Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
В коридорах Le Cordon Bleu царила тишина. Занятия закончились, раздевалки опустели. Я стояла у двери класса и ждала, когда мне сообщат результаты экзамена. К шефу Хавьеру выстроилась целая очередь. Я прислонилась к стене, увешанной портретами шеф-поваров, похожих на коков. Девять месяцев назад они так впечатлили меня, а сейчас я их едва замечала. Когда мама умерла, я не знала, что со мной случится. Я вообще ничего не знала. Но теперь во мне бурлила необычная смесь волнения и страха. Целый этап моей жизни подошел к концу, и я чувствовала: вот-вот все изменится.
Наконец меня вызвали. Было непривычно сидеть в обычной одежде напротив шефа Хавьера, облаченного в белую форму и поварской колпак. Он повернул ко мне экран; там красовались фото моего торта-мусса — с разных углов, крупным и общим планом. Это было странно, будто мне показали мой портрет, снятый тайком, или я увидела свое отражение в зеркале и не сразу узнала. Шеф Хавьер улыбнулся.
— Поздравляю, — сказал он, — вы сдали экзамен!
Мне поставили хорошие оценки — выше, чем я ожидала. Мой мусс оказался легким и нежным, печенье-черепица — чуть вялой, дизайн тарелки оценили на отлично, шоколад я темперировала правильно. Мой заварной крем сочли идеальным. Шеф Хавьер поздравил меня, пожал мне руку и пожелал удачи.
— Спасибо, шеф, — ответила я, — за все.
Пенни поставили проходной балл, хотя ее мусс не застыл и она так и не достала его из разъемной формы. Саванна провалила экзамен. Одному из ребят с поварского курса не хватило половины балла до восьмидесяти. Половины балла! Мы сидели и пили коктейли на солнцепеке, возмущались несправедливостью судей, поражались своим результатам и обсуждали планы. Джорджи записалась примерно на семь стажировок; она хотела набраться опыта и соглашалась на все предложения высококлассных ресторанов и кондитерских, лишь бы взяли. Она лучилась энтузиазмом и решимостью. Джеймс и Дэйзи остались в Le Cordon Bleu на курсе кулинарного менеджмента — дополнительном трехмесячном модуле для тех, кто хочет открыть свой ресторан. Мириам возвращалась во Францию, где планировала проводить кулинарные мастер-классы. А я? Я так и не решила, чем займусь дальше.
Зачем я пошла в Le Cordon Bleu? Когда я вспоминаю, как все начиналось, это порой кажется мне безумным капризом. Я же бросила хорошую работу ради прихоти. Я думала, что найду занятие, к которому у меня талант: например, окажусь прирожденным шоколатье, мастером тортов-муссов или одаренным сахарным скульптором. Но чуда не произошло. Зато я узнала, что упорный труд, как правило, окупается сторицей. Что практику ничем не заменишь. Что не стыдно терпеть поражение, если готов подняться с колен. Что если что-то пошло не так, можно погрустить, но на следующий день вернуться и попробовать еще раз. Всегда есть возможность исправить ошибки, и этой возможностью нужно пользоваться.
Я узнала (к своей досаде), что терпение — незаменимое качество. Что если без запасного плана оставить карьеру, мир не рухнет. Идея пойти учиться на кондитера была непродуманной, но, как ни странно, хорошей.
Я много узнала про себя. Например, что я сильнее, чем кажется на первый взгляд. Что я упорна. Что решимость сворачивает горы. Я выяснила, что у меня не такой уж низкий болевой порог и что я могу быть храброй.
Я так и не научилась искусно обращаться с ножом: режу лук то мелко, то не очень, а чистить грибы и вовсе не умею. До сих пор не представляю, как это делается. У меня, наверное, никогда не получится испечь красивую хрустящую черепицу. Я не умею работать с шоколадом — да ни с чем, на самом деле, — не заляпавшись до локтей. Зато я могу сделать сто двадцать видов «десертов на тарелке», соорудить торт, поработать в команде. Ну, последнее, допустим, неправда. Но я хотя бы знаю, что это не мое. Я научилась общаться. Ошибившись, не паниковать, а продолжать. Я знаю, что делать с неудавшимся кремом и расслоившимися сливками. Знаю, что если стараться, то рано или поздно все получится. Я научилась находить радость во всем.
