Глава 21

Мелроуз

– Такое часто случается? – спрашиваю я, когда мы выезжаем на шоссе. Пикап Саттера с рокотом мчится по асфальтовой полосе, вокруг становится все темнее по мере того, как мы удаляемся от города. – Ну, чтобы тебе приходилось забирать Таккера?

– Зависит от того, что понимать под словом «часто». – Его пальцы крепче сжимают руль.

– Ты когда-нибудь думал о том, чтобы стать его опекуном? Чтобы он мог жить с тобой?

– Я об этом все время думаю. – Он делает паузу, словно погрузившись в собственные мысли. – Это не так просто, как кажется. Отец не отпустит его, потому что благодаря Таккеру может доить государство.

– О, извини. Должно быть, тебя это ужасно злит. У меня не было ни братьев, ни сестер, но я выросла вместе со своей кузиной Марицей, и поскольку я старше, я всегда считала, что я за нее в ответе. Не могу вообразить каково это: хотеть кому-то помочь и быть не в силах этого сделать.

Саттер ничего не отвечает, минуты проходят в молчании, прежде чем он включает радио, настраивает его на канал классического рока и приглушает звук.

Из колонок звучит «Love in an Elevator» группы «Aerosmith», Саттер сворачивает на съезд, ведущий к другому шоссе.

Я хочу еще расспросить его о детстве, узнать, почему он никогда не упоминал о своей матери. Теперь я вижу, что он человек непростой, многослойный, и я едва пробилась сквозь первый слой его личности.

Может быть, если я смогу узнать побольше о нем и его прошлом, то найду объяснение его противоречивому поведению, его отстраненности и замкнутости.

– Говоришь, у тебя нет ни братьев, ни сестер? – спрашивает он вдруг, когда мы уже проезжаем несколько миль.

– Нет. Я единственный ребенок, – отвечаю я.

– Значит, тебя дико избаловали, – заявляет он так, словно это непреложный факт.

– Ничуть. – «Знал бы он!» – Мне приходилось потрудиться, чтобы что-то получить. Я устроилась на работу, как только мне стукнуло шестнадцать. А в детстве, когда моим друзьям устраивали празднества на шестизначные суммы и приглашали в гости знаменитостей, я справляла свои дни рождения на заднем дворе бабушкиного дома, с родными и близкими друзьями. Иногда на этих праздниках бывал аниматор с аквагримом или воздушными шарами, но ничего сверх обычного. Мои родители жили в собственном мире, и, поверь, они умеют проводить отдых так, как проводят его богатые американцы, однако они не публичные люди. Они не любят вызывать чью-то зависть.

– Это… очень приятно слышать.

– Ты удивлен?

Он поворачивается ко мне на долю секунды.

– Да, я удивлен.

Я смотрю сквозь пассажирское окно и замечаю, что здесь, за городом, звезды в небе видны куда лучше, как будто внезапно исчезла какая-то пелена.

– Могу я кое о чем тебя спросить? – Я поворачиваюсь к Саттеру, и он пожимает плечами. – А где твоя мать? Почему твой брат живет не с ней?

Он плотно сжимает губы, ноздри его раздуваются, и я уже жалею о том, что спросила.

– Ушла.

Я молчу, сложив руки на коленях. Я не настаиваю. Если это все, что он хочет сказать мне, я не буду давить. Это совершенно не мое дело, даже если жгучее любопытство подталкивает меня задать новые вопросы.

– Она ушла, когда Таккеру было два года, – продолжает он по собственной воле. – Просто собралась и ушла. Полагаю, она больше не хотела быть матерью. Или ей было слишком тяжело то, что Так не слышит, трудно учить его языку жестов и одновременно учиться этому языку самой. Кто знает? Как бы то ни было, она работала в банке, и у нее был постоянный клиент. Он позвал ее с собой. У него были деньги. Он стал ее счастливым билетом. Она воспользовалась этим билетом и сбежала от нас.

– Это ужасно. Мне очень жаль. – Быстрый подсчет подсказывает мне, что Саттеру было лет пятнадцать, когда его мать ушла из семьи.

– Да, она ужасный человек. Нам всем без нее лучше. – Он смотрит в зеркало заднего вида, нас обгоняет легковая машина.

