хитрым и невероятно азартным. Еще одной его отличительной чертой было какое-то особое бесстрашие, близкое, пожалуй, к идиотизму. Он жил на восьмом этаже, и окна их квартиры, выходившие во двор, были забраны толстой решеткой. В пятом классе, начитавшись приключенческой литературы, Гашек смастерил парашют из пододеяльника, на всякий случай прихватил еще и пляжный зонтик но, на свое счастье, успел крикнуть матери, стоявшей у плиты, что он полетел. Мать, надо отдать ей должное, не задумываясь рванула в комнату и успела поймать сына за брючный ремень, когда он уже почти вывалился в окно. Тогда-то и появились знаменитые решетки. Когда Гашеку пора было возвращаться домой, мать вывешивала из окна огромный шведский флаг и трубила в горн. Гашек скалил зубы и говорил: “Всё, я пошел, с ней лучше не связываться”. И мы его понимали: жена Горяева была одной из самых строгих мам в нашем доме.

Однажды Гашек вернулся с дачи с перевязанной ладонью и рассказал, что придумал засовывать в насос палые листья: “Он так их выбрасывал, получался фейерверк! Ну и я не заметил, как он мне руку затянул! Я смотрю, а он всё глубже ее затягивает! Гыыы! И не больно, только кровь уже вовсю хлещет. Хорошо, кнопка была рядом. Дотянулся. Возили меня по «скорой», зашили руку в восьми местах!” Он не хвастался, просто констатировал факт. Фиолетовые шрамы на руке какое-то время вызывали наше восхищение, но скоро они поблекли, и мы про них забыли.

Как-то, когда мы играли в прятки, Гашек залез на высоченный тополь, росший прямо над глубокой ямой, в которую дворники свозили листья со всего двора. Не заметить огромного обезьяна, обхватившего ствол метрах в трех над землей, было невозможно. Водящий застукал Гашека первым, потом обнаружил остальных, и все стали ждать, когда Гашек спустится и начнет водить. Но он невозмутимо висел на тополе и спускаться не собирался.

– Слезай! – кричали ему снизу.

– Боюсь! – бодро отвечал Гашек, прильнув к стволу. – Залез, а спуститься не могу.

– Тебе водить!

– Я не отказываюсь, просто не могу спуститься! – кричал Гашек в ответ.

И тут какому-то дураку пришла в голову гениальная идея:

– Гашек, слышишь?

– Слышу хорошо!

– А ты прыгай в листья!

Гашек посмотрел вниз, оценивая немалое расстояние.

– Я рыбкой! – завопил он и тут же исполнил сказанное: с силой оттолкнулся от ствола, перевернулся вниз головой и, сложив руки, как при прыжке в воду, нырнул в яму с сухими листьями. Удар был такой силы, что мы присели от неожиданности. Когда все подбежали к краю ямы, из листвы торчали две ноги. И эти ноги не двигались.

– Абзац! – выразил общее состояние кто-то. – Что теперь будет?

И тут ноги пришли в движение, из ямы послышался рев, и, взметая листья в воздух, на поверхности наконец появился Гашек. Он кричал, захлебываясь от восторга: “Ух ты! Здоровски! Я думал, мне каюк!” Грязный и счастливый, Гашек кое-как выбрался из ямы. Но мы были счастливы куда больше: каждый думал о том, как бы нам влетело, если бы он свернул себе шею.

– Я готов водить, – заявил наш бесстрашный друг и, пошатываясь, направился в столбу. Но тут раздался хриплый рев горна и в окне на восьмом этаже появился шведский флаг.

– Всё, ребята, извините, я пошел, – сказал сникший Гашек, – я быстро. Только поем и опять выйду.

Но он ошибался. Мать отвезла его в Боткинку, где диагностировали сотрясение мозга, и Гашек провалялся дома две недели. Появился он уже в школе, невозмутимый и веселый, и там отдался новой игре, захватившей всех со скоростью эпидемии.

В туалете и во дворе, на переменах и после школы мы, забросив расшибалочку, теперь играли в “трясучку”.

– Трясанем? – предлагали тебе, и, если в кармане еще оставалась какая-то мелочь, испытать удачу не решался только очень скаредный. В моем окружении таких не водилось.

Малыш появлялся в туалете после первого урока. Он сидел на подоконнике и, сложив ладони лодочкой, потряхивал спрятанными в них монетками. После второй и третьей перемены его карманы уже топорщились, как если бы он собирал орехи, – Малышу отчаянно везло. Поговаривали, что он мухлюет, зажимая монеты между пальцами, но в ответ на наговоры он предлагал сыграть по пять, по десять пятнариков, которые закладывались один к другому при свидетелях, что вроде как исключало мухлеж. Трясти полагалось выигравшему, но Малыш галантно уступал первый раунд противнику.

