Глава 18

Настя

Мамин голос. Первое, что я помню, когда открыла глаза.

«Моя красавица. Ты вернулась к нам».

Но как же она ошибалась.

* * *

Если Эдна Сент-Винсент Миллей права и детство – это королевство, где никто не умирает, то мое детство закончилось в пятнадцать лет. Намного позже, чем у Джоша: у него оно, судя по тому, что я узнала от Дрю, закончилось в восемь. Подробностей я не знаю, потому что не спрашиваю у Джоша то, на что сама не готова отвечать.

В эти выходные мне придется ехать домой. Мама ждала моего визита месяц назад. Удивляюсь, как она еще не приехала сюда сама. Для Шарлотты Уорд не характерно дожидаться того, что ей хочется.

Вещей мне собирать немного. Почти вся моя старая одежда осталась дома. Кроме родных и психотерапевта, встречаться я ни с кем не планирую, поэтому свой наряд в стиле Голливудского бульвара оставляю у Марго, а значит, мои ноги будут мне благодарны по меньшей мере пару дней. В пятницу придется пропустить уроки в школе, чтобы пораньше приехать в Брайтон: надо успеть на прием к психотерапевту, на который меня записала мама. Думала о том, чтобы сообщить Джошу о своем отъезде, но в итоге даже не стала упоминать о нем. На это есть много причин, но основная заключается в том, что я не обязана перед ним отчитываться. Возможно, в воскресенье я и могла бы вернуться к шести, чтобы попасть на ужин, но будет лучше, если на этой неделе я его пропущу.

Переступая порог дома, где прошло все мое детство – он построен в совершенно нелепом викторианском стиле, – я чувствую себя в нем как рыба в воде. Ощущение мимолетное. Оно не настоящее. Подобно рефлекторной реакции; отголосок некогда испытываемой эмоции. Всего лишь на миг мне хочется вернуться домой, чтобы все в нем было, как раньше. А может, эти безмятежные дни мне только привиделись: они существуют скорее в моих воспоминаниях, чем в реальной жизни.

Мама сидит за обеденным столом – за него мы садились только по праздникам. На нем разложены первые пробные снимки. Мама у меня – фотограф, что уже само по себе забавно: она обладает сногсшибательной внешностью, но вы ее не увидите ни на одной фотографии, потому что всегда снимает она. Мама работает на себя и никогда не оказывается без заказов, ведь она – настоящий мастер своего дела, а значит, сама устанавливает правила, берется только за ту работу, которая ей по душе, приходит и уходит, когда ей вздумается. Все стены в моей спальне были увешаны ее фотоработами. Моими самыми любимыми. Бывало, я садилась за стол, просматривала вместе с ней пробные снимки и выбирала тот, что цеплял мой взгляд. Из множества фотографий только одна всегда откликалась в душе – я показывала на нее, и мама печатала ее для меня. Это был наш ритуал. Я даже не помню, какую фотографию выбрала в последний раз. Я и не знала, что она окажется последней. Сейчас я могла бы подойти к маме, сесть за стол и указать на снимок, но не делаю этого. Стены в моей комнате оклеены новыми обоями.

Завидев меня, мама вскакивает со стула. За каких-то три шага оказывается у двери и заключает меня в объятия. Я обнимаю ее в ответ, потому что ей это нужно, пусть даже не нужно мне. Обнимать маму не то же самое, что обнимать миссис Лейтон, все совсем иначе. В ее объятиях чувствуется неловкость. Она отстраняется, и я вижу знакомый взгляд – тот, что за последние три года наблюдала тысячи раз. Взгляд человека, вглядывающегося в окно, ждущего того, кто, как известно, никогда не вернется домой.

Но изменилась не только я одна. Все в нашей семье стали другими. Жаль, я не могу ничего исправить для них, дать им то, что, по их мнению, вернулось к ним в тот день, когда меня нашли живой, а не мертвой. Кто знает, какой стала бы наша семья, заметь мама, как я угасаю на ее глазах. Она бы в любом случае потеряла свою маленькую девочку, рано или поздно, только происходило бы это постепенно. А не так, как случилось – в один стремительный миг. Даже если бы все было иначе, та детская часть моей личности все равно бы исчезла. Незаметно ушла со временем. Просто я слишком быстро и внезапно повзрослела.

