История жила в нашем доме, она глядела на меня с каждой книжной полки, были ли это тома Соловьёва, которые папа подарил маме на день рождения, или Ключевского, или книги деда – роскошные альбомы с африканскими масками и картинами старых нидерландских мастеров. Многие дедовы книги были на немецком, он на нем свободно читал. Я их просто листал, разглядывал картинки, и вскоре это вошло у меня в привычку. Дед, кстати, постоянно просматривал специальную литературу практически на всех романо-германских и славянских языках, которые выучил для этой цели сам.

Видя, что учусь я ни шатко ни валко, дед любил незаметно сделать мне внушение. Например, мог положить на мою кровать открытку с репродукцией картины Питера Брейгеля “Страна лентяев” или “Страна Кокань”, где толстяки валяются под деревьями, а на ветках, только руку протянуть, растут колбасы и копченые окорока. Рядом оказывалась записочка с назидательным текстом: “Ученье – тяжелая работа, а не пропуск в страну лентяев”. Картинку я рассматривал с интересом.

С папой мы ходили в Кремль, где он часто бывал по работе. Но такие прогулки были редкостью, папа постоянно уезжал – то в Новгород, то в Псков, то в Коломну, и я лишь мечтал оказаться в этих городах вместе с ним. И вдруг в шестом классе случилось чудо: папа объявил, что на зимние каникулы мы едем в его любимый Новгород.

Поезд отходил с Ленинградского вокзала, и, поскольку обычных билетов уже не было, отец купил СВ! Так шикарно я еще никогда не путешествовал. Понятно, что были бутерброды, и курица, и чай, и проводница, с которой отец шутил, а она краснела и смущалась, и сигаретный дым – отец потихоньку курил в окно, которое каждый раз приоткрывал. На улице стояли холода, ветер врывался в купе, и приходилось кутаться в два одеяла. Я долго не мог заснуть, диваны были непривычно мягкими, на них укачивало, а из окна тянуло ледяным холодом.

Утром встал невыспавшийся, но папа сказал, что у меня будет возможность поспать в автобусе. Они с реставратором Григорием Штендером собирались ехать куда-то далеко.

Помню, как мы стоим перед кремлевской стеной у высоченной арки, и папа говорит: “Слушай”. Мы входим под ее свод, и тут он резко хлопает в ладоши. Громкое эхо разносит звук, усиливая его многократно. Только вдоволь нахлопавшись, я соглашаюсь зайти в кремль. Около Новгородского театра драмы стоит лошадь, запряженная в телегу с высокими дощатыми бортами. На кожаном сиденье-облучке дремлет бородатый старик. Бороды у лошади и у старика в инее, воздух выходит из их ртов с парком – у старика парок маленький, у лошади куда мощней, он похож на облачко. Мне холодно. Чтобы согреться, я начинаю прыгать и замечаю памятник “Тысячелетие России”, но отец тянет куда-то влево: “Потом, потом, всё расскажу потом! Смотри!”

Мы заворачиваем за угол и оказываемся перед огромной церковью, такой нет даже в московском Кремле, у нее много куполов с крестами, а на самом высоком кресте сидит одинокий голубь.

– Вот же уселся! – хмурится отец. – Прогони-ка его!

Я, доверчивый, принимаюсь кричать: “Кыш! Кыш! Пошел!” Голубь не обращает на нас никакого внимания.

