В шестом классе, кроме настольного тенниса, мы начали играть в расшибалочку. Городки и лапта сохранились в то время только в деревне, да и там сходили на нет. В начальных классах мы несколько раз играли в лапту, но скоро она нам надоела, и после я никогда не видел, чтобы кто-то в городе в нее играл. Для городков требовалось специально отведенное место. Рядом со стадионом Юных пионеров когда-то давно была устроена городошная площадка. Ветер трепал на заборе полотнище, на котором красовался выцветший лозунг, написанный большими красными буквами: “Городки – игра народная”, но игроков там почти никогда не было, и площадка захирела, превратившись в место выгула собак, а позднее и вовсе исчезла. На ее месте разбили газон. Для расшибалочки много места не требовалось, тут важны были верный глаз, тренированная рука и хитрые навыки. На асфальтированной дорожке чертилась линия, в центре которой помещался небольшой прямоугольник, называвшийся казной. В самый центр казны ставили стопку пятаков или гривенников, в зависимости от “захода”. Монетки клались строго на “орла”, “решками” вверх. Играющие отходили метров на десять, где тоже чертилась линия, за которую не разрешалось заступать, – заступивший терял ход, что было равносильно проигрышу. Отсюда по очереди бросали биты (металлические или свинцовые шайбы), это называлось “кинуть пробняк”. Биты приземлялись на игровом поле, те, кто клал биту за чертой с казной, но ближе всего к ней, получал право начать кон. Первый игрок разбивал стопку монет. Тут у каждого была своя техника. Одни лупили отвесно, рассчитывая, что монеты подскочат и перевернутся на “орла”. Другие били тихонько, скидывая биту с пальцев, как стряхивают капли воды; были умельцы, что тюкали с подсечкой, – перевернувшиеся монеты считались отыгранными и разбивший забирал их себе. Если бита попадала в центр казны и, залипнув там, не вылетала “в поле”, бросавший забирал всю стопку и ставки делались по новой. Если же она, попав в казну, разбивала стопку монет и они разлетались в стороны, все бросались смотреть: перевернувшиеся на “орла” становились добычей бросавшего, а по оставшимся начинал бить первый в очереди, стремясь перевернуть их. Если он мазал, наступала очередь третьего игрока. Часто четвертому и пятому уже ничего и не доставалось.

От биты зависело очень много, и подобрать ее было непросто. Биты были везучие и нет – в зависимости от материала, из которого они были сделаны. Чисто свинцовые кругляши впивались в асфальт и застывали там, но разбивать ими было несподручно – свинец прилипал к монеткам и плохо их переворачивал. Были такие, кто пробивал свинцовый кругляш посередине, чтобы с одной стороны получилась выпуклость, которой старались попасть по стопке, но это не очень помогало. Хорошо ложились николаевские серебряные рубли: серебро липло к асфальту почти так же, как свинец, а разбивало лучше, но обладателей таких бит было ничтожно мало. К тому же после первых трех игр рубль покрывался зазубринами, портрет императора затирался, и монета теряла свою нумизматическую стоимость. Екатерининские медные пятаки для расшибалочки не годились: они скакали по асфальту и улетали так далеко, что бросавший оказывался в конце очереди. Лучшими считались биты-шайбы из какого-то мягкого сплава, чуть вогнутые, с дыркой посредине, они и ложились как надо, и разбивали на славу, стоило только немного потренироваться. Такие шайбы были редкостью. Часто можно было видеть мальчишку, вроде бы бесцельно бродящего по двору или по улице. Уткнувшись в землю, он шел наподобие грибника, внимательно рассматривая всё, что лежит под ногами. На вопрос: “Что делаешь?” – следовал деловой ответ: “Тут у вас, говорят, шайбу вчера нашли, может, и мне повезет”.

Биты берегли как зеницу ока. Их можно было выменять или даже купить. Я был свидетелем продажи невзрачной, но уловистой биты, которую Партизанчик продал Гашеку за трешку. Их воровали, и пойманные за руку отчаянно заверяли собравшихся, что это не пропавшая Колькина, на которой был особый знак, а найденная на Самолётке, то есть чистая, “зуб даю”.

В какой-то момент у меня появилась заветная шайба, прикидистая и с верным отскоком. На короткое время в моих карманах зазвенела мелочь, но вскоре шайба потерялась, и счастье от меня отвернулось. С тех пор я играл больше на медяки или стоял рядом, наблюдая, как режутся особо азартные, – у нас во дворе это были Лёшка Партизанчик и Гашек. Они даже сходились один на один и сражались до последней монетки, так что турнир иногда растягивался на час-полтора. Гашек был из состоятельной семьи, деньги у него водились. Он был чересчур азартен и часто продувался в пух и прах, но всегда улыбался особенной своей улыбкой: рот полуоткрыт, зубы сверкают, в глазах – идиотская радость, а изо рта вырывается протяжное “Гыыы!”. Партизанчику денег было взять неоткуда, он играл собранно и аккуратно, кто-то говорил, что на выигрыш он и живет.