У меня появилось много шрамов. Четыре ровных отметины на запястье уже не ярко-красные, а светло-розовые — напоминание о крокембуше и раскаленных брызгах карамели. Слегка приплюснутый кончик большого пальца, который я почти отрезала, — память о занятии по бриошам. Неровный розовый шрам-полумесяц остался после пончиков: я делала тесто в кухонном комбайне, уронила стеклянную чашу, разбила ее, и один из осколков вонзился в ладонь. Пусть у меня нет таких крутых шрамов, как у шефа Хавьера, но мне они и не нужны. Я примирилась с тем, что не стану ресторанным кондитером. И все же мои шрамы — карта моего прошлого. Мои руки, так похожие на мамины, теперь рассказывают собственную историю. Они никогда не отличались красотой и за последние девять месяцев не стали красивее, но теперь по ним можно узнать кое-что обо мне. Мне нравится история, которую рассказывают мои руки. Это руки человека, который больше не боится.
Не все мои шрамы на виду. С каждым что-то связано, а как быть с душевными? Неужели их истории никто не узнает? Неужели им суждено молчать? Что будет, если никому не показывать эти шрамы или делать вид, что их не существует? Это не поможет; теперь мне не нужен психотерапевт, чтобы это понять.
Американский психиатр и создатель биопсихосоциальной модели Джордж Энгель утверждал, что горе травмирует психику так же, как ожог травмирует кожные покровы. Он считал горе заболеванием, отклонением от нормального состояния. Для физического исцеления требуется время. Так же и с психикой — для восстановления эмоционального и психологического здоровья скорбящему нужно немало времени. Если человек не лечится, а притворяется здоровым, он, по сути, безумен. Я в шутку привожу себя в пример того, как делать не надо, — не повторяйте моих ошибок, и все будет в порядке. Я не сразу поняла, что с горем нужно работать. Мне казалось, я справлюсь в одиночку. Но я ошибалась.
Пустота, образовавшаяся с маминым уходом, так и не уменьшилась. Я взрослею, а она лишь ширится. Я вспоминаю о ней с каждым событием, которое мама пропустила. Лишившись матери, ты приобретаешь ощущение постоянного ее отсутствия в своей жизни, ощущение нехватки любви и заботы. Даже те, кто лишился матери рано, не успев запомнить ее, чувствуют саднящую боль. Глубину этой боли невозможно измерить. Одиннадцатилетняя девочка оплакивает мать такой, какой знала ее, но не может представить всю будущую скорбь и тоску. Они будут возвращаться раз за разом. Выпускной без мамы. Свадьба. Рождение детей. Все до единой болезни.
Я пытаюсь понять, что же это значит — быть дочерью без матери, какое чувство определяющее, кроме вечной жалости к себе. Пожалуй, это ощущение, что тебя никто не утешит. Никто не сделает этого лучше мамы. Когда мне грустно или я болею, я кладу ладонь Сэма себе на лоб, прижимаюсь к ней, пытаюсь найти утешение и успокоиться, но ничего не помогает. Мне нужна мамина ладонь. Мама баюкала лучше всего.
Мама всегда говорила, что поседела после того, как родила меня. Всю жизнь она красила волосы: сначала в свой натуральный темно-каштановый, как у меня, потом в светло-рыжий, как у Мэдди. Она родила меня в двадцать девять лет. Когда мне исполнилось двадцать девять, у меня тоже было уже много седых волос; полтора года я упорно их закрашивала, а потом перестала и дала седине отрасти. Мягкие пряди прохладного серебра теперь проблескивают в моих прямых темных волосах. Когда мне исполнилось двадцать девять, мамы уже четыре года не было в живых. Мне хотелось сказать ей: «Ты поседела не потому, что родила меня. Просто мы из тех, кто рано седеет. Это у нас общее». Но я не могла сказать ей об этом.
Любая радость теперь окрашена печалью. Покупка собственного дома. Успешное окончание кондитерской школы. Все дни рождения, каждое Рождество. Помолвка. Свадьба. Любой вкусный обед, смешной анекдот, повтор ее любимого сериала — все, о чем я не могу ей рассказать. Даже эта книга. Моя книга. Ее книга.
