Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Горе делает нас безрассудными. Не потому, что, потеряв близкого, начинаешь видеть вещи в перспективе, — нет. Происходит прямо противоположное — перспектива искажается, все переворачивается с ног на голову, и ты чувствуешь полную оторванность от жизни: кажется, тебя ничего в ней не держит. Горе меняет людей, хотят они того или нет. Изменения проявляются не только внешне, например в ухудшении здоровья и резкой потере веса. Горе расшатывает отношения, прежде казавшиеся прочными, как стена, а кого-то, напротив, побуждает создать семью. Кого-то смерть заставляет хвататься за жизнь с утроенной силой, «срывать розы, пока можно». Такие люди вдруг ставят себе цель пробежать марафон или совершить кругосветное путешествие. Другие обращаются к религии или, наоборот, теряют веру. Это большие, очевидные перемены. Но горе также меняет нас в мелочах, заметных, лишь если приглядеться.
Встретив меня через год после маминой смерти, старые знакомые не заметили бы кардинальных изменений. Но внутри меня происходили мощные сдвиги и перестройки. Мой мир потерял определенность. Меня переполняло до сих пор неведомое чувство, одновременно парализующее и волнующее: я осознала, что мое будущее в моих руках.
Именно об этом я думала, сидя на неудобной скамье в атриуме Олд-Бейли и поджидая главу адвокатской палаты после крупного судебного разбирательства.
— Так в чем дело? — спросил он.
Я сделала глубокий вдох.
— Я хочу уволиться.
Поскольку у нас в семье никто готовить не любил, я не обладала кулинарным чутьем. Вот почему мне так нравились рецепты: я хотела знать, что есть верный и неверный метод, а если готовить «на глазок», как я пойму, что все делаю правильно? Проблема заключалась в том, что так я могла приготовить лишь одно блюдо по конкретному рецепту. Например, я умела делать меренги, но не макаруны, которые, по сути, те же меренги, но другой формы; могла сделать желе, но не мусс, хотя в нем использовался тот же желатин. Я не понимала, в чем моя ошибка. Сколько бы книг я ни прочла, сколько бы кулинарных каналов на ютьюбе ни просмотрела, мне казалось, что я ничему не учусь.
Когда я попросила Сэма поделиться рецептами своих блюд, он растерянно уставился на меня. Он готовил по наитию и черпал знания из двадцатилетнего опыта; в его семье готовили все, и он был не из тех, кто шесть дней в неделю варит макароны. Он мог соорудить блюдо из того, что найдется в холодильнике и шкафчиках. Я ни разу не видела, чтобы он обращался к рецептам. Если возникали сложности, он звонил маме и папе. Поэтому он не знал, как мне помочь. Однажды я решила приготовить ренданг из говядины по рецепту из одного блога. Прежде я никогда не готовила ренданг, но не смогла устоять. Все шло отлично до последнего пункта, звучавшего так: «обжарьте говядину в масле». Ни слова о том, нужно ли помешивать говядину или делать с ней что-то еще, поэтому я просто оставила мясо на сковородке. Сковородка начала дымиться, но я решила, что так и надо. Ведь если ничего не сказано про метод обжарки, значит, ничего и делать не нужно, верно? Минут через пятнадцать кухня наполнилась дымом. Прибежал Сэм и прищурился, разглядывая меня сквозь марево.
— Лив, ты уверена, что у тебя все в порядке?
— Конечно, да, я все делаю по рецепту. Здесь ничего не сказано про помешивание!
— Но у тебя же мясо сгорело. Смотри, оно испорчено.
Естественно, так и случилось! От едкого дыма слезились глаза; если у вас когда-нибудь пригорала говядина, вы знаете, какой от нее ужасный запах. Я выкинула почерневшее мясо в мусор и через десять минут вынесла его на улицу. В углу нашей крошечной кухни Сюзи как раз повесила белье. Оно все пропахло мясом; вонь выветрилась только спустя три стирки.
Тут я поняла, что без помощи не обойтись. Мне хотелось освоить готовку как можно быстрее: я чувствовала, что безнадежно отстала, и жаждала наверстать упущенное. Я словно гналась за кем-то, вот только за кем — непонятно. Но мне это казалось важным.