“Тряси!” – Малыш впивался глазами в твои ладони. Ты начинал трясти, и тут он с криком “Стой! Решки!” обхватывал твои ладони. “Покажи!” – командовал он. Ты раскрывал ладони – большая часть монет, как по волшебству, лежала решками вверх. Малыш аккуратно собирал выигрыш, оставшиеся монеты снова тасовали и трясли. И снова, на удивление собравшихся, он угадывал расклад, добирал остаток и скромно заявлял: “Я просто знал!”

Он мог так же точно крикнуть: “Орлы!” – и в ладонях противника оказывались “орлы”, а точнее, гербы Советского Союза. Он был адски удачлив, этот Малыш. Другим чемпионом был Гашек. Во время игры его прямо колотило, но, в отличие от других, ему это только помогало.

Месяца через три после начала учебы, когда эпидемия пошла на спад, разнесся слух, что Малыш и Гашек сойдутся в поединке у входа на чердак над актовым залом. Всё готовилось тайно и тщательно. На лестнице были выставлены “на атас” малолетки. Гашек и Малыш ставили отнюдь не монетки. Каждый достал по две сотки! Это была невероятная сумма. Сотенных купюр я до той поры ни разу не видел! Бумажки перетасовали, Малыш высоко, как мог, поднял руку и, услышав команду Гашека: “Давай! «Орлы»!”, разжал пальцы. Бумажки полетели на пол, круг расступился и тут же сомкнулся, все смотрели на лежащие на полу купюры. Малыш выиграл три к одному!

– Еще! – сглатывая в возбуждении слюну, попросил Гашек и добавил новую банкноту.

Он опять заказал “орлов” и проиграл вчистую! Игра заняла минут пять, но все уходили потрясенные, в том числе победитель. Он шел в толпе поклонников и оправдывался: “Я сам не ожидал, сегодня я не знал наверняка, только надеялся”.

История наделала шуму и просочилась в учительскую. Вызывали родителей, игроков допрашивали долго и упорно, но они ушли в несознанку, и дело спустили на тормозах.

Куда делся Малыш, я не знаю. Мне кажется, что больше я его не видел или не замечал. А вот Гашек был всегда рядом, и его смех неизменно звучал на переменах – веселый и идиотский. В последних классах он со своим закадычным другом начал заниматься культуризмом. Тренировки превратили его огромное тело в гору рельефных мышц. Они ходили вдвоем по Беговой в борцовских майках на бретельках, поигрывая мышцами и вызывая наше немое восхищение. Еще они занимались греблей на каноэ. А потом, в возрасте восемнадцати лет, его товарищ умер от разрыва сердца: тренер кормил их стероидами, и парень просто перестарался. Гашек окончил Строгановку. Художником он не стал, а занялся бизнесом, сосредоточив в своих руках заказы на мозаики, скульптуры и оформительские работы. На него трудилось много безымянных исполнителей. При Лужкове его дела пошли в гору, он получал заказы на памятники по всей стране и вскоре возглавил Московское отделение Союза художников. А еще он невероятно растолстел, страдал одышкой, постоянно утирал стекающий со лба пот. Встречая меня, он всегда улыбался и пожимал руку. Московское отделение Союза художников изначально находилось в нашем доме, а Гашек стал еще и бессменным председателем ЖЭКа, сосредоточив в своих руках все рычаги управления. Два года жильцы не платили квартплату – ее покрывали деньги от аренды домовых помещений. Потом вдруг квартплата вернулась и даже немного возросла. Дом зажил привычной жизнью. Гашек прочно стоял у руля, и тут, на пике своего финансового могущества, он неожиданно умер. После него остались запутанные схемы аренды, изношенная аппаратура в котельной, нуждающаяся в срочном ремонте, и пустые счета. Пришедший ему на смену председатель продержался недолго и сел в тюрьму. Оказалось, он числился по совместительству председателем еще в двадцати фирмах и товариществах, участвуя в разнообразных махинациях.

Гашек был куда умнее, поймать его за руку никому не удавалось. Держался он барином, носил огромные сердоликовые перстни и ботинки из крокодиловой кожи, ездил на кадиллаке и огромном шевроле “Каприз”, играя в эдакого дона Корлеоне, собирал антиквариат, умело обворовывал как зависящих от него художников, которым доставал работу, так и жильцов дома, в котором вырос. Перед смертью он успел устроить в Новой Третьяковке огромную выставку работ отца, сумбурную и плохо отобранную. Еще он добился от городских властей разрешения повесить на стену дома броскую и дорогую памятную доску с портретом Горяева-старшего. Он был настоящим махинатором и ловкачом, но почему-то лично у меня никогда не вызывал зависти или презрения. Гашек был частью дома, такой же, как Левка Баршай, сын известного дирижера, паливший спьяну из двустволки в стену коммунальной квартиры, и многие другие. Гашек он Гашек и есть. Вспоминая его, я уверен в одном: никого на свете не вызывали со двора, трубя в горн и размахивая шведским флагом.