Партизанчик был сыном дворничихи. Они жили вдвоем в полуподвальном этаже нашего дома, к себе в квартиру он никогда не приглашал. Лёшка ходил в “красную школу”, но как житель дома был частью компании. Именно он придумал играть в пинг-понг круглой доской для разделки мяса. Парням из соседнего дома, игравшим разделочными досками, говорили: “Партизанишь?” – и Лёшка, слыша это, сиял от счастья. Он уверял, что у его доски особый отскок, но, выбыв из круговушки, давал свою “ракетку”, не жмотничал. Как я теперь понимаю, он нам втайне завидовал и всячески старался привлечь к себе внимание, порой совершая весьма эксцентричные поступки. Например, он повесил на проводах бездомную кошку, обмотав ей шею гибким проводом с привязанным к нему кирпичом. Страшный оскал и неестественно вытянутое тельце мертвой страдалицы не могу забыть до сих пор. Партизанчик похвастался содеянным, но тут же понял, что совершил промах: мы устроили ему бойкот. На следующий день он отвязал повешенную кошку и похоронил ее в углу двора рядом с собачьей площадкой, водрузив над могильным холмиком выпиленный лобзиком крестик, чем заслужил частичное прощение – с ним снова стали разговаривать.

Чтобы заслужить окончательное прощение, он предложил сгонять на Самолётку, где, по его словам, было полно шайб, а еще офицерских звездочек, погон, магниевых рулей от самолетов и солдатских пуговиц с ушками, откуда и пошло название “ушки”. Мол, он туда лазил и знает все ходы-выходы. На Самолётке находился хитрый склад, а Лёха был известный шнырок, и мы ему поверили.

Часам к семи, когда начало смеркаться, мы с Лёхой, Гашеком, Зыбой и Левончиком отправились в налет. На задах Боткинской больницы, около морга, стояла заброшенная церковь. Теперь ее восстановили, и там без конца отпевают покойников, так что дела, похоже, идут неплохо. А в те времена церковь была огорожена забором и служила складом, принадлежавшим самолетостроительному заводу имени Сухого. Сам комплекс занимал целый квартал, обнимая подковой огромное Ходынское поле. У входа в ворота Самолётки стояла будка сторожа, рядом в конуре вечно спала собака на длинной цепи, позволявшей ей защищать ряд открытых стеллажей, на которых громоздился всякий цветной лом. Чего там только не было! На самой верхотуре стояли в два ряда медные самовары. Их было не меньше сотни, если не больше: пузатые, иногда с нарочито сегментированной поверхностью, походившие на дыни-эфиопки, а еще самовары-бочонки, большие кубовые из трактиров – близкие родственники солдатских ротных кастрюль-баков, маленькие походные такой изящной шарообразной формы, словно их сработал не лудильщик, а волшебник-стеклодув; комплектные и без крышек, с медалями, проступавшими на уснувшей меди, и без. Они стояли рядами, ожидая смерти в плавильной печи, чтобы, пройдя через фильеру волочильного станка, превратиться в медную проволоку. Самовары были украшены узорными ручками с деревянными валиками, выточенными для удобства переноски под четыре пальца, и кранами-виньетками всех возможных узоров. Были тут и стилизованные уточки, и извивающиеся стебли луговых растений, и волнообразные орнаменты, и по-разному сплетенные спирали, и короны из трех овалов с навершием в виде едва приоткрывшегося розового бутона, сиявшего когда-то при свете керосиновых ламп. Зачастую краны делали в виде крестов: мальтийских с расходящимися концами, процветших – символизирующих древо жизни, и прямолинейных, прекрасных своей лаконичной строгостью. Носики самоваров тоже были произведениями искусства: понурые клювы сумеречных птиц или страшные драконьи глотки, подсмотренные европейцами в эпоху модерна у японских мастеров гравюры, с простецкими сливами, но тройным ободком на конце, с припухлым бантиком губ, как у купеческих жен на ярмарочных картинках, что когда-то гоняли из таких самоваров чаи. Сегодня эта коллекция была бы гордостью любого антиквара, а то и музея, но тогда самовары были уже не нужны, все кому не лень сдавали их на медный лом. Иногда, если нас заносило на Самолётку, я подходил к воротам и издалека разглядывал самоварные ряды. Разнообразие форм, как оказалось, я запомнил на всю жизнь, сами же самовары не волновали меня нисколько, пить из них чай в те времена считалось занятием деревенским.