Уже несколько месяцев я тайком гуглила кулинарные школы: сначала из праздного любопытства, затем более целенаправленно. Я садилась на кровать, открывала лэптоп и печатала один и тот же адрес; переходила на сайт Le Cordon Bleu и моментально успокаивалась. Три месяца я заходила на сайт каждый день и знала его наизусть. На главной странице красовалось групповое фото учеников школы, выстроившихся в линию: безупречно-белая униформа, милые маленькие шапочки, среди которых изредка да попадется высокий поварской колпак. Ученики сосредоточенно покрывали глазурью бисквиты и круассаны. Изысканные блюда были разложены на тарелках с геометрической точностью: один луковый лепесток и идеальный прямоугольник какого-то мяса, по-видимому, утки. Школа предлагала тысячи разных программ, а в отзывах ее расхваливали на все лады. Даже не помню, когда у меня впервые возникла мысль пойти учиться в Le Cordon Bleu, что именно привлекло меня в этой школе. Но я загорелась.
Безумные идеи посещали меня и раньше. Помню, я всерьез думала поступать в Гарвардскую юридическую школу и изучила этот вопрос вдоль и поперек. В Гарвардской юридической школе меня прежде всего привлекало то, что там училась Эль Вудс, героиня фильма «Блондинка в законе»; я как-то не задумывалась, что диплом этого учебного заведения бесполезен в Великобритании, потому что наша судебная система устроена иначе. Кроме того, еще до увлечения кулинарией я подумывала стать мясником. Я не сомневалась, что у меня получится, хотя я не отличалась физической силой; профессия казалась необычной и практичной. Но на этот раз все было иначе. Пусть я не могла привести ни одного разумного довода, мечта о Le Cordon Bleu заряжала меня энергией, какой я не чувствовала уже очень-очень давно. Пусть сейчас у меня не очень хорошо получалось готовить и печь, это занятие успокаивало и увлекало. На кухне я забывала о проблемах и твердо ощущала почву под ногами. Но мне хотелось большего. Я мечтала научиться печь идеальные эклеры и вкусные бриоши; темперировать шоколад; делать конфеты и подавать блюда красиво, а не вывалив на тарелку неаппетитной кучей.
Когда я рассказала об идее Сэму, тот не рассмеялся мне в лицо и не перевел разговор на другую тему. Он отнесся ко мне серьезно. Мы обсудили все за и против. Мало того что я задумала бросить карьеру юриста, обучение в кулинарной школе стоило недешево. Но после маминой смерти это почему-то не казалось мне препятствием. Мы рассмотрели ситуацию со всех сторон и поняли, что, как ни крути, результат одинаковый.
Я пойду учиться в Le Cordon Bleu, чего бы мне это ни стоило.
Мне сократили нагрузку, и Сэм попросил разрешения сходить на слушание и посмотреть, как я работаю, пока еще можно. Важный принцип системы правосудия в Великобритании — открытость и публичность: в суд пускают всех, лишь некоторые дела проходят за закрытыми дверями. Сэм никогда не видел, как я выступаю, и вот такая возможность появилась. Это было не какое-нибудь проходное дело, а самое крупное за всю мою карьеру: моего клиента обвиняли по статье восемнадцатой, тяжкие телесные повреждения, — хуже только убийство. Теоретически за это преступление можно получить пожизненный срок, хотя обычно дают несколько лет. Мой клиент возглавлял банду, устроившую поножовщину средь бела дня в центре Лондона. Ему было шестнадцать лет. Я выстраивала стратегию защиты днями и ночами. Я поставила цель не допустить, чтобы юноша попал в тюрьму, и договориться о наказании в виде общественных работ: я знала, что бывает с молодыми людьми из бедных кварталов, когда те попадают за решетку. Я несколько раз переписывала речь, подбирая самые душещипательные фразы для присяжных.
Оставив Сэма у входа в зал суда, я пошла переодеваться и вернулась уже при полном облачении — в парике, мантии и на громко цокающих шпильках, которые я вне суда никогда не надевала. Сэм выглядел обеспокоенным.
— Что мне делать, когда я войду в зал? — спросил он. — Куда садиться?
— На балкон для посетителей, — ответила я. Он растерянно уставился на меня, и я добавила: — Налево.
Я уже забыла, какой странной и пугающей представляется судебная система стороннему наблюдателю, даже тому, кто пришел просто посмотреть и сто раз слышал, как я рассказываю о своей работе.