А мама была еще не готова расставаться с той девочкой.

Меня спасает появление моего брата, Ашера, который сбегает по лестнице. Он на год младше меня, но при этом на полметра выше. Он сжимает меня в своих медвежьих объятиях, отрывая от земли. Я раз пятьдесят напоминала ему в записках, что не люблю прикосновения, но он то ли их не читал, то ли не придавал им значения. В отношении меня он отказывается придерживаться каких-либо правил и соблюдать установленные границы. Моих родителей такое поведение расстраивает, меня же дико бесит, как только может бесить брат. Ашер может творить всякую ерунду, и я ему это позволяю. Но лишь ему одному. Он не боится потерять меня или как-то оттолкнуть, поскольку знает, что я уже и так сильно отдалилась. Ему нечего больше терять.

До приема психотерапевта остается час. Ашер предлагает подвезти меня. Я только пожимаю плечами. Я могла бы доехать и сама, но встреча назначена на половину четвертого – обычно в это время на улицах никого, насколько можно судить. Так что компания мне не помешает, к тому же я соскучилась по нему. Ашер, может, и младше меня, но сам он так не считает. Ради меня он готов мир перевернуть, лишь бы мне стало лучше, но из-за того, что это не помогает, чувствует себя неудачником.

По дороге к врачу Ашер развлекает меня всевозможными байками из школы. Он учится в предпоследнем классе, среди учеников пользуется популярностью, чему способствует бейсбол, в отличие от игры на фортепиано. Встречается с девушкой по имени Аддисон. Мне хочется предупредить его, что ее имя, к несчастью, означает «сын Адама». Но его отношения это не изменит: по его словам, она – нереальная красотка, хотя, что-то мне подсказывает, он далеко не все рассказал. В попытке поддержать свою репутацию он может говорить все что угодно, но я-то хорошо его знаю. Чтобы удержать внимание моего брата, одной красоты недостаточно, помимо нее нужно обладать и другими достоинствами. Но ему не стоит переживать. Только из-за одного промаха я не стану считать его козлом. В мире козлов и так хватает. Я рада, что он не входит в их число. В этом году у Ашера два предмета по углубленной программе – на два больше, чем у меня, – а через несколько недель он сдает экзамен для приема в вуз, так что сейчас он вынужден очень много зубрить. Если у меня есть желание, как он сказал, я могу помочь ему с подготовкой. Уж не знаю, в чем могла бы заключаться эта помощь, но мое молчание для него явно будет помехой, поэтому придется ему справляться самому. Вот так за пятнадцать минут езды я узнаю обо всем, что происходило в последние семь недель в незамысловатом мире Ашера Уорда. Недаром его имя означает «блаженный».

Прием у психотерапевта я пусть и молча, но высиживаю до конца. Прихожу сюда, только чтобы ко мне никто не приставал. Вряд ли нерегулярные походы к психотерапевту как-то могут мне помочь, зато они по крайней мере демонстрируют всем, что я прикладываю усилия для выздоровления. На самом деле это не так. Я предпринимаю любые попытки, дабы меня оставили в покое.

Я стала специалистом по всем методам психотерапии. Единственное, не научилась действенно их применять. Родители записали меня к психотерапевту еще до того, как я вышла из больницы. Именно так советуют поступать в случае, если вашу пятнадцатилетнюю дочь нашел дьявол, а загробная жизнь отвергла.

Я прохожу психотерапию уже достаточно давно и знаю: в случившемся нет моей вины. Я ничем не спровоцировала и не заслужила ту беду. Но это знание только усугубляет ситуацию. Может, я и не виню себя ни в чем, но слова о том, что все произошедшее – результат совершенной случайности, приводят к неизбежному выводу: что бы ты ни делал, это не имеет значения. Не важно, насколько правильно ты поступаешь: как одеваешься, как себя ведешь, следуешь ли всем правилам, – зло в любом случае тебя найдет. Оно очень изобретательно.