Я часто думаю о том, какой мама была бы сейчас. Оплакиваю жизнь, которую она не прожила, и все, что она не увидела, не испытала, не узнала. Я оплакиваю свое будущее без матери: у моих детей не будет бабушки, а муж никогда не познакомится с тещей. Но я скорблю и о своей непрожитой жизни — той параллельной жизни, в которой моя мама могла бы быть жива. В этой жизни мне было бы гораздо проще справляться с каждым днем. А может быть, и нет. Я предвзята: с мамой или без нее в моей жизни были бы и взлеты, и падения. Так бывает всегда. Мое представление о безоблачной жизни с мамой — фантазия, но простите мне ее.
Утрата меняет человека. Я бы все отдала, чтобы вернуть маму, но после ее смерти я изменилась к лучшему, стала такой, какая я есть. И, не считая того, что мамы нет рядом, в моей нынешней жизни гораздо больше радости, чем в прежней. Горе изменило меня. Я долго позволяла ему оставаться центром моей вселенной, одновременно делая все возможное, чтобы не смотреть ему в глаза. Но тем самым я дала горю разъесть меня изнутри, и в конце концов оно стало больше меня самой.
С годами мое горе тоже изменилось. Оно похоже на игру «Электрический лабиринт», где нужно вести металлическим колечком по проводнику, но не касаться его, иначе запылают электрические разряды. Сразу после маминой смерти диаметр кольца был совсем маленьким; невозможно было пройти лабиринт, ни разу не прикоснувшись к проводнику, и меня постоянно било током. Со временем колечко стало шире, но я все еще в игре. Я реже запускаю реакцию и научилась проходить лабиринт, но, когда случайно задеваю проводник, разряд бьет с той же силой.
За месяц до моей свадьбы умерла тетя Джен, мамина сестра.
За день до того, как мне исполнилось тридцать, ей диагностировали рак желудка в тяжелой стадии. Ей было шестьдесят два года. Папа позвонил и сказал, что тетя больна. Он попытался объяснить, что прогноз плохой, но я цеплялась за слабые проблески надежды, за слова, которые он произносил, просто чтобы успокоить меня: новые анализы, планы лечения. Через неделю он снова позвонил.
— Ты бы съездила к тете, — сказал он.
Мне не хотелось ехать. Я пыталась увильнуть:
— У нас же в эти выходные свадьба в Хайлендс. Съезжу после.
— Нет, — ответил он, — так долго не жди.
И я села на поезд до Линкольншира, а потом на такси и поехала в больницу.
— Навестить кого-то приехали? — спросил таксист, когда я дала ему адрес.
— Да, — просто сказала я, не в силах придумать более жизнерадостный ответ.
— Эх! Надеюсь, больному скоро станет лучше! — воскликнул таксист и высадил меня у северного крыла, видимо, не догадываясь, что там находится отделение паллиативной медицины.
Джен была у врача. Я села в приемной и стала ждать. Все мое существо противилось тому, чтобы находиться здесь. Я не хотела прощаться. Не умела прощаться. Мне было слишком тяжело. Я боялась. У меня дрожали руки.
В больничной палате я села рядом с Джен, взяла ее за руку, и мы стали говорить о маме. Когда мама умерла, я даже не думала о том, каково Джен. Меня раздражала сама мысль о том, что ее боль может сравниться с моей; мне казалось, мое сердце болит несоразмерно сильнее.
Разбирая вещи после маминой смерти, мы с Мэдди оставили ее духи, но не для себя — для Джен. Этот флакончик заключал в себе воспоминания; его можно было оставить на столе или убрать в ящик и иногда доставать. Нам казалось, что это сентиментальный и милый жест; мы вручили тете флакончик, не думая. Позднее Джен призналась, что с этими духами у нее сложился целый ритуал. Каждое утро она садилась за туалетный столик, открывала флакон и разрешала себе тосковать по маме. Она предавалась горю без остатка, давала ему проникнуть глубоко и захлестнуть ее. Потом закрывала крышку и начинала день. Когда она рассказала мне об этом по телефону — а мы обе втайне надеялись, что если будем созваниваться, то это отчасти заменит нам разговоры с мамой, — я про себя подумала: «Какая ерунда! Ну что за глупости! Зачем это ей? Неужели нельзя просто оставить все позади и жить дальше?» Тогда я совсем не понимала, что тетя справлялась со своей утратой гораздо лучше меня, что ее способ был гораздо более безопасным, эффективным и бережным.