Мой клиент опаздывал, хотя я четко проинструктировала его, что этого делать нельзя. Я начала нервничать и ходить по залу суда взад-вперед, пытаясь выглядеть спокойной и собранной. Когда подзащитный наконец явился — ровно за две минуты до начала слушания, — я была готова его растерзать. В зал заглянул пристав и сообщил, что судья идет. Времени на обсуждение плана действий не осталось. Я проводила клиента в зал, тот сел на скамью подсудимых, а я — на скамью для адвокатов. Я украдкой взглянула на Сэма. Я радовалась, что он здесь, несмотря на то что слушание обещало быть напряженным. Пусть я решила оставить карьеру, я все равно гордилась своей профессией: я вставала на защиту самых уязвимых членов общества и соглашалась представлять их, когда этого не желал делать больше никто. К тому же в парике и мантии я выглядела очень эффектно и не хотела бы, чтобы Сэм это пропустил!
Вошел судья, и все встали.
— Мисс Поттс, — произнес он.
— Ваша честь, — ответила я и приготовилась произнести свою тщательно отрепетированную речь. Я уже сделала вдох, но судья перебил меня:
— Я просмотрел предварительные отчеты по делу вашего клиента, — сказал он прежде, чем я сумела рассказать ему о тонкостях вынесения приговора и глубочайшей несправедливости, с которой моему клиенту пришлось столкнуться в столь юном возрасте. — И решил, что тюремный срок в данном случае будет, пожалуй, лишним; достаточно наказания в виде комендантского часа.
Я опешила. А как же моя блистательная защитительная речь? Как же тот момент, когда мое красноречие затронет самые тонкие струны в душе очерствевшего, повидавшего всякое судьи и тот растает на глазах у изумленной публики?
— У меня только один вопрос, — проговорил судья, выдернув меня из ступора. — Мне нужно знать рабочие часы подзащитного. Чтобы комендантский час не мешал его работе.
Мой рот округлился, как у золотой рыбки. При вынесении приговора судья часто задает подобные вопросы, и в защитительной речи адвокат, как правило, ссылается на работу клиента, поскольку та доказывает его вклад в общество, психическую устойчивость и является гарантией, что клиент не вернется на преступную дорожку. Но я даже не поинтересовалась, кем работает мой подзащитный и есть ли у него работа!
— Позвольте проконсультироваться с клиентом, ваша честь, — ответила я, что на обычном языке означало: «Простите, ваша честь, я понятия не имею, сколько длится рабочий день моего клиента».
— Разумеется, мисс Поттс, но прежде ответьте: кем работает подзащитный?
Увы, я вынуждена была капитулировать:
— Мне необходимо проконсультироваться с ним и по этому поводу тоже, ваша честь.
Я подошла к скамье подсудимых, чтобы переговорить с клиентом. Меня настолько выбили из колеи, что он в итоге сам стал отвечать судье, крича через зал. Чем же я способствовала вынесению столь мягкого приговора? Ничем. Я переоделась в гражданское, и мы с Сэмом вышли из здания суда.
— По поводу этого дела… — начала я.
— Да, я понял, что это не лучшее твое выступление.
Он взял меня за руку, и мы вместе зашагали по улице.
На той же неделе, после не слишком блистательного выступления в суде Снэйрсбрук, меня пригласили на чаепитие адвокатских палат. Чаепитие — традиционное мероприятие, в котором участвуют те барристеры, кто по долгу службы не мотается по Лондону. Собрать адвокатов на чай с кексом в середине дня нелегко. Но благодаря настойчивости и великодушию одного из членов нашей палаты мы явились почти всем составом. Адвокатское чаепитие — не просто отдых от просмотра пленок с камер наблюдения, документов, хроники телефонных переговоров и прочей рутины, а возможность потравить байки и похвастаться, поделиться историями из адвокатской жизни. С кем на этой неделе произошел самый невероятный, смешной, ужасный случай?
К тому времени новость, что я планирую уйти из барристеров, просочилась за пределы нашей палаты, хотя подробностей многие не знали. Я приготовилась к тому, что придется минимум раз пять ответить на вопрос: «Так что же, ты хочешь уйти из юриспруденции и печь пироги?» Впрочем, я утрирую; почти все коллеги отнеслись к моему решению с пониманием и поддержали меня. Но тут подошел Скотт, барристер намного старше меня, который, видимо, решил, что мы с ним близкие друзья и потому он вправе делать бестактные замечания о моем карьерном выборе.
— Ты уходишь из адвокатов, потому что твоя мать умерла, — заявил он без обиняков и как ни в чем не бывало глотнул дорогущего заварного чая. Он словно не заметил, что сказал что-то очень неприятное и грубое.
— Это… это неправда, — дрожащим голосом ответила я, вежливо извинилась и, решив, что с меня хватит, ушла с чаепития.