В день, когда зло меня настигло, на мне была розовая шелковая блузка с перламутровыми пуговицами и белая кружевная юбка, прикрывающая колени. Я шла в школу, чтобы записать сонату Гайдна для прослушивания в консерваторию. Самое обидное то, что мне это даже не требовалось. У меня была эта запись, а вместе с ней этюд Шопена, прелюдия и фуга Баха, но мне не нравилось исполнение сонаты, и я хотела ее перезаписать. Может, если бы я смирилась с тем небольшим несовершенством, сейчас бы мне не пришлось жить с этой огромной червоточиной.

Так или иначе, я не делала ничего предосудительного. Шла по залитой солнцем улице среди бела дня, а не кралась где-нибудь в темноте. Не прогуливала школу и не сбегала с уроков. Я направлялась именно туда, куда должна была идти, точно в положенное время. Он не выслеживал меня специально. И даже не знал, кто я.

Мне твердят о случайности, только чтобы избавить от чувства вины. А я слышу за этими словами другое: у меня нет власти над ситуацией. И если я не могу ею управлять, то я бессильна. Уж лучше чувствовать себя виноватой.

Еще я посещала группы поддержки, но возненавидела их раньше, чем перестала говорить. Никогда не понимала, как выслушивание рассказов о чужих несчастьях поможет мне легче справиться со своим кошмаром. Все садятся в кружок и жалуются на горести, которые свалились на их головы. Наверное, я просто не садистка. Я не испытываю успокоения при виде таких же разбитых и раздавленных людей, как я. Находясь в их окружении, невозможно чувствовать себя в безопасности. Одни только страдания, а мне и своего горя достаточно.

Помимо прочего, в группах поддержки ты сталкиваешься с неприязнью, если ничего не рассказываешь. Ты словно крадешь чужую боль – забираешь, но ничего не отдаешь взамен. Ко мне там относились как к какой-то воровке. Однажды блондинка по имени Эста – значение ее имени я не смогла найти, только то, что в испанском языке это слово означает «эта» – сказала, что мне нужно «либо все вывалить, либо заткнуться». Я не понимала, как на это реагировать, но, наверное, стоило заговорить уже ради того, чтобы узнать, что она там курит. А потом мне стало известно, что ее ударила ножом собственная мать, и желание шутить над ней отпало.

Мне приходилось слушать об изнасилованиях, огнестрельных ранениях и преступлениях на почве ненависти, о людях, которые знали своих нападавших и которые их не знали, о людях, чьи обидчики были наказаны или избежали наказания. Такие истории не дарят утешения. Если мне должно полегчать от выслушивания чужих кошмаров, то я лучше предпочту оставаться в том дерьме, где нахожусь сейчас. Вряд ли рассказ о пережитом мной ужасе как-то мне поможет. К тому же тут и рассказывать нечего.

И так повторялось каждую неделю. Я садилась в круг со всеми остальными, и кучка людей, хлебнувших не меньше моего, смотрели на меня так, будто я проникла в их клуб, не оплатив членский взнос. А мне хотелось крикнуть им: я заплатила ту же цену, что и все сидящие в этой комнате, просто не считаю необходимым размахивать своим чеком.

Сегодня мой психотерапевт говорит со мной не о чувстве вины. А о процессе речевого общения. Хотела бы я сказать, что слушала ее, но большую часть времени мои мысли занимало то, как можно улучшить рецепт «ангельского бисквита» и техники кикбоксинга.

На обратном пути домой происходит неизбежное.

– Мама все еще думает, что ты можешь вернуться. – Говоря это, Ашер не смотрит на меня. Имеет ли он в виду мое возвращение домой или в принципе мою прежнюю личность, я не знаю. – Ты не вернешься. – Он даже не спрашивает, а утверждает. Дальше – лучше.

– С тобой снова хочет поговорить детектив Мартин. – Ну разумеется, сбросить эту бомбу поручили Ашу. Я знаю, как ему ненавистна такая роль, но брату каким-то образом легче со мной договориться. – Она сама, если хочешь, придет к нам домой, тебе не придется тащиться в участок. Покажет кое-какие фотографии. Она знает, что ты ничего не помнишь, но хочет, чтобы ты все равно посмотрела. Вдруг что-то разбудит твою память.

Я отворачиваюсь к окну, дабы не смотреть Ашеру в лицо, пока молча ему лгу. Мою память не нужно будить, это она не дает мне спать. Я помню все.

Каждую деталь.

Вспоминаю каждую ночь.

На протяжении последних 473 дней.

* * *

В субботу я встречаюсь с детективом Мартин. Просматриваю фотографии. Изучаю фотороботы. Потом качаю головой. Его нет среди них. И никогда не бывает. Они и понятия не имеют, кого ищут. Она вручает нам свою очередную визитку. Их у нас скопилась уже целая стопка.

Я должна им рассказать. Знаю, что должна. Но он мой. Не хочу давать ему возможность улизнуть. Он должен заплатить за все, и только я буду решать, как именно.

В воскресенье утром папа печет нам блинчики на завтрак, как делал это раньше. Я спускаюсь вниз на аромат жарящегося бекона. Еще два дня в доме будет витать запах свиного жира. Через два дня меня здесь не будет, но пахнуть будет все равно, независимо от моего присутствия.

Следом спускается Ашер: в одних плавках и без рубашки. Мама немедленно отправляет его наверх с требованием что-нибудь накинуть на себя. Он издает недовольный стон, но послушно уходит. Ашер как раз собирается на пляж с той самой Аддисон Хартли. Она заедет за ним уже меньше чем через час. Честно говоря, мне не терпится познакомиться с девушкой, которая вынуждает моего брата делать вид, будто он не ведет себя как влюбленный дурак. Я рада за него, потому что нет ничего нормальнее, чем отправиться на пляж с человеком, в которого ты до одурения влюблен. Он зовет меня с ними, но я, несмотря на соблазн, отказываюсь, мотая головой.

– Поехали с нами. Будет весело, – настаивает он. Я не сомневаюсь, что в компании Ашера и его девушки будет весело. И даже вопреки своей жутковатой бледности могла бы поехать с ними, если бы там не было других ребят, которые обязательно поедут. Пусть я и уехала из Брайтона, но тут меня вряд ли когда-нибудь забудут. Я снова мотаю головой.

– Езжай с ним. Там будут все твои старые друзья, – с надеждой произносит мама. Видеть надежду на мамином лице невыносимо, особенно зная, что придется ее погасить. Сложно сказать, в чем она заблуждается больше: что это достаточно веский аргумент или что у меня действительно есть друзья. Все мои немногочисленные друзья, скорее всего, проводят воскресенье в компании музыкального инструмента, а не бегают полуголые по пляжу.

– Тебе ничто не мешает поехать, Мил… – вступает отец, но вовремя осекается. Верно, папа, ничто, кроме того, что мне все время придется ходить в рубашке, чтобы скрывать шрамы, и отбиваться от сотни вопросов, на которые я не хочу отвечать, даже если бы не молчала. Оказаться проткнутой железнодорожным костылем и то не так больно.

Спросите у меня, кто из нашей семьи труднее всего переживает эту дерьмовую ситуацию, и я скажу вам – мой отец. Он хоть и крутого нрава, но спокойный. Добрый, заботливый, однако может быть и жестоким, если требуется защитить своих детей. Как и все отцы. Проблема в том, что меня он не защитил. Не сумел. Да и в этом случае никто бы не смог. Хотя он, скорее всего, другого мнения.

– Однажды тебе все-таки придется вернуться к нормальной жизни, – продолжает он. Чувствую, меня ждет лекция на тему «никаких оправданий». Нам с Ашером всегда запрещали оправдываться, даже сейчас. И что-то мне подсказывает, речь идет не только о поездке на пляж. – Над тем, что случилось, ты была не властна, у тебя не было выбора. Как не было его и у нас. Но сейчас ты можешь выбирать. А мы – нет. Ты одна отвечаешь за свою жизнь, нам остается только наблюдать за тобой с боковой линии, пока ты раз за разом совершаешь неверные передачи. – Ну вот, теперь мы переходим к спортивной терминологии. – Мы не собираемся принуждать тебя к тому, к чему ты не готова. Тебя и так достаточно заставляли. Но ты должна решить для себя, как долго еще эта ситуация будет определять твою жизнь.

Теперь-то мои родители наверняка понимают, что своим воспитанием сами себя загнали в угол, когда настаивали на том, чтобы мы с Ашером самостоятельно делали свой выбор, несли за него ответственность и принимали его последствия. Сейчас они не могут вернуть сказанное обратно. Им остается только позволить мне самой принимать решения, верные и неверные, и наблюдать за тем, как я живу с этим результатом, потому что они меня так научили.

Было здорово, пока мою жизнь определяла роль пианистки из Брайтона. Пока я делала правильный выбор. Пока каждое мое решение соответствовало желаниям родителей. Я позволяла себе плыть по их течению, где меня сглаживали и полировали до совершенства, словно перекатываемый в песке камень. Но как только идеальная форма была достигнута, меня рывком вытащили из воды, швырнули и разбили на тысячи осколков, которые мне не под силу собрать. Многие кусочки потерялись, и я не знаю, где они. А те, что остались, больше не складываются воедино.

Наверное, я так и буду состоять из осколков. Зато можно перекладывать их, переставлять в любом порядке, в зависимости от дня и нужного образа. Я могу в любое время меняться, становясь множеством разных девушек, и ни одна из них не будет мной.

Мы сидим за столом и едим блинчики, приготовленные из блинной смеси. Даже Ашер молчит. После завтрака я ухожу к себе наверх, ищу новые имена, чтобы добавить их к своей настенной коллекции. Из окна вижу, как к дому подъезжает Аддисон, но вниз не спускаюсь. И пусть мне не суждено познакомиться с ней, в одном Ашер прав: она – нереальная красотка.

* * *

Во второй половине воскресного дня, в шестом часу, я сажусь в свою машину. Все выходят проводить меня. Мама напоминает, чтобы я написала ей, как только приеду к Марго – так она будет знать, что я благополучно добралась. Папа обнимает меня и захлопывает дверцу вычищенной до блеска машины, которую они с Ашером вчера намывали. Едва очутившись за рулем, я блокирую двери, выключаю радио и уезжаю.

Поездка домой для меня сродни культурному шоку. Другой дом, другое лицо, другая одежда, другое имя. То же одеяло. Порой мне даже кажется, что было бы неплохо упаковать Ашера в коробку и увезти с собой к Марго. Но тогда он увидит мое нынешнее состояние. Поймет, что мне стало не лучше, а хуже, и я вновь столкнусь с теми самыми разочарованиями и потерянными надеждами, от которых в первую очередь сбежала. Кроме того, как только он хорошенько меня узнает, сразу начнет набрасываться с кулаками на любого парня, кто видел меня во всем моем великолепии голливудской Белоснежки.

Пока доеду до Марго, будет уже восьмой час. Я специально так рассчитала время, чтобы мне не пришлось решать, идти на ужин к Дрю или нет. Я даже начинаю чувствовать себя виноватой из-за того, что никто из нас с Джошем не попытался рассказать ему, как много времени мы проводим вместе. Дело не в том, что я против того, чтобы Дрю знал; думаю, он уже смирился с тем, что никакое количество выпитого алкоголя не заставит меня с ним переспать. Проблема в другом: он неминуемо начнет задаваться вопросом, каким образом мы проводим с Джошем столько времени, не разговаривая. Даже если его подозрения беспочвенны, это все равно подозрения, а они мне не нужны. Ну и если быть честной, часы, проведенные в гараже с Джошем, в отличие от времени в школе, с Марго и всем прочим, принадлежат мне одной. И пока я не хочу ими делиться. По-видимому, Джош тоже ничего не сказал Дрю.