Глава 25

Джош

– Как ты научился готовить? – Сегодня она болтает ногами, сидя на кухонной стойке, а не на верстаке. Теперь она все время ужинает у меня. Иногда помогает готовить. Иногда просто наблюдает. И без умолку говорит.

Я тянусь вверх и открываю шкафчик над холодильником, куда мама сложила все свои поваренные книги. Настя окидывает взглядом забитую до отказа полку. Сам я, если честно, пользуюсь всего несколькими из тех, что находятся впереди, но шкафчик довольно глубокий, и книги стоят в три ряда.

– Ты научился готовить по книгам? – Настя удивленно выгибает брови.

– А разве так поступает не большинство людей?

– Только не семнадцатилетние парни.

– Боюсь, многие семнадцатилетние парни вообще не учатся готовить.

На мое замечание она ничего не отвечает. Я сказал это не для того, чтобы вызвать замешательство, но она, похоже, смущена, потому что в кухне воцаряется молчание. Обычно такого рода тишину все стремятся заполнить, но безуспешно, поскольку усердно думают над тем, что сказать. И пока пытаются что-то придумать, молчание затягивается настолько, что уже никакие слова не могут снять неловкость. Все подходящие фразы растворяются в молчании, в то время как подыскиваются нужные слова.

– Если получится фигня, может, закажем пиццу? – предлагает она. Молчанию не удается ее одолеть. Оно ее вовсе не пугает. Когда, наверное, больше года не говоришь ни с одной живой душой, то невольно учишься управлять возникающими паузами в разговоре.

– Не получится, – отвечаю я.

– Так уверен в себе? – усмехается она.

– Я уже уморил тебя голодом?

– На удивление нет. Но вот это выглядит как-то подозрительно. – Она косится на разделочную доску, лежащую передо мной.

– Овощи?

– Они самые.

– Тебе сколько лет? Восемь? – спрашиваю я.

– А тебе? Сорок? – парирует она.

– Фигня не получится, – повторяю я. – Поверь мне. Я готовлю не первый день.

– А сколько уже?

– Три года, плюс-минус. – Именно в это время моя бабушка сильно заболела и больше не могла заниматься готовкой. В то же самое время я был вынужден учиться, как пользоваться стиральной машинкой и вытряхивать пылесос.

– С четырнадцати лет? И что тебя заставило?

– Надоело каждый день на ужин питаться сухими хлопьями из коробки. Поэтому однажды просто достал поваренные книги и начал их изучать.

– Я вот вообще не умею готовить.

– Зато умеешь печь. – Да еще как! На прошлой неделе она приносила те самые печенья с арахисовым маслом, посыпанные сахаром, с узором крест-накрест наверху. Стоило мне на них взглянуть, как я мгновенно вспомнил, что точно такие же пекла моя мама, а я совсем забыл. Интересно, сколько еще всего я не помню о ней?

– Это не то же самое.

– При желании ты тоже можешь научиться готовить. Я даже могу одолжить тебе поваренную книгу, если хочешь, – с легким сарказмом говорю я. Такое предложение ее не слишком воодушевляет. – Это вовсе не трудно.

– Для тебя, может, и нет. Но не все из нас такие талантливые, как Джош Беннетт. – Она говорит обо мне так, будто я тот еще придурок.

– А ты знаешь, сколько блюд угробил этот талантливый Джош Беннетт вначале? – Теперь я уже сам выставляю себя тем еще придурком.

– Просвети.

– Скажем так, первые несколько месяцев я по-прежнему питался хлопьями. И даже потом мы с дедом частенько ели сухую пережаренную еду.

– Ты мог бы каждый вечер ужинать у Дрю.

– Мог бы, если б хотел каждый вечер терпеть Дрю. – Я все-таки не большой любитель острых ощущений, но она права: двери его дома всегда были для меня открыты.

– Он ведь твой лучший друг. Хотя я понятия не имею, как такое могло произойти.

– Мы с ним вместе входили в Малую бейсбольную лигу. Когда родные начали умирать, а все остальные от меня отвернулись, он не отступился. Продолжал постоянно приходить ко мне, как я ни пытался избавиться от него. Наконец стало ясно, что он от меня не отстанет.

– Очень похоже на Дрю.

И очень похоже на тебя, Солнышко.

– Значит, Малая лига? – усмехается она.

– Недолго, – отвечаю я. – Как только понял, что мне интереснее мастерить биты, чем размахивать ими, я ушел.

Настя наблюдает за тем, как я нарезаю овощи, но помощи, как стало уже ясно, не предложит там, где должны быть задействованы руки и острые ножи.

– Мне тоже поначалу выпечка не удавалась, – признается она, возвращаясь к предыдущей теме. В ее слова трудно поверить. Мне-то казалось, она сразу родилась с кексом и кулинарной лопаткой в руках.

– А когда ты начала печь?

– В пятнадцать лет. – Она опускает взгляд на свою левую ладонь и разглядывает ее, поворачивая во все стороны. Я предполагаю, что на этом тема исчерпана, поскольку привык довольствоваться минимумом информации от нее. Все те же умышленно размытые фразы, как и всегда. Но тут она меня удивляет, потому что говорит дальше: – Когда у меня возникли проблемы с рукой, мне пришлось долго проходить физиотерапию. Врачи предложили мне для восстановления силы в руке месить тесто. В какой-то момент я решила: раз уж мне придется столько времени возиться с тестом, то почему бы не испечь хлеб. – Она издает смешок.

– Видимо, легче сказать, чем сделать.