Я шагала к станции Блэкфрайарз. «Он неправ, — гневно повторяла я про себя. — Как смеет он так говорить? Он ничего не знает ни обо мне, ни о моей маме. Он ошибается!» Я не хотела, чтобы это было правдой, не хотела уходить из юриспруденции из-за мамы. Ведь это означало бы, что утрата обернулась мне на пользу; это обесценило бы ее смерть, поместило бы меня в центр происходящего. Разве не так?
Через некоторое время после смерти близкого ты уже не можешь отделить себя от горя. Оно проникает в тебя и становится тобой. Мне казалось, что моя профессиональная биография теперь должна звучать так: Оливия изучала английскую литературу в колледже «Корпус Кристи» в Кембридже. Окончила юридическую школу «Сити» Лондонского университета. Сдала экзамен на барристера в 2011 году в Грейз-Инн. Специализировалась на мошенничествах и тяжких преступлениях, выступала с лекциями о профессиональных стандартах; три года назад ее мать умерла. А моя анкета на сайте знакомств могла бы выглядеть так: Ливви, живет в Лондоне, 26 лет. Пышная брюнетка, любит черный юмор, так и не смирилась со смертью матери. Познакомится с мужчиной, который знает, что такое утрата, но ни в коем случае не считает, что его горе хуже.
Смерть матери — сюжет, старый как мир. Матери умирают у героев народных сказок от «Гензеля и Гретель» до «Красавицы и чудовища». Отважные герои и героини викторианских романов вынуждены искать путь в жизни самостоятельно, в этом им не помогает заботливая материнская рука. Джордж Элиот эффектно воспользовалась этим сюжетным приемом в романах «Даниэль Деронда» и «Мидлмарч». Любил его и Уилки Коллинз. Диккенс эксплуатировал его в хвост и в гриву: персонажи остаются сиротами в «Холодном доме», «Больших надеждах» (тут матери умирают у двух главных героев сразу — Пипа и Эстеллы), «Дэвиде Копперфильде», «Оливере Твисте».
Подобные мотивы встречаются на каждом шагу — не только в фольклоре, плутовских и сентиментальных романах. Это заметит любой человек, недавно потерявший родителя. В современном мире без смерти матери не обходится ни один фильм; от мертвых матерей никуда не деться. В любом анимационном фильме мама главного героя умирает. Возьмем «В поисках Немо»: барракуда съедает маму Немо, Корал, еще до завершения начальных титров. В «Горбуне из Нотр-Дама» маму Квазимодо убивает Фролло; преступление совершается на ступенях собора Парижской Богоматери. В мультике «Лило и Стич» родители Лило погибают в автокатастрофе еще до начала фильма. В «Белоснежке» и «Золушке» даже не объясняется, что произошло; матери героинь умерли, это факт, отправная точка, на которой держится сюжет. Любой человек, смотревший «Бэмби», не помнит об этом мультике ровным счетом ничего, кроме сцены убийства матери на глазах у олененка. За этим следует одна из самых душераздирающих реплик в истории кино: «Мама больше не придет».
В литературе и кино мать всегда мертва или ее просто нет. Конечно, бывают исключения, но крайне редко. Причина проста: динамика сюжета. Смерть матери — эффектный прием, он служит мотивацией. Это трудность, которую предстоит преодолеть. Смерть матери вносит элемент неопределенности в судьбу героя, освобождает его от корней и дает возможность самостоятельно выбирать путь, который в итоге приведет к счастливому концу, а ведь именно этого хотят зрители или читатели. Авторы упирают на то, что отсутствие матери — необходимое условие эмоционального роста и самоопределения; когда мать умирает, освобождается пространство для развития личности.
Мать возникает лишь в счастливых воспоминаниях — плоской фигурой и образцом добродетели. Она упоминается лишь в контексте отношений с нашим героем. Но я этого не желала. Меньше всего мне хотелось, чтобы моя мама стала идеализированной героиней сказки, легендой, существующей лишь на словах. Моя мама была настоящей. Идеализировать мертвых легко, а еще легче начать воспринимать свою мать как человека, существовавшего лишь в связи с тобой. Если бы я это сделала, мама вскоре стала бы всего лишь персонажем моей жизни. А мне этого не хотелось. В эссе, посвященном горю и опубликованном в газете The Guardian, Хилари Мэнтел пишет: «Образ покойного бледнеет и утрачивает самость, целостность, становясь артефактом памяти».