Сторож из будки выходил редко, понимая, что желающих украсть что-то из хранившейся здесь рухляди нет и быть не может. Другое дело – церковь. Мы были уверены, что она набита сокровищами. Туда-то мы и нацелились. Партизанчик уверял, что знает дырку в окошке, в которую можно пролезть. Понятно, что заходить мы собирались не с улицы. Лёшка получил свою кличку за дело, он знал все закоулки Боткинской и клялся вывести нас тайными тропами. Около морга, желтого здания в виде большого склепа, он поднырнул под бетонный забор, приказав нам сосчитать до пятидесяти и только потом идти. Мы честно сосчитали, пролезли под забором и оказались на пустыре, в самом центре которого находилось огромное кострище, освещенное одиноким фонарем. На кострище стоял желтый сосновый гроб. Мы застыли, напуганные и растерянные, а Партизанчика и след простыл. Никто не ожидал такого подвоха. И тут крышка гроба начала подниматься. Изнутри появилась рука, поднимавшая крышку всё выше и выше, чтобы вдруг разом скинуть ее. Весь в стружке (мы успели заметить, что гроб набит свежей стружкой), корча страшные рожи и завывая, из гроба выпрыгнул Партизанчик и бросился на нас. Кажется, Гашек, не лишенный смекалки, первым догадался закричать:

– Тикаем, гроб от прокаженного, его принесли, чтобы сжечь!

Мы рванули что есть мочи. За нами бежал Партизанчик, истошно крича, что просто хотел пошутить, что не знал про прокаженного, но никто его не слушал. Помню, как я вскочил в подъезд, добежал до квартиры и стал мыть руки и лицо мылом. Перед сном я внимательно осмотрел всё тело, но не нашел никакой сыпи, с которой, по словам Гашека, и начинается страшная болезнь. К тому времени я прочел много исторических романов и знал точно, что проказа неизлечима.

Утром я заперся в ванной и изучил себя при помощи двух зеркал, разглядывая спину, попу, подмышки и пах. Ни прыщей, ни сыпи по-прежнему не было. Успокаивало то, что к Партизанчику никто из нас не прикасался, а значит, заразиться мы не могли. После школы все собрались во дворе, но, завидев его, похватали кто камни, кто палки и предупредили, что подходить к нам он не сможет целую неделю. Гашек объявил карантин, уверив, что недели будет достаточно. Издалека мы внимательно рассматривали его лицо, но симптомов проказы не обнаружили.

Так я и не попал внутрь церкви-сокровищницы. Партизанчик неделю не совал нос во двор, а когда появился, принялся раздавать бесплатно всем желающим солдатские “ушки”, погоны и звездочки – у него в мешке их было видимо-невидимо. Я успел ухватить магниевый руль, второй достался Гашеку, а третий мы сточили драчевым напильником на стружки. К магниевым стружкам добавляли мелко натертый алюминий, марганцовку и серу от спичек, заворачивали смесь в фольгу, обматывали суровой ниткой, а в хвост вставляли зубья от расчески. Получалась ракета, которую крепили к палке, нацелив острым концом в небо. Гашек поджигал ее и драпал к нам, выглядывавшим из-за сарая, где дворники хранили лопаты и запас метел. От хвоста начинало тянуть едким дымом, потом ракета взрывалась, причем так ярко, что в глазах еще долго плясали огненные мушки. Ни одна из них так и не взлетела, и мы долго обсуждали, как сделать корпус из трубки, но было непонятно, удастся ли прочно заклепать носик, ведь взрыв такой силы не выдержала бы никакая самодельная клепка. Хорошо, что из этой затеи ничего не вышло. На Хорошёвке подобная ракета оторвала пацану два пальца на руке.

Затем, как водится, пошли играть в расшибалочку. Допущенный в команду Партизанчик в пух и прах обыграл Гашека, бита у него была отменная, явно с Самолётки, но с нами он шайбами, понятное дело, не поделился.

Скоро он куда-то съехал – видимо, мать нашла работу получше или квартиру поуютней – и навсегда исчез со двора, к радости наших родителей. Партизанчик считался у них наиглавнейшим хулиганом. Хорошо, что никто не проговорился про гроб, Гашек предупредил, что тогда нас затаскают по врачам, заставят сдавать анализы и обязательно будут делать уколы в живот, как от бешенства.

Магниевый самолетный руль еще долго валялся в шкафу, и я не позволял его выкидывать, но, видимо, мама или бабка всё же незаметно от него избавились, потому что с какого-то момента он больше никогда не попадался мне на глаза. А вещь была классная, таких теперь не делают, как и самоваров. Они мне иногда вспоминаются – настоящее сокровище, мимо которого я пролетел на всех парах моего дворового детства.