За год до моего визита в больницу мы с Мэдди и Джен встретились на папином шестидесятилетии. Мы сидели за большим столом в деревенском доме и вспоминали мамин запах. У сестры мама ассоциировалась с духами Chanel Chance: она стала пользоваться ими, когда мы выросли. У меня — с духами Chanel, средством для умывания от Clarins и сигаретами Silk Cut, которые она курила. На самом деле я помнила гораздо больше запахов из самого детства: пудры Max Factor и духов Sunflowers от Elizabeth Arden, которыми она пользовалась в 1990-е. Так пахли наши каникулы, лето и ее туалетный столик. А вот Джен смогла перечислить все мамины духи и фирменные средства, даже те, что я не помнила; те, что были до моего рождения. Она помнила духи, которыми мама пользовалась в школе, в юности, сразу после замужества. Запахи, которые сопровождали ее еще до того, как она стала моей мамой. Мы сидели, перебивая друг друга, выкрикивали названия брендов, как участники странной телевикторины, и цеплялись за все осязаемые воспоминания о ней, за все, что осталось с нами до сих пор. Названия брендов все еще существовали, в отличие от мамы, которая этой парфюмерией пользовалась. И как же я тогда обрадовалась, что мы отдали тете Джен тот флакончик духов. И пожалела, что не взяла один себе.
Джен умерла меньше чем через две недели. В больничной палате мы сначала не плакали и очень старались улыбаться, несмотря на обстоятельства нашей беседы. А когда все же заплакали, уже не могли остановиться. Но все было не так, как я боялась; мне не казалось, что я тону. Я вышла из больницы. Я ощущала себя так, как, наверное, чувствуют все, кто только что попрощался с близким человеком. Я радовалась, что не пошла на поводу у трусости и примирилась со скорой смертью Джен. А еще мне было очень обидно, что я не смогла вот так попрощаться с мамой. Думаю, Джен меня прекрасно понимала.
В университете я изучала трагедию в литературе. Эта тема меня страшно бесила. На занятиях мы смотрели фильм «Короткая встреча» и обсуждали его в контексте трагической формы.
Обычно я приходила на семинары неподготовленной, материал не знала, а мои громогласные выступления были призваны замаскировать тот факт, что я большую часть времени бездельничала и занималась чем угодно, только не штудированием Фуко и Фрейда. Но на этот раз все было иначе — мне действительно было что сказать. Я искренне полагала, что в сюжете «Короткой встречи» нет ничего трагического. Разве это трагедия, когда двое женатых людей влюбляются, а потом возвращаются к своим семьям? Да в одной серии «Жителей Ист-Энда» больше трагедии, чем во всем этом фильме! Двое заводят интрижку на стороне — какая же это трагедия, даже если этим двоим кажется, что их свела судьба? Это же чистый эгоизм и потворство прихотям. Разумеется, мое негодование объяснялось тем, что я не понимала, что такое трагедия в литературе, и не читала учебники.
И все же я знала, что мамина смерть — не трагедия. Это просто событие. Жизнь. Или смерть. То, что случается с каждым. Пусть случившееся казалось мне несправедливостью, в моих страданиях и ее страданиях не было трагедии.
Сэм вошел в мою жизнь одновременно с уходом мамы — сценарий в лучших традициях водевиля или комедии нравов, но никак не трагедии. А комедия всегда заканчивается свадьбой. Таковы правила драматургии.
Вечером накануне свадьбы мы пошли в паб с родственниками, моими подружками и друзьями жениха. После ужина мой будущий деверь устроил викторину с вопросами из области наших с Сэмом хобби и интересов. (А я обожаю вечеринки с тщательно продуманной программой.) В нее входили вопросы о законодательстве и животных — Сэм учился на зоолога и очень любил собак, — а также о городах, где мы жили.