Рут Поттс была многогранной и сложной личностью, я отчаянно любила ее и столь же отчаянно по ней горевала. Она ушла так внезапно… В моей жизни образовалась зияющая пустота, и не только в моей, но и в папиной, и в жизни Мэдди, и в жизни всех ее друзей. Но Рут Поттс была не просто нашей пустотой, а чем-то намного большим.
Она была маленькой девочкой, которая тайком стряхивала овощи с тарелки в ящик для столового серебра, куда ее мать почти не заглядывала. Однажды ее родители устроили коктейльную вечеринку, а она допила остатки на дне всех бокалов, заявила: «Прекрасный был день!» — и торжествующе швырнула бокал в закрытые стеклянные двери. В юности она возглавляла волейбольную команду и была чемпионкой по аэрохоккею. Она выросла, влюбилась, вышла замуж, оплачивала счета и писала списки покупок. Стала мамой и играла в библиотеку с дочкой — книжным червячком в садике: разрешала вынести всю свою коллекцию книг на улицу, чтобы можно было выбрать шесть (не больше, ведь без правил мир погрузится в хаос), и притворялась, что штампует книги кулаком. Ее внимание грело нас, как лучик солнца.
Она рыдала над рождественскими гимнами. Любила Marks & Spencer, Роберта Линдси, меню, собак, ореховые йогурты, сладкие лимоны и дорогое мыло. Боялась сцены, хотя выступали мы, ее дети: выбегала из зала, когда мы поднимались на подмостки, чтобы поучаствовать в очередных поэтических чтениях или конкурсе ораторского искусства. Это не мешало ей болеть за нас («Выступи в категории “Читаем Библию”! Ты будешь одна! Выиграешь на раз-два!»). Годы шли, мама не становилась моложе и много болела. Всю жизнь она боролась с повышенной тревожностью и называла своих дочек «ангелочками», «неразлучниками» и «овечками». Еще до моего рождения она была личностью и продолжила быть ею после того, как я появилась на свет, пусть даже я сумела разглядеть это, лишь когда стало уже слишком поздно.
Я, конечно, догадывалась, что у моей многострадальной мамочки была и своя жизнь. Но в двадцать с небольшим лет все мы эгоистичны и зациклены на себе. Я так и не узнала ее как следует, не поняла, какая она. И я сердилась на нее, потому что она умерла прежде, чем я сумела бы это узнать. Прежде, чем я бы стала взрослой, эмпатичной дочерью, которую она заслуживала. Сожаление не давало мне спокойно жить, и я во всем винила маму.
Я попыталась понять, почему мне вдруг захотелось стать поваром: не очевидные причины вроде «хочу научиться печь вкусные круассаны и делать заварной крем», а те, что лежали глубже. Возможно, я хотела перевернуть страницу. Изменить свою жизнь, встряхнуться немного. Сделать что должно, и будь что будет. Мне хотелось узнать, кем я могу стать. Может, мне окажется по нутру физический труд. Может, мне понравится работать руками, а не только головой. Возможно, я устала от уголовного права, от нервов и копеечного заработка и решила, что с меня хватит. А может, мне просто захотелось, чтобы моя жизнь крутилась вокруг чего-то сладкого, а не горького.
Да, я шла учиться в кулинарную школу, потому что моя мать умерла. Одна из причин крылась именно в этом. Но были и другие: работа юриста не приносила мне радости; я хотела попробовать себя в чем-то другом. Хотела испытать себя.
Через пару недель у меня появилась новая подруга. Ее звали Кейт, и недавно она бросила работу в театре и, как и я, увлеклась кулинарией. Поэтому мы и решили встретиться: нас объединяло стремление начать жизнь с нового листа. Я ждала ее в пекарне в Хакни, нервничая, как на первом свидании. Мы выпили кофе, потом по коктейлю и постепенно познакомились. Рассказывая о решении оставить профессию, которой она долго училась и в которой достигла мастерства, Кейт светилась от счастья. Она любила вкусную еду, это было очевидно. Мы делились радостью и предвкушением и говорили взахлеб, перебивая друг друга. Я рассказала ей о своих планах, надеждах и тревогах, ожидая, что она усомнится в моем выборе или скажет, что у меня не все дома.
— О боже, Лив, — ответила она, — конечно, поезжай! Тебе так повезло.
И она была права. Мне действительно повезло. К черту Скотта и остальных, кто пытался отговорить меня или подвергнуть психоанализу: я поеду в Le Cordon Bleu и буду девять месяцев учиться на повара. Мне так повезло!