Я пытаюсь представить себе Саттера-подростка. Я пытаюсь вообразить то чувство глубокой заброшенности, которое она поселила в его юном сердце, когда ушла от них. Его отец искал утешения в бутылке, а Саттеру пришлось растить Таккера, учить язык жестов – без всякой поддержки, по крайней мере со стороны родных.

Неудивительно, что он так холоден в душе.

Саттер притормаживает машину, когда мы подъезжаем к перекрестку с мигающим желтым светофором; щит у обочины гласит: «Добро пожаловать в Валле-дель-Соль!». Три минуты спустя Саттер въезжает на небольшую трейлерную стоянку и останавливается перед голубым жилым трейлером, к которому сбоку пристроено маленькое крылечко, усыпанное мусором.

– Подожди здесь. Я вернусь через минуту, – говорит мне Саттер и вылезает наружу.

Я смотрю, как он заходит в трейлер, словно какой-нибудь бесстрашный герой боевика, делающий то, что следует сделать, потому что никто больше этого не сможет, и странное тепло наполняет мое тело. Я не знаю, что это значит. И не знаю, хочу ли я знать, что это значит.

Даже если его поцелуи – огонь, а прикосновения – динамит, даже если мне все больше нравится узнавать его… вряд ли он когда-нибудь откроется мне полностью. Его сердце слишком сильно ранено. Обмотано бинтами и на всякий случай спрятано в сейф.

Менее чем через пять минут Саттер со своим младшим братом выходит из трейлера. На левом плече Таккера висит рюкзак. Встретившись со мной взглядом сквозь лобовое стекло, Таккер машет мне рукой.

Обратный путь проходит в молчании, но мысли мои кричат во весь голос.

* * *

Мы возвращаемся домой поздно, почти в полночь, и я поднимаюсь наверх, чтобы переодеться и вывести Мёрфи на прогулку. Вернувшись в гостиную, я вижу, что оба брата ведут безмолвный разговор. Таккер вздыхает и упирает руки в бока, в то время как его старший брат сообщает что-то насчет ночевки на диване.

Таккер говорит в ответ, что в прошлый раз после сна на диване у него болела спина. Саттер советует ему не ныть. Движения Таккера становятся резче, он морщится. Он действительно не хочет спать на диване.

– Он может занять мою кровать, – вмешиваюсь я. – А я лягу на диване.

– Нет, в этом нет необходимости, – возражает мне Саттер. – Он до этого сто раз прекрасно спал на диване.

Я знаю, что лезу не в свое дело, но не могу удержаться.

– У него был трудный вечер, и если ему нужно как следует выспаться ночью, я с радостью уступлю свою постель.

Саттер сжимает двумя пальцами переносицу, потом трет глаза.

Мы все ужасно устали.

«Пожалуйста», – семафорит Таккер брату.

– Тебе не обязательно это делать, – говорит Саттер.

– Конечно. – Мёрфи извивается у меня в руках, я опускаю его на пол, и когда он бежит к двери черного хода, я иду за ним. Когда несколько минут спустя я возвращаюсь, Таккера в гостиной уже нет – полагаю, он все же ушел в мою комнату, – а Саттер сидит на диване.

Один. В темноте.

– С тобой все в порядке? – спрашиваю я.

Он горбится, упирает локти в колени и продолжает сжимать переносицу пальцами. Тяжело вздохнув, он откидывается назад, устало смотрит на меня и отвечает:

– Да.

У меня есть ощущение, что большего от него я не добьюсь, но меня это не раздражает. Этот человек и так несет на плечах слишком большую тяжесть. Он не обязан никому давать пропуск в самые дальние уголки своей души.

Присев рядом с ним, я вдыхаю запах кожаной обивки дивана, к которому примешивается легчайшая нотка лосьона после бритья – Саттер пользовался им, когда принимал душ сегодня днем.

Губы мои начинает покалывать. Ни с того ни с сего. Но я игнорирую это покалывание.

По крайней мере, пытаюсь.

Он не делает ни намека на сближение, но мое сердце неожиданно начинает неистово колотиться, во рту пересыхает, а ладони становятся потными.

Я понятия не имею, почему так происходит именно сейчас.

– Тебе не нужно спать сегодня здесь, – произносит Саттер мгновение спустя. – Займи мою кровать, а я лягу на диване.

– Нет, – возражаю я. – Это глупо. Я не для того уступила свою постель, чтобы вот так взять и занять твою.

