Глава 31

Джош

Сегодня утром умер дед. И в моей жизни ничего не изменилось.

Думал, после его смерти я сломаюсь: расплачусь, напьюсь, начну все крушить, потому что теперь пришел конец – он был последним у меня. Но этого не произошло. Я не сломался. Не стал разбивать стены. Не начал затевать драки с каждым придурком в школе. Я просто продолжил жить как ни в чем не бывало. Потому что это совершенно нормальная ситуация.

* * *

– Куда мы едем? – спрашивает Солнышко, забираясь в грузовик. Я чувствую, что сегодня мне здесь не место. Гаражу нечего мне предложить. Моя мастерская – единственная для меня отдушина, и не хочется думать, будто сейчас она бессильна. Поэтому лучше на некоторое время уехать отсюда, чтобы не опасаться, что я и ее потерял. Не знаю, куда именно мы отправимся. Мне просто хочется уехать куда-нибудь.

Едем мы долго. С тех пор как сели в грузовик, я не проронил ни слова. Даже не ответил на ее вопрос. Но Солнышко не против тишины. Она прислоняется головой к стеклу и смотрит в окно, позволяя мне молча крутить руль.

В конечном счете мы останавливаемся на парковке закрытого центра по продаже машин. Забираемся в кузов моего грузовика и, растянувшись на спине, смотрим на небо.

Я еще не начал считать. Интересно, так делаю только я или другие тоже? Каждый раз, когда кто-то из близких умирает, ты принимаешься отсчитывать время с момента их смерти. Сначала минуты, потом часы. Затем дни, недели, месяцы. А однажды осознаешь, что больше не считаешь, и даже не помнишь, когда перестал. В это мгновение они уходят навсегда.

– У меня умер дедушка, – говорю я.

– Будь у нас телескоп, я бы показала тебе Море Спокойствия. – С этими словами Настя указывает в небо. – Видишь? Вон там на Луне. Отсюда почти не видно.

– Поэтому у тебя в спальне висит фотография Луны? – К этому времени я уже свыкся со всеми ее странностями.

– Ты заметил?

– Это было единственное, что висело на стене. Я решил, ты увлекаешься астрономией.

– Нет. Фотография служит мне напоминанием о том, что все это – чушь полнейшая. Звучит как красивое тихое место. Куда бы тебе захотелось отправиться после смерти. Повсюду безмятежность и вода. Такое место поглотит тебя без остатка, примет, несмотря ни на что. Так я себе его представляла.

– Было бы неплохо оказаться там после смерти.

– Да, неплохо, если бы оно на самом деле существовало. Но его нет. Это и не море вовсе. А просто большая темная тень на Луне. Само название – ложь. И не отражает истинного смысла.

Ее левая рука покоится на животе, ладонь то сжимается, то разжимается. Она делает это постоянно и, наверное, даже не осознает.

– Значит, твоя нездоровая одержимость именами не ограничивается только людьми?

– Все эти имена – сплошное вранье. Твое имя может означать «превосходный», а на деле ты можешь быть бесполезен и неспособен ни на что. Имя можно дать всему, назвать что и кого угодно, но от этого суть его не воплотится в жизнь. Не станет правдой. – В ее голосе сквозит горечь. Или просто разочарование.

– Но если имена – это бессмысленное вранье, то почему ты ими так одержима? – Не сосчитать, сколько испорченных газет она оставила на моем кухонном столе, пока вырезала объявления о рождении детей. Поначалу я решил, что она из тех девушек, кто обожает заранее выбирать имена своим будущим детям, но, по всей видимости, это просто странное хобби.

– Потому что так приятно находить имена, которые несут в себе смысл. Одно такое имя стоит всех пустышек. – На ее лице проскальзывает слабая улыбка. Интересно, о чем она думает? Но она не дает мне возможности задать вопрос. – Как думаешь, где он сейчас? – спрашивает Настя, всматриваясь в небо.

– Наверное, там, где хорошо. Я не знаю. – Я жду, она тоже ждет. – Однажды я спросил у него, не боится ли он. Смерти. И только потом осознал, как же глупо спрашивать подобное у человека, который умирает. Если раньше он не задумывался об этом, то после обязательно начнет.

– Он расстроился?

– Нет. Наоборот, рассмеялся. Сказал, что совсем не боится. Но к тому времени его уже пичкали сильнодействующими лекарствами, так что он был не в себе. Рассказал, что уже знает, где окажется, потому что бывал там прежде. – Я замолкаю, поскольку мне больше не хочется делиться бреднями своего дедушки. Он ведь не всегда был таким. Только в конце, из-за боли и лекарств. Но Настя с любопытством смотрит на меня, в ее глазах читаются сотни вопросов. Я чувствую, что должен ответить на них. – Когда ему было двадцать лет, он работал на стройке. Однажды он вдруг упал, у него остановилось сердце. Фактически, я так полагаю, он был мертв в течение минуты или около того. Он рассказывал об этом тысячу раз.

– Тогда с чего ты решил, что его слова – результат воздействия лекарств, если слышал эту историю раньше?

– Потому что он говорил, будто ничего не помнит. Все у него спрашивали, видел ли он свет и прочую чепуху, а он все время отвечал, что, очнувшись, ничего не помнил. А потом в ночь перед отъездом в хоспис усадил меня и сказал, что должен напоследок мне кое-что поведать: дать последний совет и раскрыть тайну. Тогда-то он и сообщил, что на самом деле всегда помнил, где очутился после смерти. Помнил то место в мельчайших подробностях.