Я сделала глубокий вдох и нажала на кнопку «Записаться». Во вступительной анкете просили написать, почему я хочу учиться на повара. Я кратко рассказала обо всем, что случилось в последнее время: у меня умерла мама, я стала печь, ушла с работы. Я сравнила зал суда с профессиональной кухней, хотя между ними не было ничего общего, и перечислила навыки, которыми не обладала. А потом написала самые искренние слова, на которые была способна: что выпечка приносит радость мне и окружающим.
Мне не пришлось долго выбирать, кем я хочу стать: поваром или кондитером. Мне нравилось готовить и «несладкие» блюда, жарить, запекать, тушить и варить, стоять у плиты со сковородкой и куском мяса. Но больше всего мне хотелось овладеть секретами выпечки.
Просмотрев программу занятий на поварском курсе, я поняла, что после того, как мы пройдем основы — научимся готовить бульоны, разделывать мясо и рыбу, работать с овощами, — нам придется посвятить огромное количество времени фаршированию кишок различными видами мяса. Несколько месяцев мы будем готовить мясо с начинкой из мяса, своего рода мясные матрешки, явившиеся в наш мир прямиком с банкета эпохи Тюдоров. Впрочем, я не сомневаюсь: те, чье сердце начинало биться быстрее при мысли о крепких мясных бульонах, отозвались бы столь же уничижительно о программе кондитерского курса. Будущим кондитерам предстояло посвятить те же несколько месяцев приготовлению сложнейших съедобных конструкций для украшения тортов: того, что даже есть никто не будет. Но, как говорится, каждому свое.
В кондитерском искусстве важны точность и контроль. Вы можете стоять у плиты, обливаясь потом, но если не научитесь не торопиться и контролировать свое воздействие на тесто, заварной крем или одну-единственную полоску шоколадной глазури, то вы ничего не добьетесь. Кондитер развивает мышечную память, и со временем все начинает получаться у него само; контроль и точность становятся его неотъемлемыми качествами. Мой мир лишился точки опоры. Теперь я больше всего жаждала определенности. Мне хотелось, чтобы мои действия влекли последствия, за которые я бы несла стопроцентную ответственность. Кондитерское искусство предоставляло мне такую возможность. Не говоря уж о том, что, вымешивая тесто и ударяя его об стол, я выпускала пар.
Другим немаловажным фактором стало удовольствие. Десерт — чистое наслаждение; угощать людей десертами очень приятно, и приятно, когда угощают тебя. Десерт — почти всегда праздник, даже если вы печете или съедаете маленькое пирожное. Я знаю людей, которые отказываются от десерта, считая его бессмысленными, пустыми калориями. Но они ничего не понимают. Да, десерт — это баловство. Для его приготовления нужны творческий подход, изобретательность, техническое мастерство и старание. Десерты должны радовать. Мы едим, чтобы жить. Теоретически можно прожить и без десертов. Они не несут пользы, в них нет витаминов. Десерт — чистая радость. Пружинистый горячий бисквит, пропитанный сиропом и политый густым холодным заварным кремом. Тот миг, когда нож вонзается в торт и отрезает первый кусок. Шарик мороженого, не каменного, но и не слишком подтаявшего. Вкус карамели и осознание, что горькое тоже может быть сладким и самым прекрасным из всего, что вы когда-либо ели. Хруст идеальной шоколадной глазури. Восхитительные макаруны всех цветов радуги. Один-единственный пончик с начинкой из алого малинового джема. Суфле, поднимающееся вопреки законам гравитации, — есть ли в мире что-то более волшебное?
Десерты и выпечка напитаны эмоциями. С ними связаны воспоминания и ностальгия. Вы можете не согласиться, но ведь торт в форме гусеницы — далеко не кулинарный шедевр; взрослые моего поколения любят его, потому что всем нам в детстве покупали этот торт на день рождения. С этим тортом связано ощущение праздника. Я готовлю рисовый пудинг не из-за его полезности и питательности; я готовлю его, потому что в квартире начинает пахнуть как в доме моей бабушки, и на вкус он как у бабушки. Помните ощущение, когда вы в первый раз разбили карамельную корочку на крем-брюле ложечкой? Это же чистое волшебство: ровная корочка трескается, и под острыми осколками оказывается шелковистый ванильный крем! Я прекрасно помню. Мне было девять, может, десять, мы ездили на каникулы в Нормандию, и тем летом я попробовала миллион новых блюд. Но больше всего мне запомнилось крем-брюле. И все эти чувства, все эти воспоминания кондитер может создать своими руками: для этого всего-то нужны яйца, сахар, сливочное масло, сливки да шоколад.
Конечно, все это я написать в анкете не могла. Поэтому я просто написала про радость. И этого оказалось достаточно: меня взяли.
В дословном переводе Le Cordon Bleu означает «голубая лента». На голубую ленту когда-то вешали медаль с бриллиантами, и вручали ее короли со времен Генриха III, основавшего орден Святого Духа в 1578 году. Рыцари этого ордена входили в ближайшее окружение короля и, если верить легенде, славились своими роскошными пирами. Во времена Французской революции словосочетание «голубая лента» стало синонимом высокой кухни и пережило и монархию, и орден.
Современная школа кулинарного мастерства Le Cordon Bleu ведет свою историю от одноименного гастрономического журнала, выходившего в конце XIX века. Издавала журнал La Cuisinière Cordon Bleu Марта Дистель. В нем публиковали классические рецепты и советы по организации званых ужинов. Бесплатные кулинарные классы возникли как способ привлечения подписчиков. Их проводили не где-нибудь, а на кухне Пале-Рояль. Популярность классов вскоре превзошла известность журнала. Их вели знаменитые шеф-повара того времени: на заре Le Cordon Bleu в школе преподавал Анри-Поль Пеллапра, ученик Огюста Эскофье.
В 1933 году бывшим ученицам парижской школы Дион Лукас и Розмари Хьюм разрешили открыть филиал в Лондоне — L’École du Petit Cordon Bleu («маленькая» школа Le Cordon Bleu). Филиал стремительно развивался. К 1953 году, несмотря на простой в военные годы, школа так себя зарекомендовала, что ей поручили организовать обед в честь коронации Елизаветы II. По этому случаю Хьюм изобрела знаменитый рецепт «коронационного цыпленка». Это блюдо решило многие проблемы. На обед в честь коронации пригласили триста пятьдесят человек, сидевших в разных залах, не сообщавшихся между собой, то есть горячее исключалось. Наняли непрофессиональных официантов — студентов, желавших подработать. А главное, гости съехались со всех концов Британской империи, и их вкусы в еде были «разнообразны и непредсказуемы» (цитата не моя, а тогдашней директрисы Le Cordon Bleu Констанс Спрай). Повара сочли, что цыпленок без каких-либо экзотических приправ и добавок подойдет лучше всего.
В 1984 году школу купил Андре Куантро, наследник империй Cointreau и Rémy Martin. После этого число филиалов Le Cordon Bleu стало увеличиваться; на момент написания этой книги их насчитывалось пятьдесят в двадцати странах. Каждый год школа выпускает двадцать тысяч учеников. Программа курсов очень разнообразная — можно выучиться хоть на пекаря, хоть на сомелье. Но двумя самыми престижными дипломами остаются поварской (Diplôme de Cuisine) и кондитерский (Diplôme de Pâtisserie).
Вот где мне предстояло учиться.
За несколько недель до начала курса мы с Сэмом поехали в отпуск в Тоскану. Если бы не свадьба друзей, мы вряд ли выбрали бы этот регион: мы уже были в Тоскане два года назад, а Сэму нравится ездить в новые места и смотреть новые достопримечательности. Но церемонию планировали провести во Флоренции, и мы решили: раз уж едем, почему бы не совместить путешествие с летним отпуском? В глубине души я обрадовалась. Я тоже люблю ездить в новые места, но нет ничего милее моему сердцу, чем сидеть на живописной тосканской площади — в идеале на площади Пьяцца-дель-Кампо в Сиене, — пить кампари и есть оливки. Я стала уговаривать Сэма вернуться в Сиену на мой день рождения, и он согласился. Восторгу моему не было предела.
Сэм тщательно собирал вещи, но подарки прятать никогда не умел. В аэропорту, в самолете и несколько раз в первые дни поездки он повторял, что я не должна лезть к нему в рюкзак, потому что там мой подарок на день рождения. Когда мы уезжали из квартиры во Флоренции, Сэм забылся и попросил меня проверить паспорта. Я сунула руку в потайной кармашек в его рюкзаке и нащупала документы, но также кое-что еще: маленькую квадратную коробочку. Как для колец.
Отпуск Сэм предпочитает проводить насыщенно и любит распланировать все с точностью до минуты. Стандартная программа — минимум два музея и одна церковь или собор в день (в Индонезии это были мечети или храмы). Но мой день рождения он согласился провести спокойнее, хотя ему и пришлось сделать над собой усилие. Мы не спеша позавтракали, почитали, выпили кофе и пошли на дегустацию тосканских красных вин, мясных деликатесов и сыров. Я догадывалась, какой сюрприз он мне приготовил, но ничего не говорила: не хотелось испортить момент, когда он сделает мне предложение, а если это вовсе не планируется, беспокоить его в такой прекрасный безмятежный день.