– Если хочешь, чтобы завтра у тебя сводило шею, так и быть. – Он встает. – Только не говори, что я тебя не предупреждал, и не проси помассировать тебе плечи.

– С чего ты взял, что я собираюсь об этом просить? – Я издаю смешок, глядя на Саттера из-под ресниц. – Половину времени ты едва замечаешь меня, а всякий раз, когда ко мне прикасаешься, ведешь себя так, словно тебе отвратительна собственная несдержанность.

Наши взгляды встречаются – словно бы на целую вечность, – а потом он наконец говорит:

– Я все порчу. – Он вздыхает. – Только это я и делаю. Я не тот человек, к которому тебе следует привязываться. Поверь, если я веду себя как моральный урод, это ради твоего же блага.

– Какая доблесть с твоей стороны! – Я закатываю глаза, моя улыбка угасает.

– Но я все же думаю, что тебе следует пойти спать наверх, – добавляет он, и я могу поклясться, что вижу едва заметный блеск в его светло-карих глазах.

Сердце ударяет о ребра особенно сильно, и хотя рассудок кричит, умоляя меня остаться здесь, на диване коньячного цвета, и не двигаться с места, но жар между бедер и сухость во рту так сильны, что их просто невозможно игнорировать.

Полагаю, нет необходимости кого-то любить, чтобы заниматься с ним сексом.

– Ты так думаешь, да? – Я откидываюсь назад, скрещиваю ноги и притворяюсь, будто не намерена уступать. Если он этого хочет, ему нужно стараться немного сильнее.

Мужчины не ценят то, что достается им без труда.

– Хотя не знаю, – продолжаю я, изображая зевок. – Я устала.

– К черту усталость. – Саттер баз предупреждения хватает меня за руку и вздергивает меня на ноги. Я резко втягиваю воздух.

– Ничего себе!

Выражение его лица не меняется. Он не улыбается, не ухмыляется и не подмигивает. И когда его пристальный взгляд останавливается на моих губах, я уже знаю, что будет дальше.

Это начинается с прикосновения его пальцев к моему подбородку – этим движением он заставляет меня поднять голову, так, чтобы наши губы оказались на одной линии. Потом его рука скользит вдоль боковой части моей шеи, пока его пальцы не зарываются в волосы у меня на затылке. Он вдыхает, словно смакуя мой запах. Мое сердце грозит взломать грудную клетку. Я облизываю губы, сглатываю и готовлюсь…

…к поцелую, которого так и не происходит.

Саттер делает шаг назад, глядя поверх моего плеча. Обернувшись, я вижу Таккера, стоящего на нижней ступеньке лестницы.

«Черт!»

Они обмениваются безмолвными репликами, и секунду спустя Таккер направляется на кухню, чтобы взять стакан молока и что-нибудь перекусить.

– Иди наверх. – Саттер наклоняется и шепчет мне на ухо, хотя, по сути, нас никто не может услышать. – Я с тобой еще не закончил.

Я скрываю улыбку и медлю, раздумывая, повиноваться его указаниям или нет. Однако спустя несколько секунд я смиряюсь с тем, что хочу такого исхода не меньше, чем он.

– Отлично, – отвечаю я. – Но только потому, что я этого хочу, а не потому, что ты так сказал.

Повернувшись, я иду наверх, скользя ладонью по деревянным перилам, и на втором этаже сворачиваю налево, в его комнату.

Его кровать аккуратно заправлена, уголки подоткнуты по-армейски, а одна из дверец гардероба полуоткрыта, позволяя увидеть футболки, сложенные по цветам.

Я часто слышала, что люди, выросшие в семьях, где царил беспорядок и нездоровые отношения, часто склонны к преувеличенной аккуратности. Это дает им ощущение некого контроля над собственной жизнью, пусть даже в мелочах.

Забравшись под одеяло, я взбиваю подушку и жду…

…и жду…

…и жду.

Я борюсь с подступающим сном, но знаю, что проиграю эту битву, если в ближайшие две минуты Саттер не притащит сюда свою прекрасную задницу.

Но он не приходит.

И сон побеждает.

* * *

Я просыпаюсь в непроглядной темноте. Ощущение незнакомой постели, к которой примешивается тепло чьего-то тела, лежащего рядом, сбивает меня с толку; ничего не понимая спросонья, я судорожно, громко втягиваю воздух и резко сажусь.

– Мелроуз… – сонно произносит Саттер, потом протягивает руку, и не успеваю я ничего понять, как он прижимает меня к своей крепкой груди, окутывая меня теплом.

Может быть, он не понимает, насколько он сейчас притягателен, потому что тоже не до конца проснулся?

– Саттер… – начинаю я, но он крепче обнимает меня, заставляя умолкнуть.

– Засыпай обратно.

Не знаю, когда он все же улегся в постель, но сейчас будильник на прикроватном столике показывает четыре часа утра. И – еще один сюрприз! – я чувствую, что в ногах у меня лежит Мёрфи.

Поверить не могу, что Саттер позволил ему спать с нами в постели.

Я полагала, что он ненавидит собак, да и вообще все живое и способное чувствовать.

Лежа в темноте, в объятиях Саттера, я ощущаю, как мягко вздымается и опадает его грудная клетка, и пытаюсь осмыслить, насколько неестественно это должно ощущаться… и почему оно так не ощущается.

Я смотрю на него до самого рассвета – и наслаждаюсь этим, поскольку мне вряд ли удастся делать это слишком часто. Он наверняка подумает обо мне какую-нибудь гадость, если поймает меня на таком бесстыдном разглядывании. Он красив настолько, что это просто глупо и нечестно: у него чеканные скулы, полные губы и настолько естественно-пропорциональный нос, что ему может позавидовать любой актер. Я бы запустила пальцы в его мягкие русые волосы и убрала бы с его лба выбившуюся прядь, если бы знала, что это его не разбудит.

Но спустя некоторое время до меня доходит, что я по-дурацки играю с мыслью о том, будто между нами когда-нибудь может что-нибудь быть.

Не в этой жизни. Не на этой планете.

Мы противоречим друг другу во всем.

Мы оба слишком упрямы, чтобы это могло закончиться хорошо.

Мы не в состоянии цивилизованно общаться друг с другом, даже если бы от этого зависели наши жизни, – почти всегда.

Я выбираюсь из постели, подхватываю своего пса под мышку – медленно и осторожно, чтобы не разбудить Саттера, – а потом спускаюсь вниз, чтобы приготовить завтрак.

Это странное доброе отношение друг к другу по принципу «око за око», но я не могу позволить себе слишком полагаться на него. Он сам сказал, что все портит, что он моральный урод, что я не должна к нему привязываться.

Но самое странное… чем больше времени я провожу с Саттером, тем меньше думаю о Нике. Тем меньше жду его сообщений, телефонных звонков и новой встречи – по крайней мере, без привычного радостного предвкушения, свойственного влюбленным школьницам.

Спустившись на первый этаж, я выпускаю Мёрфи во дворик и начинаю рыться в шкафах, пока не нахожу коробку смеси для приготовления черничных блинчиков «Hungry Jack». Когда я поворачиваюсь, чтобы взять с полки за стойкой миску для смешивания, я замечаю Таккера, стоящего на пороге дверного проема между кухней и гостиной.

«Доброе утро», – сигналит он, широко улыбаясь.

«Доброе утро, – отвечаю я. – Хочешь есть?»

Он кивает. Я указываю на коробку со смесью, и он кивает еще энергичнее, а потом усаживается к столу.

Краем глаза я вижу, как он наблюдает за мной, пока я готовлю ему завтрак: так, словно я знаменитый шеф-повар в пятизвездочном ресторане, и каждое мое движение внушает ему почтительный трепет.

Это наводит меня на мысль о том, что он попросту не привык к такому, и сердце мое начинает ныть: неужели никто и никогда не готовил для него завтрак? Конечно, я не знаю, какую жизнь он ведет дома, но судя по тем скудным сведениям, которые мне известны о его отце, тот вряд ли станет просыпаться на рассвете в выходной и жарить яичницу или печь оладьи для своего сына.

Через пару минут я складываю на тарелку невысокую стопку черничных блинчиков и подношу их Таккеру Олкотту, который смотрит на меня, широко раскрыв глаза и улыбаясь.

Потом я поворачиваюсь обратно к плите, чтобы испечь следующую порцию, но замечаю Саттера, стоящего у входа на кухню и взирающего на меня так, словно он в первый раз меня видит.

И, как бы безумно это ни было, мое сердце пропускает удар.