И вот начался раздел про кулинарию. Брат Сэма задал несколько вопросов, я на все ответила, чрезвычайно гордясь собой, и тут сестра Сэма достала откуда-то несколько пышных бисквитов и раздала по одному каждой команде. Бонусный раунд! Команды должны были украсить свои торты. За самый впечатляющий декор полагались дополнительные баллы.
Я выпятила грудь, приосанилась и словно выросла на десять сантиметров, ведь только утром я наконец закончила свой свадебный торт, которому посвятила целых три дня, и чувствовала себя непобедимой. Я училась на кондитера, имела опыт, сейчас я им покажу! Нам вручили маленькие тюбики с сахарной глазурью из супермаркета, и я, разумеется, моментально взяла дело на себя. Я стала выдавливать глазурь, но оказалось, что эти тюбики устроены совсем иначе, чем бумажные кондитерские мешочки, которые в Le Cordon Bleu мы складывали сами. У меня получалась какая-то ерунда. Я испортила примерно половину торта, и тут девчонки из моей команды, Мэдди и Джилл, отобрали у меня глазурь. Надувшись в углу, я цокала языком, глядя на их простой, но красивый орнамент. К моему неудовольствию, наша команда выиграла.
Свадьба состоялась в холодный декабрьский день. Мы завтракали с Рут и Стеф, и тут вопреки прогнозу начался снегопад.
Под потолком деревенского дома с балок свешивались гирлянды, а в углу стояла громадная ель, украшенная белыми лампочками. На улице раскинулся шатер, под куполом которого на ярких лентах порхала тысяча бумажных журавликов: мы все-таки успели сложить их с помощью родственников с обеих сторон. Ленты тянулись от центра купола к краям шатра, точь-в-точь как на майском дереве; все выглядело именно так, как я себе представляла. Оказалось, чтобы заполнить шатер, понадобится не тысяча журавликов, а тысяча семьсот. Мы смастерили недостающие семьсот всего за два дня. На свадьбе подавали запеченную свинину с хрустящей корочкой, сливовые тарты и имбирное мороженое. Это был бы идеальный праздник, если бы не одно «но».
Каждый миг этого дня мне не хватало мамы. Мне не хватало ее в гостиничном номере, когда я пошла принимать ванну, а в этот момент позвонили в дверь и принесли цветы. Мне не хватало ее, когда я надевала платье, а подружки невесты сидели рядком на диванчике и плакали. Мне не хватало ее, когда я шла к алтарю под увертюру из фильма «Маленькие женщины». Это был наш с ней любимый фильм и последняя книга, которую она читала мне на ночь.
Я не верю во всю эту ерунду, что мертвые остаются с нами даже после смерти. Я не верю в Бога. Мне не кажется, что мама «присматривает» за мной. Она умерла. Но хотя я не ощущаю ее присутствие, как это происходит с верующими людьми, в тот день она была со мной.
В день свадьбы я видела маму повсюду. В опаловых сережках, которые она носила каждый день, а я убрала подальше, но надела сейчас, почувствовав, что время пришло. В моей прекрасной сестре, молча державшей меня за руку в свадебном кортеже, как держала в похоронном кортеже по пути на мамины похороны. В моих подругах, которых она знала и любила, а они любили ее и скорбели по ней так же, как я, стояли рядом на похоронах, а потом забили мой холодильник продуктами и обнимали меня. В папиной свадебной речи, теплой и мудрой, полной любви и юмора. В речи Мэдди, остроумной, смешной и душещипательной. Мама бы ей гордилась. В речи Мэдди назвала маму нашей путеводной звездой. Я всегда думала о ней как о якоре, но Мэдди охарактеризовала ее точнее: мама не пыталась привязать нас к одному месту, она вела нас. Вот почему после ее смерти я чувствовала себя потерянной. Но теперь, казалось, я снова обрела направление в жизни.
Мама была с нами даже в нашем последнем танце. Как и полагается, мы выбрали композицию для первого, а также вручили диджею список наших любимых песен и общие указания: ставить «что-то рождественское и свадебное». В конце праздника я расслабилась, положила ноги на стол, налила себе пива и стала есть чипсы прямо из бумажного пакетика… как вдруг меня вызвали на танцпол.