– И где же?

– По его словам, оно не имело какой-либо формы или смысла. Было больше похоже на неосознанное чувство. Как лихорадочный сон. Как надежда на второй шанс. Лишь одна деталь имела ясные очертания – садовые качели перед домом из красного кирпича. Но тогда он не понимал их значения, потому и не рассказал об этом никому. А потом показал мне старую фотографию, где они с бабушкой сидят точно на таких же качелях перед красным кирпичным домом, где она жила еще до их знакомства.

– Как мило, – говорит она, хотя в ее голосе звучит нечто похожее на разочарование. Мне хочется потянуться к ней, коснуться ее лица, руки, чего-нибудь.

– Да, мило, – отвечаю я, сам так не считая. – Только встретились они уже спустя три года после того несчастного случая, поэтому в свое время он и не придал этому значения. Но как только увидел качели и тот дом, сразу все понял. Ему было суждено остаться в живых. Вернуться к жизни, чтобы встретить ее. Именно рядом с ней находился его рай, даже если он этого не знал. Потому и не боялся. – Я поворачиваю к ней голову. Настя смотрит на луну, на ее губах, которые всего несколько минут были омрачены разочарованием, играет тень улыбки. Я тоже гляжу вверх, пытаясь понять, что она там видит. Тут она придвигается и кладет голову мне на грудь. Меня не слишком волнует причина: она замерзла или металлический кузов чересчур жесткий. Не задавая вопросов, я просто обвиваю ее рукой и прижимаю к себе, будто годами так делал. – Я же говорю, его пичкали кучей обезболивающих.

* * *

– Это был хороший совет? – интересуется Настя на обратном пути. Снова прислонившись головой к стеклу, она наблюдает за проносящейся дорогой.

– Что?

– Ты сказал, дедушка дал тебе последний совет. Хороший? – Она выпрямляется на сиденье и поворачивается ко мне.

– Нет, – смеюсь я, вспоминая о нем. – Абсолютно уверен, это был худший совет из всех возможных. Но я его тоже списываю на лекарства.

– Теперь ты обязан мне его рассказать. Я должна знать, что подразумевается под худшим советом. – Она полностью разворачивается ко мне, подогнув одну ногу под себя.

– Он сказал, – мне как-то неловко говорить ей об этом, – что у каждой женщины есть нечто такое, что она никогда не простит, с чем ни за что не готова мириться. И для каждой это что-то свое. Ложь, измена, что угодно. Секрет хороших отношений заключается в том, чтобы узнать, что именно твоя женщина не может простить, и не делать этого.

– Это и есть совет?

– Я тебя предупреждал. Он еще сказал, что в ту ночь видел на кухне енота. Так что…

– Ты веришь в это?

– В рассказ о еноте или в совет?

Она смотрит на меня, нетерпеливо склонив голову набок. Я кошусь на нее, прежде чем возвращаю взгляд на дорогу.

– Это ты мне скажи. Ты же девчонка. Причем одна из тех, кто не хочет, чтобы ее называли женщиной, верно? Хотя тебе уже почти восемнадцать. Это кажется странным.

– Вот только не надо, – сухо бросает она.

– Так что у тебя? – спрашиваю я.

– Ты про мой совет?

– Нет. Что ты не смогла бы простить? Наверняка есть что-то такое.

– Никогда не думала об этом. – Она отворачивается к окну. – Полагаю, убийство не в счет.

– Не в счет. Иначе ты была бы мертва, и прощать было бы бессмысленно.

– Необязательно, но предположим. Наверное, для меня это чрезмерная любовь.

– Ты не смогла бы простить чрезмерную любовь? В таком случае я вынужден сослаться на мисс Макаллистер и потребовать у тебя подтверждающих фактов.

– Слишком много обязательств. Говорят, любовь безусловна, но это не так. А если и безусловна, то никогда не бывает бескорыстна. В любви всегда присутствуют ожидания. Люди все время ждут чего-то взамен. Например, хотят, чтобы ты был счастлив и все в таком духе, и это автоматически делает тебя ответственным за их счастье, поскольку они не могут быть счастливы, если несчастен ты. От тебя ждут быть таким, каким ты должен быть, и чувствовать то, что, по их мнению, ты должен чувствовать, потому что они любят тебя. А когда ты не даешь им того, чего от тебя хотят, они расстраиваются, ты тоже расстраиваешься, и всем становится плохо. Мне такая ответственность не нужна.

– Значит, ты предпочтешь, чтобы тебя никто не любил? – спрашиваю я. Жаль, что я за рулем и не могу смотреть на нее дольше секунды.

– Не знаю. Я просто рассуждаю. На этот вопрос у меня нет ответа. – Она выпрямляет согнутую ногу и вновь прислоняется головой к стеклу.

– Самый худший совет из возможных, – говорю я.

* * *

Я привык быть один, но сегодня вечером чувствую себя особенно одиноким. Я не просто один в своем доме – я один на всем белом свете. Возможно, это само по себе уже благо, потому что теперь мне не придется этого делать.

Сегодня, забираясь в постель, я даже не веду отсчет.