– Не то слово. – Она широко улыбается, и такое поведение противоречит тому, какой я привык видеть ее. – В первый раз хлеб, кажется, вообще не поднялся. Получилась жесткая плоская лепешка. Но папа все равно его съел и даже сказал, что вышло неплохо. Видел бы ты его лицо, когда он пытался его прожевать. С трудом представляю, как ему это удалось. – Рассказывая эту историю, Настя не перестает улыбаться. Я вижу, как ее лицо озаряется воспоминаниями, и внезапно осознаю, что прекратил резать овощи и просто пялюсь на нее. Усилием воли заставляю себя вернуться к готовке, пока она не заметила. – Но я не прекращала свои попытки, пробовала снова и снова. Каждый раз не получалось то одно, то другое. Мне никак не давался хлеб. И меня это дико бесило.

– В конце концов ты сдалась? – спрашиваю я. Она смотрит на меня так, будто я сморозил немыслимую глупость.

– Ни одной дурацкой буханке хлеба не под силу меня сломить. Я изводила муку килограммами. Маме даже пришлось закупать дрожжи мешками. Однажды я так разозлилась, что швырнула кусок теста в потолок. Думала, мама больше не пустит меня на кухню, когда обнаружила, как я, стоя на стремянке, скребком сдираю тесто с потолка. В конце концов у меня получилось. Много месяцев спустя я наконец испекла нормальную буханку хлеба. – Пожимая плечами, она снова переводит взгляд на свою ладонь и сжимает пальцы в кулак. – Заодно рука окрепла.

Я слежу за тем, как Настя разглядывает руку, и размышляю над тем, о каких же проблемах идет речь. Если присмотреться, то пальцы у нее не совсем прямые, рука иногда дергается, и она роняет предметы. Обычно мы оба не обращаем на это внимания. А еще на ладони виднеются шрамы – одни бледнее, другие ярче. Но я знаю их все до одного. Я столько времени рассматриваю ее руки, что могу с точностью воспроизвести каждый шрам.

– И ты до сих пор печешь? Я имею в виду хлеб? – спрашиваю я.

– Ни за что! – Она фыркает, словно я задал самый нелепый вопрос из всех возможных. – С ним же столько возни. Времени уходит уйма, а тут еще такая невыносимая влажность. Мне просто нужно было убедиться, что при желании я могу испечь хлеб. Лично мне больше по душе выпечка с сахаром.

Тут Настя указывает подбородком на мою разделочную доску.

– Мне кажется, твои овощи уже в кашу превратились.

Я смотрю на красный перец, который порубил чуть ли не в крошку, пока слушал ее.

– Я же не виноват, что ты так отвлекающе хороша. – Мне требуется минута, чтобы подтвердить той возмущенной части мозга, которая еще функционирует, что я действительно это произнес. К тому же вряд ли слово «отвлекающе» вообще существует. А если и так, то звучит оно по-дурацки. Прямо как я сам. Похоже, самый лучший выход в этой ситуации – сделать вид, будто ничего не произошло. Надеюсь, Настя пропустит мои слова мимо ушей, однако она поступает еще лучше.

– Дрю говорит, я чертовски сексуальная. – Она спасает меня тем, что беззаботно пожимает плечами.

– И это тоже, – улыбаюсь я. Не встречаясь с ней глазами, собираю в кучку то, что осталось от красного перца. Затем наливаю масла на дно сотейника и выкладываю овощи на столе. – Включи переднюю конфорку на восемь. – Я показываю на плиту, она уже тянется к ней. В это мгновение входная дверь открывается, и мы оба замолкаем.

– Эй, что здесь пр… – При виде Насти Дрю затыкается на полуслове. На его лице отражается потрясение. Только не ясно, чем оно вызвано: тем, что она сидит на кухонном столе, как у себя дома, или тем, насколько неузнаваемо выглядит для него. На ней белые джинсовые шорты и розовая футболка, косметики давно нет на лице – его видно из-за убранных назад волос, заплетенных в косу. Она выглядит младше, как и всегда, когда появляется в таком виде. Вдоль линии роста волос тянется рваный шрам, который она все время пытается скрыть. Я уже привык к такой Насте, но Дрю ни разу не видел ее даже отдаленно напоминающей обычную девчонку. Да и я не говорил ему, что она может быть такой.

Не знаю, можно ли считать это предательством. Будь это оно, я бы чувствовал себя виноватым, и часть меня действительно испытывает угрызения совести. Но вместе с тем я считаю свое поведение оправданным. Пусть и эгоистичным. Он может злиться, сколько ему угодно. Все равно оно того стоит.

Настя слезает со стола. Я уже думаю, что сейчас она бросит меня одного объясняться с Дрю. Но вместо этого она идет через кухню, открывает верхний шкафчик, где хранится посуда, и достает еще одну тарелку. Из ящика извлекает дополнительный набор приборов и ставит все это на стол. Дрю подходит к столу, выдвигает стул и садится. Все это время он не сводит с Насти глаз. Словно пытается разглядеть ее настоящую. Ее облик – все та же оптическая иллюзия. Только мои глаза уже привыкли к ней, а его никак не могут сфокусироваться.

– Не хочешь познакомить меня со своей девушкой? – спрашивает он, уже глядя на меня в упор. В его словах звучит больше любопытства, чем злости. Еще он, возможно, слегка потрясен.

– Она не моя девушка. – Одной рукой я передаю Насте подставки для стола, а другой продолжаю помешивать в сотейнике. Я специально не смотрю ей в лицо.

– Что ж, в этом случае, – он тянется к Насте, раскладывающей подставки на столе, и усаживает ее к себе на колени, – что у нас сегодня на ужин?