— Последний танец! — объявил диджей, стоявший на балконе. — Проводим счастливых новобрачных!
Все высыпали на танцпол, протолкнули нас в центр и встали вокруг хороводом.
— Что это? — прошептала я, глядя на Сэма. — Есть еще и последний танец?
Не помню, чтобы на какой-либо из свадеб, где я была гостьей, танцевали последний танец; впрочем, неудивительно, ведь к концу торжества я обычно находилась в таком состоянии, что могла и забыть.
— Не знаю. — Сэм в панике взглянул на меня. — Давай просто вести себя, как будто так задумано. Притворимся, что любим друг друга.
Вступила музыка.
— О нет. О нет, только не эта песня…
— А откуда ему было знать? — пожал плечами Сэм.
Диджей поставил «Ангелов» Робби Уильямса. Робби пел о смерти и ангелах, а я уткнулась Сэму в плечо и беспомощно смеялась. Не верилось, что из всех песен он выбрал именно эту.
Эта история началась со смерти моей мамы. Можно ли сказать, что она закончилась? Горе нельзя упорядочить, представить в виде отрезка, имеющего начало, середину и конец. Суть горя такова, что, даже посмотрев боли в лицо, нельзя ослабить ее — можно лишь примириться и научиться жить с ней. Двадцать пять лет моим самым любимым человеком была мама. Теперь для меня началась новая история любви. Может, это и есть мой счастливый финал? Надеюсь. Хотя для меня он скорее сладко-горький.
Я стояла рядом с другом на свадьбе, куда меня пригласили еще и как кондитера — в последнее время это случается часто. Новобрачные резали торт, который испекла я.
— Тебе не грустно смотреть, как твой прекрасный торт режут на кусочки и съедают? — спросил мой приятель.
— Нет, конечно же! — ужаснулась я. — Это же самое приятное.
Я понимаю, почему в шикарных отелях и кондитерских делают торты, которые вообще не предназначены в пищу и будут храниться почти вечно — чтобы продемонстрировать мастерство и стиль шефа-кондитера или команды кондитеров. Все эти башни из изомальта, шоколадные скульптуры из малоаппетитной смеси какао и уксуса, свадебные торты, представляющие собой покрытые глазурью куски пенопласта… это не для меня. Даже после девяти месяцев обучения в Le Cordon Bleu, выдувания сахара и нарезки пирожных по линейке мне больше всего нравилось смотреть, как люди со счастливым видом едят то, что я приготовила.
Решение вступить в брак представляется мне безумным и немного наивным. Но несмотря на удручающую статистику, люди продолжают жениться. Я цинична во многих отношениях и всегда такой была, но меня до глубины души трогает, когда двое в присутствии друзей говорят друг другу «да» и клянутся, что постараются остаться вместе. Возможно, еще два-три года назад эти двое спокойно жили, даже не зная друг о друге. А потом они выбирают отрывки из книг, песни, танцы и — о боже — чехлы для стульев, которые характеризуют их и символизируют дружбу, партнерство, семью. По-моему, это здорово. Здорово, что они и их друзья облекают чувства в слова. Это полная противоположность тому, как я переживала утрату. На свадьбах никто не боится открыто проявлять сентиментальность и утопать в эмоциях; границы перестают существовать, и люди ощущают единство.
Наверное, именно поэтому, выйдя замуж, я решила связать со свадьбами свою карьеру. Печь свадебные торты. Готовить угощения. Так моя прихоть с кондитерской школой наконец стала профессией. Хотя я плохо работаю в команде, мы объединились с Кейт: ее теплота и мягкость сглаживают мои острые углы, и мы притерлись друг к другу. На моей свадьбе она читала отрывок из книги Найджела Слейтера «Аппетит» о сочетаниях продуктов. Есть продукты, кажущиеся несовместимыми, но они идеально подходят друг другу. Я сама нашла этот отрывок и показала Сэму, предложив зачитать на свадьбе, и тот ответил: «Ну конечно. Хотя это скорее про вас с Кейт».