Каждый раз, когда Сэм опускался на колено завязать шнурок, мое сердце пускалось в пляс. В один момент он надолго куда-то запропастился, якобы чтобы «найти ракурс получше», и я терпеливо ждала его, притворяясь, что ни о чем не подозреваю, а на самом деле поджидала, что вот-вот начнется флешмоб и меня станут фотографировать. Через пятнадцать минут я заскучала и отправилась его искать. Он сидел на корточках у ограждения и действительно пытался сфотографировать с лучшего ракурса Сиенский собор, но никак не меня.
К вечеру я уже решила, что не так все поняла, особенно когда спросила, красить ли ногти перед выходом, а он услышал вопрос и высказал свое мнение (обычно ему не было дела до моего маникюра). Мы сели за уличный столик в баре на Пьяцца-дель-Кампо с видом на собор, стали пить коктейли и играть в «Эрудит». Для человека, который собирается сделать предложение своей девушке, Сэм выглядел на удивление спокойным. Может, я все-таки ошиблась? Что если он привез меня в Сиену на день рождения просто так, без умысла? Что если коробочка в его рюкзаке — швейный набор? Если это кажется вам странным, знайте: Сэм занимается рукоделием и всегда берет с собой швейный набор.
После бара мы свернули в непримечательный переулок и пошли к ресторану, где ужинали в прошлый приезд. Это заведение не было шикарным, но ужин нам запомнился: огромные тарелки домашней пасты пичи, много вина, толстые кантучини, которые мы макали в стаканчики с десертным вин санто. Я влюбилась в это место.
В переулке мы были совсем одни, и Сэм вдруг остановился.
— Хочешь получить свой последний подарок? — И не успела я ответить, как он достал из рюкзака тонкий прямоугольник и стал сам его разворачивать.
«Как невежливо», — подумала я. Внутри свертка оказались карточки с надписями; строчки показались мне знакомыми, но Сэм на них не смотрел. Он смотрел на меня. Он начал говорить с выражением, словно каждое слово было наделено глубоким смыслом, но говорил какую-то ерунду: сравнивал меня с брокколи и жареной индейкой. Я не сразу поняла, что происходит. Неужели он сошел с ума в самый неподходящий момент?
И тут до меня дошло: он цитировал «Ты лучше всех», дурацкую старую песню Коула Портера из мюзикла «Что бы ни случилось». В этом дуэте исполнители сравнивают друг друга с разными превосходными, по их мнению, вещами: от гонораров Греты Гарбо до целлофана и, представьте себе, жареной индейки. Дома мы постоянно пели эту песню по ролям и танцевали на кухне. Сэм дошел до конца первого куплета и сунул мне карточки с подсказками.
— Теперь ты! — прошептал он.
Что же, он предлагает мне вступить? Я стала читать вслух написанное на карточках, слегка обидевшись на Сэма: мне что, самой делать себе предложение? Ох уж этот Сэм. Неужели нельзя попроще? Он — точнее, мы — допели до конца, и, когда отзвучала последняя строчка, он встал на одно колено и достал коробочку — ту самую, что я нашла два дня назад и, совершив над собой неимоверное усилие, не открыла. Внутри оказалось кольцо с бледно-голубым сапфиром в обрамлении бриллиантов.
— Ты выйдешь за меня? — спросил он.
— Да, — не раздумывая, ответила я. И добавила: — Конечно, да!
Мы пошли в ресторан, заказали все то же, что в прошлый наш приезд, и поразились, как много изменилось за эти два года.
Кантучини — тосканские бискотти. Два вида печенья очень похожи по составу, но чуть отличаются по форме: кантучини короче и толще. Обычно в кантучини добавляют немного вин санто, золотистого тосканского десертного вина; в него же макают готовое печенье. Вино можно заменить ликером амаретто: его миндальный вкус хорошо сочетается с печеньем, также содержащим миндаль.
Количество порций: примерно 30 маленьких печений
Время подготовки: 15 минут
Время запекания: 45 минут
250 г сахара
60 г сливочного масла
Цедра одного маленького апельсина
Цедра одного маленького лимона
2 яйца
2 ст. л. десертного вина Vin Santo или амаретто
0,5 ч. л. соли
400 г муки
1,5 ч. л. пекарского порошка
150 г миндаля с кожицей
Войти с помощью соц. сетей: