Глава 38

Настя

Моего первого психотерапевта звали Мэгги Рейнольдс. Она разговаривала со мной, словно воспитательница детского сада. Таким тихим, терпеливым и дружелюбным голоском. Вкрадчивым тоном. Отчего мне хотелось врезать ей по лицу, хотя в то время я еще не была склонна к агрессии. Не то что сейчас, когда практически каждый вызывает у меня желание ему накостылять.

Всякий раз, как я спрашивала у нее, почему я не могу ничего вспомнить, она отвечала, что это вполне естественно. Как и все в этом мире, не правда ли? По ее словам, мой мозг оберегает меня от того, с чем я еще не готова столкнуться. Разум никогда не подвергнет меня такому стрессу, с каким я не смогу справиться. Я обязательно все вспомню, когда достаточно окрепну. Нужно лишь набраться терпения. Только трудно проявлять терпение, когда все вокруг забывают о нем.

Пусть все и соглашались с тем, что провал в памяти – это естественная реакция организма, но задавать вопросы не переставали. И полиция, и моя семья, и психотерапевты постоянно спрашивали об одном. Ты что-нибудь помнишь? И мой ответ был неизменен. Нет. Я ничего не помню. Совсем ничего из того, что произошло в тот день.

Но однажды мой разум, видимо, решил, что я готова, потому что ко мне вдруг вернулась память – я вспомнила все и в тот же день перестала отвечать. Наверное, мой мозг ошибочно посчитал меня окрепшей, но отказаться от этих воспоминаний уже было нельзя.

До тех пор, пока память не вернулась, я не видела ни одного кошмара. Как только в голове проявилась картина случившегося, избавиться от нее уже было невозможно. Она приходила ко мне каждую ночь, будто мстила за потерянное время. Я просыпалась вся в поту, дрожа от воспоминаний пережитого ужаса, и не могла ни с кем поделиться причиной.

Тогда я начала писать. Я извлекала из сознания каждую подробность и изливала ее на бумагу, чтобы память больше не имела надо мной власти. Я чувствовала себя преступницей. Будто своим молчанием совершала некое преступление и еженощно ждала, что кошмары вернутся и призовут меня к ответу. В попытке избавиться от их давления я исповедовалась сама себе. Каждую ночь писала в своей тетради. Слова стали жертвой, которую я приносила ежедневно в обмен на сон без сновидений.

И они никогда меня не подводили.

* * *

Уже второй раз за эту неделю мы с Джошем приходим к Лейтонам на ужин. Здесь же мы отмечали и День благодарения. Уверена, мы оба, как истинные нелюдимы, с большей радостью остались бы дома у Джоша, заказали бы пиццу и мастерили в гараже, но миссис Лейтон невозможно отказать. Ее приглашение было не просьбой. А требованием. К тому же празднование сильно отличалось от обычных воскресных ужинов. На нем присутствовали многочисленные дедушки и бабушки, двоюродные братья и сестры, тети и дяди, а также случайные гости вроде нас с Джошем. Большую часть вечера мы прятались в комнате Дрю, поскольку Джош, как и я, не любит обниматься, а эти люди просто обожают стиснуть тебя в объятиях. Причем все до единого.

Когда все уселись за стол с фарфоровой посудой, вазой с цветами по центру и сложенными в виде лебедей салфетками, я сфотографировала его на телефон и отправила снимок маме, чтобы она знала, что в этот день я не одна. Хотя не знаю, стало ли ей от этого легче. Ведь праздничное застолье в кругу чужой семьи может не принести нужного утешения.

В школе всю неделю были каникулы, поэтому последние девять дней, кроме Дня благодарения, мы только и занимались тем, что мастерили. Погода стояла чудесная, влажность низкая, поэтому я, выйдя на подъездную дорожку, покрывала лаком получившиеся изделия. Нам наконец удалось выявить то, что у меня выходит лучше, чем у Джоша. Хотя он совсем не против: полировать мебель ему нравится еще меньше, чем шлифовать.

Все это время мы никуда не ездили, за исключением дома Дрю, продуктового и строительного магазинов. Почти целый день мастерили мебель, в три часа шли смотреть обожаемый Джошем «Главный госпиталь», готовили ужин, еще плотничали, шли на пробежку и ложились спать.

Это была идеальная неделя. Жаль, что уже наступило воскресенье.

* * *

– Сегодня у нас музыку выбирает папа. – Миссис Лейтон пытается удержать в одной руке поднос с дважды запеченным картофелем и в другой – графин с водой.

– А разве не Дрю? – спрашивает Сара, раскладывая на столе последние столовые приборы.

– Зря стараешься. Дрю выбирает на следующей неделе. А сегодня моя очередь. – Дабы поддразнить дочь, мистер Лейтон разражается безумным смехом. Я улыбаюсь, потому что эта картина напоминает мне поведение собственного отца. Затем он открывает шкафчик с компакт-дисками, просматривает их, вытаскивает один и вставляет в проигрыватель.

Мне достаточно всего трех нот, чтобы узнать зазвучавшую мелодию – соната Гайдна. Я знаю ее наизусть. Я проигрывала ее тысячу раз, готовясь к прослушиванию, которое должно было состояться в тот день в школе. Именно она стала лейтмотивом моей гибели. Ее мы и слушаем во время воскресного ужина. Саундтрек к моей смерти.

Я не слышала это произведение с того самого дня. С тех пор, как повторяла его перед выходом из дома. С тех пор, как напевала его себе под нос по дороге в школу. Я и сейчас не слышу его. А также не вытворяю ничего по-театральному грандиозного: не роняю тарелки, не выхожу из себя, не выбегаю из комнаты. Я просто перестаю дышать.