Папа обнимает меня за плечи, растирая замерзшую спину руками, и объясняет, что голубь весит с полтонны, он – олицетворение Святого Духа, и прогнать его с креста вряд ли получится. Мы стоим перед Софийским собором, и папа рассказывает мне, что в XI веке на Руси были построены три огромные церкви, посвященные Софии – Премудрости Божией, – в Киеве, Новгороде и в Полоцке. Папа показывает расчищенные куски кладки и на плинфу – первый кирпич, пришедший к нам из Византии. Плинфа вытянутая, плоская и совсем не похожа на современные кирпичи, из которых сложены дома вокруг. Потом мы подходим к Сигтунским вратам. На них много разных литых рельефов – сценок из Библии, но главный – маленькая статуя новгородского мастера Авраама. Это он собрал ворота из кусков, привезенных в санях из далекой Швеции, и увековечил себя в шапочке, с аккуратно подстриженной бородой и с клещами в руках, указывающими на его профессию кузнеца. Я всегда теперь хлопаю в ладоши, когда прохожу под аркой новгородского кремля, и всегда смотрю на мастера Авраама. Он поместил свое изображение между клеймами вместо колонки, разделявшей библейские сцены. Про сам Сигтунский поход, из которого новгородцы привезли в качестве трофея эти ворота, я забыл, а бородатого мастера Авраама запомнил. Трюк с голубем я не раз демонстрировал разным детям, в том числе и сыну с дочкой. Кажется, он не произвел на них особого впечатления.

Потом мы проходим еще немного. Напротив Грановитой палаты нас поджидает Гриц Штендер (так зовут его друзья) – великий реставратор, восстановивший половину разрушенного войной города (теперь его именем названа одна из новгородских улиц). Невысокий смуглолицый дядька, с рельефным носом и карими украинскими глазами, радостно здоровается со мной, обнимает папу и похищает его у меня. Реставраторы только что нашли внутреннюю оборонительную стену кремля, ставшую впоследствии частью административного здания, и Штендер с отцом долго говорят о чем-то своем, мне абсолютно непонятном. Я мерзну, хлюпаю носом и ною, что хочу есть.

Папа ведет нас в кафе около кремля, где мы наспех перекусываем пирожками с повидлом и какао. Затем грузимся в старенький реставрационный автобус с носом грузовичка и длинным блестящим рычагом, открывающим входную дверь прямо с водительского места, и едем по шимской дороге к Ильменю, где Гриц реставрирует какую-то очень важную церковь. По пути любуемся на выходы известняка, из которого сложены все новгородские церкви, ведь это важно – показать мне красный приильменский ракушечник! И снова бесконечная дорога и табачный дым, в клубах которого купаются все – водитель, папа, Гриц и я. Взрослые курят беспрестанно, консервная банка, приспособленная под пепельницу, уже не вмещает смятые папиросные мундштуки.

Около церкви Гриц и папа долго обсуждают, восстанавливать ли позакомарное покрытие или оставить восьмискатную кровлю. В XIV веке новгородцы стали перекрывать полукруглые позакомарные своды, пришедшие на Русь из Византии, где почти никогда не выпадает снег, и заменять их обычной скатной кровлей. В сводчатой конструкции снег скапливался в угловых стыках, отчего влага проникала внутрь, разрушая кладку, а по скатам он просто съезжал вниз, как на салазках. Церкви теряли первозданную красоту, зато лучше сохранялись, и протекающий потолок не надо было постоянно ремонтировать. Кажется, в той церкви сохранили восьмискатную кровлю, но долгие споры папы с Грицем о том, какое решение выбрать – красивое или надежное, остались в памяти.

Меня знобит, начинает пылать лицо. На обратном пути, свернувшись клубком на сиденье, я пытаюсь заснуть, но не получается – в автобусе очень холодно. Взрослые опять курят без остановки и громко разговаривают, стараясь перекричать скрип старого кузова, рев мотора и вой ледяного ветра. Водитель включает дворники, но они не справляются, и он, ругаясь, постоянно протирает окно грязной тряпкой.

За окном белым-бело. Мелкий снег летит с неба, покрывает дорогу, лес, придорожные кусты, покосившиеся телеграфные столбы, стоящие вдоль дороги, как пьяное войско. Линии проводов обледенели и провисли, словно переписчик нот, расчертивший пространство, тоже был сильно подшофе. Наплывают сумерки, низкое серое небо только добавляет унылости скудному пейзажу. Автобус трясет на выбоинах, и нет никаких сил скакать на продавленном сиденье. Глаза слипаются, шумы, звуки, картинки за окном уплывают куда-то далеко-далеко.

Потом появляется городской оранжевый свет, мы въезжаем в Новгород и медленно движемся по улицам. Кое-где горят фонари, но окна замерзли окончательно, видны только светящиеся пятна домов. Когда мы наконец оказываемся у Грица в теплой квартире и садимся за стол, я не могу есть, даже котлету и жареную картошку не осилить. Зато чай с малиновым вареньем кажется особенно вкусным. Я с трудом добираюсь до отведенного мне угла и заваливаюсь на постеленный прямо на полу тюфяк. Папа мерит мне температуру. 38,8!

Может, я простыл еще в вагоне, где так противно дуло из окна, а может, по дороге к церкви. Всю каникулярную неделю я валяюсь на тюфяке, читаю “Трех мушкетеров” и смотрю телевизор. Это счастье, потому что дома телевизора по-прежнему нет. Правда, передачи по большей части. Папа уходит на весь день, а вернувшись, сует мне градусник и целует перед сном. От него пахнет вином. Папа рассказывает об убийстве первых русских святых, о князьях Борисе и Глебе, которых во крещении звали Романом и Давидом, – он пишет о них очень важную статью… Роман, Давид, Глеб, Борис, Святополк Окаянный, Ярослав Мудрый, имена сливаются в голове в какую-то абракадабру. “Ро-да-гле-бо”, – бормочу я, чтобы запомнить, и проваливаюсь в глубокий сон.

Температура спала ко дню нашего отъезда. Папа надевает на меня длинный шарф и свитер, взятые взаймы у сына Грица, с которым за всё это время мы, стесняясь друг друга, так и не сдружились. В этих одежках под теплым пальто я похож на сосиску в тесте – папа купил их шесть штук в привокзальном буфете, а еще песочные пирожные, украшенные сверху розовыми зигзагами из крема. Пирожные полагаются мне за страдания. Мы садимся в обычный купейный вагон, папа уступает нижнюю полку и говорит: “Прости, что так получилось. Но всё же кое-что ты увидел”. Мы быстро съедаем наши запасы, запивая их чаем из стаканов в мельхиоровых подстаканниках. На моем изображен Юрий Долгорукий верхом на коне с вытянутой вперед рукой. Долгорукий – основатель Москвы, эту статую я много раз видел на улице Горького рядом со знаменитым рестораном “Арагви”, куда папа обещал меня сводить, но так никогда и не сводил. Наверное, потому, что ходить по ресторанам в нашей семье, где втайне от детей всегда считали копейки, считалось мещанством. Папа наклоняется ко мне, его курчавая борода приятно щекочет щеку, он ершит мои волосы и долго не убирает руку с головы.

– Ты еще много раз побываешь в Новгороде, и я всё тебе покажу, – говорит он, весело глядя мне в глаза, словно предвкушая, как же это будет здорово.

В Новгороде с отцом я был еще один раз, проездом в деревню Тулитово. Он водил нас с братом по Ярославову дворищу и Торговой стороне, по Софийскому собору, залезал с нами на Часозвоню и высокий Кокуй, не похожий на другие башни. Свозил в Юрьевский монастырь, показав по пути Петра и Павла на Сильнище, церковь XII века, едва различимую за высокими кладбищенскими деревьями. Еще мы были в потрясающе высокой и стройной церкви Спаса на Ильине, и мне не забыть образ Пантократора работы Феофана Грека. Он глядит из-под купола на людей внизу, маленьких и слегка придавленных его огромными очами. Феофана Грека тоже подарил мне папа.

Облик древнейшего города северной Руси, названного по странному стечению обстоятельств Новым городом, закрепился в памяти именно в той, первой поездке. В Новгороде уже давно не встретить телеги, запряженной мохнатой тягловой лошадью с заиндевевшей на морозе бородой. Театр много лет назад переехал в Плотницкий конец, в огромную орясину неподалеку от церкви Петра и Павла в Кожевниках. Каждый раз, приезжая в Новгород, я вспоминаю тот старый, патриархальный город, открывшийся мне благодаря папе, любившему его крепко, как и меня, хотя он старался этого не показывать.