Глава 50

Настя

Сейчас третий час ночи. Уже поздно, но кажется, будто гораздо позднее, будто эта ночь принесла такие грандиозные события, что мир изменился до неузнаваемости. Дрю уехал пятнадцать минут назад и обещал вернуться через полчаса. Куда направляется, он не сказал, но это и не нужно. Мы оба знали, куда лежит его путь.

Приняв душ, я прикладываю лед к опухшему лицу, а на самом деле всего лишь хочу лечь в постель, даже если не усну. Не знаю, есть ли такие слова, которыми я, излив на бумагу, смогу стереть из памяти картины сегодняшней ночи, что отпечатались в моем сознании, чтобы они больше никогда не возвращались. Нет, эти сцены относятся не к Кевину Леонарду. А к Джошу и той девчонке. Хотя я их даже не видела. Тем не менее эти картины, словно кислота, разъедают все хорошие воспоминания, оставляя после себя только одно. Сегодня меня уже рвало от одной только мысли о них, вот и сейчас, стоит этой сцене вновь всплыть в моем воображении, как живот скручивают спазмы. Я бегу в туалет, склоняюсь над унитазом и давлюсь. Но рвоты нет. Во мне ничего не осталось.

Я включаю телевизор на первом этаже, когда в дверь тихонько стучат – почти неслышно. Перед уходом я дала Дрю ключ, чтобы он мог потом войти сам, так что это не он. Но тогда кто же? Подхожу на цыпочках к двери и приникаю к глазку: на крыльце стоит Тирни Лоуэлл.

С минуту обдумываю, стоит ли открывать дверь. В конце концов отпираю дверной засов и встречаюсь с ней лицом к лицу. На ней по-прежнему одежда, в которой она была на вечеринке, и вид у нее заплаканный. Неужели эта ночь не пощадила никого?

– Господи, твое лицо, – почти мгновенно выпаливает Тирни. – Прости. – Она морщится – ей явно неловко стоять здесь со мной. – Не хочу никого будить.

Я качаю головой, открываю дверь шире и жестом приглашаю ее войти. Минуту мы просто смотрим друг на друга. Я знаю, зачем Тирни пришла, но жду, когда она спросит сама. Интересно, откуда она узнала, где я живу? Наверное, Клэй сказал. Они стали общаться с тех пор, как сошлись на почве искусства и науки изготовления кальяна. Она взглядом обводит комнату, но ей тут не найти того, что она ищет.

– Дрю здесь?

Я мотаю головой.

– А-а. – Тирни даже не пытается скрыть разочарования. Потом вздыхает и искренне интересуется: – Ты-то в порядке?

Пора бы уже со всех собирать в копилку по четвертаку каждый раз, когда они задают этот вопрос. Тем более я не знаю, что значит быть «в порядке».

Киваю в ответ.

– Вот, просто хотела узнать, как он, – объясняет она. – Мне кажется, он никогда никого не бил.

Я тоже так думаю.

– С ним все нормально? – В ее голосе отчетливо слышится беспокойство, к тому же она достаточно хорошо знает Дрю, а значит, вопрос этот не праздный.

Я не киваю, не качаю головой и даже не пожимаю плечами. Пусть сама спросит у него. Мне-то откуда знать?

– Он тебя любит, – смирившимся тоном произносит она.

На это я киваю, поскольку знаю, что так оно и есть, только не в том смысле, в каком она думает. Надо написать ей записку, все объяснить, ведь она заслуживает знать. Но мы не успеваем продолжить разговор, потому что в замке поворачивается ключ и входит Дрю. При виде Тирни он резко останавливается. Будь у меня фотоаппарат, я бы сфотографировала их лица в этот момент, а потом совала этот снимок им под нос, чтобы они больше не могли отрицать очевидное.

– Мне пора. – С ошибочной покорностью Тирни переводит взгляд с меня на Дрю, после чего разворачивается и уходит.

Я подхожу к Дрю, сжимаю его руку и кивком головы показываю на дверь. Он тоже выходит на крыльцо.

Джош

После отъезда Дрю не проходит и часа, как я оказываюсь возле ее дома. Половина четвертого утра. Марго вернется домой через пару часов. Понятия не имею, как Солнышко объяснит ей свое разбитое лицо. Я хватаю телефон из держателя для стакана и сую его в карман. Я даже до сих пор не проверил экран. Не хочу увидеть в списке звонков ее имя и все таящиеся за ним «если». Боюсь столкнуться с напоминанием о том, что, если бы я услышал телефон, если бы поднял трубку, ничего бы этого не случилось.

Дрю стоит на крыльце, провожает взглядом удаляющуюся машину Тирни Лоуэлл. Я быстро прохожу мимо него и открываю дверь, прежде чем он начнет твердить, что мне сюда нельзя.

Я и сам не успеваю подготовиться: как только вхожу в дом, вижу на кухне ее. Несколько недель я старался не смотреть в ее сторону. И теперь при виде нее меня словно выпотрошили, разорвали на клочки и снова сшили, но уже не в том порядке. Не знаю, в чем дело – в ее ране возле глаза, ссадине на щеке или выражении ее лица, – но внутри у меня все ноет от боли.

– Езжай домой, – раздается голос Дрю у меня за спиной, но я не оборачиваюсь, потому что не могу отвести от нее взгляда.

– Дай нам минутку. – Просьба это или утверждение, я не знаю.

– Не сегодня, Джош, – уговаривает он. Не настойчиво, а как-то обреченно.

Он прав. Я должен уйти. Ей ни к чему еще разборки со мной. Но я ведь эгоист. Мне нужно услышать, что с ней все в порядке, даже если это, я знаю, не так. Сейчас я готов принять от нее любую ложь.

– Мне нужна всего минута. – Я обращаюсь к Дрю, хотя по-прежнему смотрю на нее. Голос мой звучит тихо, но с жесткими нотками. Я никуда не уйду.

Она кивает Дрю, однако его это не убеждает. Наверное, думает: раз он не уберег ее сегодня от Кевина Леонарда, то может по крайней мере спасти от выяснения отношений со мной.

– Езжай домой, Дрю, – мягко просит Настя. – Если твоя мама проснется, она очень разозлится. Со мной все будет хорошо. Обещаю. – Ложь, но такая естественная, словно она прибегает к ней уже не один год.

Дрю с недовольным видом все же сдается. Приближается к ней, надолго заключает в объятия и, прошептав на ухо: «Прости», – уходит.

– Болит? – Глупо спрашивать у девушки, болит ли у нее наполовину опухшее лицо, но это первое, что приходит мне на ум. Она вновь прикладывает пакет со льдом к щеке и мотает головой.

– Не очень.

Мы стоим в разных концах кухни, а между нами пролегают все наши попытки причинить друг другу боль.

Она откладывает лед и снимает с холодильника накрытую фольгой тарелку. Разворачивает ее, ставит на стол сахарное печенье и приглашает меня сесть.

– Знаю, тебя от них уже тошнит, но…

Да, я говорил, что меня тошнит от этого печенья. Это было месяц назад. За неделю она испекла двенадцать порций, поскольку никак, по ее словам, не могла добиться правильного соотношения: чтобы печенье хрустело, и при этом его можно было жевать. Я сказал, что она спятила: для меня все они были совершенно одинаковыми. В конце концов, я пообещал, что больше не притронусь ни к одному сахарному печенью, пока она не испечет мне что-нибудь с шоколадом.

– Ну как, удалось найти нужное сочетание? – В этом разговоре нет никакого смысла, но раз уж у меня такая странная девушка, я буду поддерживать его.

– Думаю, да. – Она равнодушно пожимает плечами, будто для нее это ничего не значит, хотя мы оба помним, как эта идея сводила ее с ума. – Ты мне скажи.

И пододвигает ко мне тарелку. У нее разбито лицо. Я только что занимался сексом с Ли. Мы сидим за столом посреди ночи, и она просит меня оценить ее печенье.

– На вкус оно, – говорю я, стараясь прожевать печенье, – точно такое же, как и предыдущие восемьсот штук, что ты давала мне попробовать.

– Да, на вкус оно такое же, – невозмутимо отвечает она, – но не слишком ли хрустящее?

Я медленно вздыхаю, кладу печенье на стол.

– Значит, будем говорить о печенье. – Машинально киваю, беру салфетку и принимаюсь небрежно крутить ее в руках.

– Прости, что обидела тебя.

– Что? – Эти слова следовало мне говорить, но вместо этого их произносит она. А ведь ей известно, чем я занимался ночью. В голове у меня всего одна мысль: «Только не извиняйся передо мной. Прошу тебя, не надо». Еще вчера это было бы благом. Сегодня оно – проклятие.

Я тоже хочу попросить у нее прощения, но слова извинения – дерьмовые слова, и сам я дерьмо.

– Прости, мне очень жаль, – повторяет она, словно мне необходимо услышать это еще раз. Вдобавок ко всему она добавляет «очень жаль» – точно прокручивает рукоять ножа.

– Это я должен просить у тебя прощения.

– Ты не сделал ничего плохого.

Я не верю своим ушам. Услышать такое в разы хуже, чем обыкновенное «прости».

– Как ты можешь такое говорить? Все, что сегодня случилось, – ужасно. Все! Абсолютно! – Я не собирался повышать голос, но кричу. Возможно, оно и к лучшему, поскольку она тоже срывается.

– Я знаю, Джош! Что еще я должна сказать? Что мое сердце разбилось на тысячу осколков, когда я вошла в твой дом? А по возвращении к себе меня вырвало, но не из-за того, что случилось на той дурацкой вечеринке, а потому что у меня не шло из головы то, чем ты занимался с этой девчонкой? Ты это хочешь услышать? Так вот знай, это правда!

Я знаю. Ведь боль написана на ее лице, она читается во взгляде и голосе. Знаю, так как теперь меня самого тошнит не меньше, чем ее, а я не могу ничего исправить. Что сделано, то сделано.

Она встает из-за стола, отходит к дальней стене, и я ощущаю каждый сантиметр разделяющего нас пространства.

– А знаешь, что самое ужасное во всем этом? – продолжает она. – Хуже всего то, что я совершенно не имею никакого права злиться, потому что это моя вина. Ты ведь это хочешь услышать, да? Что во всем я виновата? Ничего бы не произошло, если б я не вздумала погубить себя и всех вокруг? Прекрасно. Тогда слушай: это моя вина! Все случившееся – моя вина, и я это знаю как никто другой. Наша жизнь превратилась в ад, которому я нас подвергла. Я знаю это и очень сожалею.

Минуту я молча смотрю на нее – целую вечность не видел ее настоящих эмоций. Несколько недель она представляла собой «черную дыру», поглощающую все чувства, а потом вдруг спокойствию и равнодушию пришел конец, и вот передо мной она – злая, отчаявшаяся, убитая горем, как и я.

Я встаю, делаю к ней шаг. Она смотрит на меня так, словно не понимает, что последует дальше. На ее лице застывает страх вместе с замешательством, она бросает взгляд за мою спину, словно загнанный в угол зверь, ищущий способ сбежать. Всего на миг она перестает прятать свою ранимость, которую я вечно стараюсь не замечать. Я должен уйти, оставить ее в покое, но не могу, находясь с ней в одной комнате, не прикоснуться еще раз, прежде чем завтра все снова скатится в пропасть.

– Я сейчас подойду к тебе, – говорю я, постепенно, шаг за шагом, приближаясь к ней, словно отговариваю самоубийцу прыгать. – Обниму и прижму к себе. – Замираю перед последним шагом. – И ты мне позволишь.

– Зачем? – спрашивает она, будто ничего безумнее в жизни не слышала. И возможно, после всего случившегося сегодня так оно и есть.

– Потому что мне это нужно.

Я уже стою перед ней, она не отступает назад. И делаю то, что обещал – обнимаю. Ее тело в моих руках слегка расслабляется, но сама Настя не шевелится и не обнимает меня в ответ. Она не простила меня, но это ничего. Я и сам не уверен, простил ли ее.

И вот она оживает, лишь для того, чтобы упереться ладонью в мою грудь и тихонько оттолкнуть. Я тянусь к ее лицу, желая стереть с него все синяки и боль, но останавливаюсь раньше, чем мои пальцы касаются ее кожи, и опускаю руку. Нам бы следовало на этом закончить, ей позволить мне спокойно, без лишних слов, уйти, но этого не происходит.

– Я бы все вернула, если б могла. Я не должна была причинять тебе боль. – Ну вот, она снова за старое. Только разговор этот бессмысленный – сейчас мы уже не в силах ничего изменить.

– А я не должен был тебе позволять, – отвечаю я. Это правда, и я знал об этом с самого начала. Нельзя было допустить, чтобы она причинила мне боль. Не стоило привязываться к ней, тогда бы ничего этого не было. Я даже делал так, как она хотела. Не говорил, что люблю ее, но это все равно ничего не решило. Я любил ее каждый день, каждый час и страдал из-за этой любви.

– Мне нужно было уйти. – В ее голосе – мольба, как будто она упрашивает меня понять то, чего я не способен постигнуть. – Я не могу сказать тебе правды, хоть ты и хочешь ее знать. Иначе в конечном итоге разочаровала бы тебя, потому что не смогла бы дать много, как и всем остальным.

– Единственное, что бы меня разочаровало – это твой уход. – Я сумел бы всю жизнь прожить без правды, лишь она была бы рядом со мной, даже если это и неправильно.

– Сейчас это уже не важно, – произносит Настя, и на ее лице отражается сожаление не только о последних неделях. Она смирилась. Сколько бы мы ни просили друг у друга прощения, слишком много произошло того, что не вернуть назад. С некоторыми решениями просто приходится жить. Этот урок мы оба усвоили давным-давно.

– Я всю душу вытрясу из этого Кевина Леонарда, – наконец говорю я. Пусть это и малое, что можно сделать, потому что наказания для него все равно будет недостаточно.

– Не надо, – решительным тоном заявляет она.

– Почему?

– Это не веская причина.

– Для меня ты – самая веская причина. – Может, мне и нельзя ее любить, но это не значит, что я позволю кому-то ее обидеть. Хотя по иронии судьбы именно я сегодня причинил ей самую сильную боль.

– Я не желаю становиться причиной. Все уже позади, и я хочу об этом забыть.

– Как можно так несерьезно к этому относиться? Он ведь мог изнасиловать тебя, а ты ведешь себя так, будто ничего не случилось.

– А ничего и не случилось. Поверь мне, я видела вещи и похуже. – Она беспечно пожимает плечами, чем приводит меня в бешенство.

– Хуже, чем изнасилование? – Я с недоверием смотрю на нее.

– Хуже, чем попытка изнасилования.

Я с досадой провожу ладонью по лицу.

– С меня довольно этих загадок, Солнышко! Я сыт ими по горло. Я сыт всем этим по горло! – Я снова выхожу из себя. С самого моего знакомства с этой девчонкой я кричу столько, сколько не кричал за последние десять лет, и, похоже, не могу остановиться. – Ты постоянно несешь какую-то бессмыслицу! Будто хочешь что-то сказать, но не говоришь, и я должен по твоим разрозненным намекам догадываться и разбираться сам. Знаешь что? Я не могу. Не могу разобраться. Не могу разгадать тебя, и меня уже тошнит от этих попыток.

По-видимому, нам даже не нужно дожидаться завтрашнего утра, чтобы все скатилось к чертям. Это происходит уже сейчас.

Обхватив голову руками, я без остановки меряю шагами кухню. Во мне кипит едва сдерживаемая злоба, которую я не знаю, куда выплеснуть. Теперь понятно, для чего нужен бег. Дайте мне волю, я пулей выскочу отсюда и буду бежать, не останавливаясь. Делаю глубокий вдох и снова начинаю говорить, потому что не могу остановить поток слов.

– Я только знаю одно: что-то случилось с тобой или, точнее, кто-то искалечил твою руку, а заодно и тебя саму, но я не могу этого исправить.

– А тебя никто не просит, – огрызается она, ее слова полны ярости и горечи. В глазах вспыхивает дикий огонь. – Все кругом хотят меня исправить. Мои родители. Мой брат. Психотерапевты. Хоть ты-то не пытайся этого делать.

Мы оба раздражены. Оба злимся, и мне, как ни странно, от этого легче. Я чувствую, что не один нахожусь в таком состоянии.

– У меня нет желания исправлять тебя. Я хочу исправить вот это. – Я раскидываю руки в стороны, сам не понимая, что именно хочу исправить. Ее? Себя? Весь этот гребаный мир?

– А какая разница?

Какая разница? Не знаю. Возможно, ее и нет. Может, я действительно хочу исправить ее. Если и так, то что в этом плохого? Разве из-за своего желания я становлюсь подонком?

– Не знаю, – отвечаю я, поскольку только это и знаю. Я сажусь обратно за стол и роняю голову на руки.

Эмоциональная обстановка в комнате накалена до предела, сам я едва держу себя в руках. Уже пятый час утра. Мне кажется, что меня выжали как лимон, я сильно устал.

– Я думала, ты так же сломлен, как и я. – Теперь она говорит спокойнее, извиняющимся тоном, как будто боится меня обидеть. Но я нисколько не обижаюсь. – Думала, для тебя это не имеет значения, потому что ты понимаешь, каково это. Думала, если я не буду спрашивать, то и ты не станешь задавать мне лишних вопросов, и мы просто сделаем вид, что в прошлом ничего не было. Видимо, так не бывает. – Она слегка пожимает плечами, точно всегда это знала, но только теперь с этим смирилась. – Я лишь хотела, чтобы хоть кто-то при взгляде на меня не видел во мне другого человека.

– А кто на тебя так смотрит? – Я поднимаю голову и опускаю руки, чтобы видеть ее лицо. Как можно, глядя на эту девушку, желать видеть в ней кого-то еще, кроме нее самой?

– Все, кто меня любит.

– И кого же они стремятся увидеть?

– Девушку, что умерла.