Я иду, тихонько напевая, прокручиваю в голове каждую ноту. Я не волнуюсь, потому что это всего лишь звукозапись. Если ошибусь, то перезапишу ее заново – столько раз, сколько захочу, пока не буду довольна. Записывать меня будет Ник Керриган в музыкальной лаборатории. Я нравлюсь ему, а потому он останется со мной столько, сколько потребуется. Он сам так сказал. Мне он тоже нравится, так что все отлично. Я проверяю внешний вид своих рук: они должны выглядеть хорошо, никаких сломанных ногтей. Когда передо мной появляется парень. Он улыбается мне, но что-то в нем не так. Взгляд какой-то недобрый. Однако я улыбаюсь ему в ответ, здороваюсь и прохожу мимо. И тут он до боли стискивает мою руку. Я разворачиваюсь, но не успеваю ничего сказать, потому что он бьет меня по лицу. Я падаю вперед, и он куда-то меня тащит. Вдруг я уже больше не на земле, он ставит меня на ноги рывком за волосы. Говорит, что это я виновата. Называет меня русской шлюхой, велит стоять, только непонятно зачем, потому что снова сбивает с ног. Рот у меня забивается землей вперемешку с кровью; я не помню, как кричать. Даже не помню, как дышать. Неужели я и правда русская? Нет, это вряд ли. Но за что этот парень ненавидит меня? Он дергает меня за волосы столько раз, что вырывает из скальпа несколько клоков. Кровь заливает мне один глаз, отчего я им ничего не вижу. Должно быть, ему надоедает каждый раз поднимать меня, потому что он, оставив меня на земле, принимается пинать. Бесчисленные удары сыплются на живот и грудь. Пару раз приходятся между ног. Мне кажется, я слышу треск собственных ребер. Сколько так продолжается, я не знаю. Может быть, вечность. Я больше ничего не чувствую. Мне даже уже не больно. Но левый глаз продолжает видеть. Я замечаю на земле – трудно сказать, как далеко – одну из своих перламутровых пуговиц. Когда на нее падают солнечные лучи, она начинает переливаться разными цветами. Это так красиво, что мне хочется схватить ее. Если смогу дотянуться до нее, все будет хорошо. Думаю, он все еще бьет меня ногами, когда я тянусь рукой за пуговицей, но не достаю ее. Все замирает, кроме его дыхания. Я вижу его ботинки рядом со своей ладонью. А после глаза застилает чернота, я не чувствую своего тела. Последнее, что слышу, – хруст костей раздробленной руки, и дальше – пустота.

– Настя?

Мне не знакомо это имя.

Я открываю глаза – они снова видят. Я в доме Лейтонов, лежу на белом парчовом диване, крови нигде нет, ничего не болит – кроме искалеченной души. Взгляд останавливается на кофейном столике, который сделал Джош Беннетт. Сам он сидит на полу рядом с диваном и, глядя на меня, держит за руку. Я вижу в его глазах все невысказанные вопросы. На лицах всех присутствующих, даже Сары, читается испуг. Возможно, я тоже выгляжу напуганной, поскольку понятия не имею, что произошло.

Миссис Лейтон заставляет меня выпить воды вопреки моим протестам – в конце концов, у меня просто обморок, а не обезвоживание. Видимо, я так долго не дышала, что потеряла сознание. Она хочет позвонить моей тете. Я мотаю головой, а потом перевожу умоляющий взгляд на Джоша. Он вызывается отвезти меня домой. Надеюсь, речь идет о его доме, потому что именно там я хочу быть, даже если мне сейчас совершенно не нравится выражение его лица. Так люди обычно смотрят, когда боятся одним неверным словом спровоцировать у тебя нервный срыв. Но если мне до сих пор удавалось держать себя в руках, то на белом парчовом диване в доме Лейтонов я точно не позволю этому произойти.

На протяжении почти двух лет я никогда не забывала о случившемся. Оно являлось мне в кошмарах. Каждый вечер, сотни дней, я записывала это в тетрадях. Но до сего дня ни разу не переживала вновь. Я знаю, что здесь я в безопасности. Но также знаю, какова кровь, смешанная с землей, на вкус.

* * *

Я снова ночую у Джоша, в какой-то момент это стало для нас нормой. Чем больше времени я провожу здесь, тем неприятнее мне оставаться одной в доме Марго. Я всегда сообщаю ей, где нахожусь, и пусть ей это не нравится, думаю, она понимает, или же мне просто хочется в это верить. У Джоша я как нигде чувствую себя по-домашнему, а дом мне сейчас очень нужен.

Мне приходится прятаться в ванной, чтобы исписать свои обычные три с половиной страницы, несмотря на ощущение, что сегодня я уже это сделала. Я все равно их пишу, после чего убираю тетрадь в рюкзак, сунув за учебник по тригонометрии, словно это моя домашняя работа.

– Молчи, – говорю я, забираясь в постель. В комнате темно, но даже в черной как смоль тишине я вижу и слышу витающие вокруг меня вопросы.

– Однажды тебе придется мне рассказать, – тихо произносит Джош, как если бы в доме нас могли услышать.

– Но я не обязана делать это сегодня, – шепчу я в ответ.

Он находит рукой мою левую ладонь, будто знает, что в ней сокрыты все мои тайны и их можно узнать, просто взявшись за нее.

– Ты находилась в сознании, но тебя словно с нами не было. – Он привлекает меня к себе и целует шрам на лбу. Крепко обхватив меня руками, кладет мою голову себе на грудь, прижимает мое тело к своему. – Ты до смерти меня напугала и даже не хочешь ничего объяснить.

Я должна ему хоть что-нибудь сказать, поэтому говорю то единственное, что точно является правдой:

– Иногда я просто забываю, как дышать.