Иногда мы с Кейт придумываем блюда, вдохновляясь общим интересом пары, — это может быть место, национальная кухня, даже любимая телепередача. Иногда просто готовим любимые лакомства новобрачных: крамбл для двоих с большим сливочником заварного крема (куда ж без него), большую поркетту с хрустящей запеченной корочкой. Мы подаем еду на огромных блюдах, которые нужно передавать друг другу; это общая трапеза для людей, которые, возможно, никогда больше не окажутся за одним столом, но в этот день и в этот час едины в своей любви к новобрачным.
Моя новая работа заводила меня в Саффолк, где мне пришлось стоять на берегу озера в жаркий летний день и отгонять сотни маленьких черных мошек, грозивших испортить мой безупречный торт со сливочным кремом цвета желтой примулы. В Эдинбурге я сидела на корточках под дождем в чистом поле, пытаясь подсоединить пятнадцатиметровый шланг, по которому на кухню подавалась вода. Генераторы ломались, курьеры из продуктовых магазинов забывали приехать, а однажды я уже начала собирать многоярусный торт и лишь потом поняла, что свадьба будет в другом месте.
И знаете что? На всех свадьбах я плачу. Неважно, позвали ли меня гостем или кондитером, — я реву. Не могу удержаться. Это уже рефлекс, как у собаки Павлова. То музыка заиграет душевная, то отец невесты встанет и начнет произносить речь. Даже если я не знаю молодоженов в лицо и на кухне не разобрать слова папиной речи, я плачу. Но эти слезы — не замена не пролитых по маме слез. Я больше так не делаю. Теперь я плачу, потому что счастлива за этих двоих, кем бы они ни были; я счастлива, что они совершают этот безумный наивный шаг и несут в мир чуть больше радости. Хотя, если задуматься, на это способен каждый.
Я хотела, чтобы мой свадебный торт символизировал союз двух людей, уникальный и особенный. Наш торт был четырехъярусным, и каждый ярус — светлее предыдущего: от золотисто-коричневого до цвета слоновой кости. Нижний ярус — из кардамонового бисквита с кофейным сливочным кремом; третий сверху — имбирный кекс с глазурью со вкусом карамелизованного печенья; второй сверху — розмариново-медовый пирог с опаленным сливочным кремом, а верхний — фруктовый кекс по традиционному рецепту семьи Сэма в марципаново-помадной глазури.
Еще я испекла пряничные фигурки, несколько десятков, и украсила белой сахарной глазурью: они рассказывали нашу историю. Среди них был любимый золотистый ретривер Сэма Вафля, которого, увы, уже нет в живых. И мой злой толстый кот Гас, который несколько лет назад переехал к папе: сначала это было временно, но вечно недовольный Гас неожиданно проникся к папе такой любовью, что стал ходить за ним по пятам. (Однажды я зашла в комнату без предупреждения и увидела, что они танцуют). Были и колледжи, где мы с Сэмом учились в двух шагах друг от друга, но так и не познакомились. Отель Wetherspoon, где мы в итоге встретились. Большой деревенский дом, где состоялась наша свадьба, и шатер, украшенный журавликами-оригами. Маленький кабанчик, символ Сиены, где Сэм сделал мне предложение. Пчела и улей, символизирующие нашу новую общую фамилию Поллен, составленную из старых — Поттс и Пейлин. Северные олени и заснеженные сосны — мечта о снеге, который все-таки пошел в день нашей свадьбы. А на самом верху стояли пряничные жених и невеста в костюмах из глазури точь-в-точь как наши. По краю я украсила бисквиты сахарными розами — точными копиями роз из своего букета — и обвила торт настоящими ветками эвкалипта. Ничего прекраснее я в жизни не делала.
Количество порций: 24
Время выпекания: 9 минут
Время подготовки: 10 минут + время на охлаждение
Для печенья
450 г муки и еще немного для посыпки
1 ч. л. соли
1 ст. л. молотого имбиря
2 ст. л. молотой корицы
¼ ч. л. молотой смеси специй для сладкой выпечки
150 г темно-коричневого сахара мусковадо
80 г сливочного масла
1 яйцо
180 г инвертного сиропа
1 ст. л. патоки
Для глазури
250 г сахарной пудры
1 яичный белок
Войти с помощью соц. сетей: