ГЛАВА 6

Добрые системы

Психолог Дэн Бэтсон подвергал семинаристов стрессу по­одиночке, и их эмпатия снижалась. Мы с коллегами убеждали людей, по одному за раз, что эмпатию можно развивать, и они это сделали. Тони Макалир с глазу на глаз консультирует членов ксенофобских группировок, а Рэймонд Мар изучает на отдельно взятых читателях, как художественная литература способствует взаимопониманию.

Большинство наджей, о которых нам известно, развивают эмпатию в строго контролируемых условиях, например в лабораториях и на консультациях. Но мы не живем изолированно, а являемся частью мира, где правят социальные нормы — убеждения, взгляды и обычаи, разделяемые обществом и организациями. Нормы влияют на нас самым непостижимым образом. Еда кажется вкуснее, лица красивее, а песни интереснее, если нравятся окружающим. Мы мусорим и голосуем с оглядкой на других. Степень, до которой нас выводит из себя скандал, воодушевляет кандидат на выборах или пугают климатические изменения, зависит от того, как к этому относятся люди вокруг нас.

Мы подражаем тому, что другие делают и думают, хотя об их мыслях можем только догадываться. И, к сожалению, чаще всего ошибаемся. А все потому, что за мнение большинства принимаем крайности, которые громче слышны. Когда-то психологи опрашивали первокурсников Принстона через несколько недель после начала учебного года и вторично весной. Им задавали два вопроса: «Как часто вы злоупотребляете алкоголем?» и «Как часто первокурсники Принстона в среднем злоупотребляют алкоголем?»

Осенью студенты относились к такому досугу прохладно, но считали, что в среднем интерес к нему выше. В этом и заключалась ошибка: из их же мнений по определению и складывается средний показатель. Студенты чаще потчуют сокурсников рассказами о вечеринках с ледяными чиллерами, а не о том, как допоздна корпели над учебниками. Оригинальные мнения, высказываемые громогласно, вытесняют скромную картину реальности большинства, и у студентов складывается образ непросыхающего среднестатистического первокурсника. К весне злоупотребление алкоголем участилось. Первокурсники придумали норму и подстроились под нее.

Многие сильные культурные течения идут вразрез с эмпатией. Нам внушают, что успех не обходится без конкуренции, иногда жестокой. Как сказал Гордон Гекко в фильме «Уолл-стрит»: «Жадность проясняет, разъясняет и схватывает сущность духа эволюции». Этим он высмеивает интерес Дарвина к доброте: у тех, кто тратит время на помощь другим, меньше времени на новые идеи, и они остаются в хвосте. Как мы уже убедились, это миф — наделенные эмпатией чаще преуспевают во многих отношениях. Просто это еще не является общепринятым мнением.

В наш век раскола подобные нормы еще увереннее перевешивают личную склонность к эмпатии. Как и в примере с алкоголем в кампусе, эфир кабельного телевидения и социальных сетей заполонили радикальные мнения. В них больше предвзятости, чем в любом из нас, но они привлекают столько внимания, что их легко спутать с мнением большинства. Аналитики объявляют, что противоположная сторона угрожает нашему существованию. Договариваться с чужаками, даже просто прислушиваться к ним — это предательство. Люди подлаживаются под воображаемые нормы, и это мешает им проявлять эмпатию.

Даже если Тони убедит очередного ксенофоба, тот вернется в свой круг — и его затянет обратно, в борьбу с неугодными. Бывший заключенный может обрести надежду, прочитав Хемингуэя, но на собеседовании ему откажут в трудо­устройстве из-за криминального прошлого. Господствующие убеждения как земное притяжение: на секунду от них можно оторваться, но потом тебя утаскивает назад.

Есть нормы, поддерживающие эмпатию, и некоторые сейчас набирают обороты. Многие моральные революции начались с громкоголосых призывов прислушаться к переживаниям друг друга. Бинтование ног в Китае и рабство в Соединенных Штатах продолжались много веков, пока народ не объединился ради их упразднения. На рубеже ХХI века защитники прав сексуальных меньшинств мечтали о дне, когда однополые браки разрешат на всей территории США. Через пятнадцать лет мечта воплотилась. Осенью 2017 года The New York Times и The New Yorker сообщили о сексуальных домогательствах со стороны Харви Вайнштейна, чем заставили всех — и в особенности мужчин — задуматься о том, сколько страха и боли выпадает на долю женщин. За несколько последующих месяцев многие замаравшиеся в подобных делах актеры и преподаватели лишились работы, а в Алабаме впервые за двадцать пять лет избрали сенатора от демократов — а все потому, что люди отказались терпеть насилие.

Конформизм осуждают, но в этих случаях он принес обществу положительные перемены. Как показывают экспериментальные исследования, он заставляет делать добрые дела, например жертвовать на благотворительность или выступать против ксенофобии. Мы перенимаем друг у друга эмпатию.

В моей лаборатории мы провели несколько экспериментов. Их участники читали о том, как трудно жить бездом­ным, а потом мы им показывали, что сделали другие люди после прочтения этих историй (это мы выдумали сами). Половине участников дали понять, что они живут в мире добра, где все заботятся друг о друге. А другая половина узнала, что их окружают люди черствые, равнодушные. Обе половины поступили по примеру большинства — сочувствовали либо нет, если думали, что все так реагируют. Затем надо было от чувств перейти к действию: мы предлагали пожертвовать на ночлежку для бездомных. И чаще это делали те, кто думал, что сограждане тоже проявляли эмпатию, чем те, кого мы убедили, что такие вещи у других не вызывают жалости.

В этом исследовании мы сами создали эмпатические и неэмпатические нормы, и участники им подчинились. За пределами лаборатории нет необходимости ничего выдумывать.

В жизни полно примеров жестокости и доброты, счастья и страданий. Обращая внимание на положительные стороны, мы подталкиваем людей к здравым и добрым поступкам их же конформностью.

Именно это недавно осуществили те же исследователи, которые изучали употребление алкоголя среди студентов. Первокурсников привлекали к групповым обсуждениям и демонстрировали, что на самом деле никто не пьет столько, сколько они предполагали. Просто указав студентам на норму, удалось снизить употребление алкоголя в последующий год.

То же касается эмпатической позиции группы. Гражданские ведомства, директивы отделов персонала и корпоративная этика — все это нормы в виде контрактов: согласие уважать позицию друг друга и изгонять несогласных. Эмпатия бывает не только индивидуальная, но и коллективная. Процветают те организации, которые ставят на первое место доброту, даже когда речь идет о выгоде. В 2012 году Google обнаружила, что ее самые успешные команды являются и самыми «человекоориентированными»: там все понимают и поддерживают друг друга. В дизайнерской и консалтинговой компании IDEO поощряется взаимопомощь, а отзывчивость играет роль при отборе соискателей и в повышении.

Их примеру может последовать любая организация, частная и общественная, большая и маленькая, официальная и неофициальная. Мы не поодиночке боремся за эмпатию в жестоком мире. Мы — это сообщества, семьи, компании, команды, города и страны, и мы можем сделать доброту частью культуры и превратить ее в выбор каждого по умолчанию. Мы не только живем по нормам, мы сами их создаем.

Единственная девочка в семье, Сью Рар росла с шестью братьями и никогда не боялась драться. В начале карьеры в департаменте шерифа округа Кинг, что неподалеку от Сиэтла, она приехала на вызов утихомирить пьяного, приставшего к клиенту магазина. «Я ему сказала: “Слушайте, у нас два варианта. Вы либо попадете в тюрьму, либо сейчас уйдете и проспитесь, и никто не пострадает”».

Он ударил ее на полуслове, застав врасплох. «Я мгновенно отреагировала, но не так, как учили в полиции, а как я привыкла с братьями. Схватила его за волосы и дернула вниз, а пока он летел — врезала ему в пах».

С минуту они боролись, пока Рар не защелкнула наручники, проехавшись в процессе костяшками рук по асфальту. «Боли я не почувствовала в пылу драки. Мой инспектор ринулся к нам с криком, и потом он рассказывал: “Ты стояла с улыбкой до ушей, истекая кровью”». Вечером она сказала мужу: «Теперь я понимаю, почему мальчишки любят драться, — это так здорово!»

В полиции Рар пригодились и другие навыки из детства. «С братьями мне приходилось учиться манипулировать, хитрить и давить». В округе Кинг полицейские-новички первые три месяца работали под началом офицера полевой подготовки, который проверял, насколько они удовлетворяют требованиям профессии и в том числе владеют ли рукопашным боем. Сью была единственной, кто ни разу не применил силу за этот срок (он закончился до того случая, который я только что описал). И эта графа осталась в бланке офицера полевой подготовки незаполненной.

Сейчас Рар возглавляет обучение полицейских всего штата Вашингтон. За полдюжины лет она реорганизовала систему и добавила новые требования в надежде вернуть в профессию утраченную эмпатию.

Современная охрана правопорядка, какой мы ее знаем, на удивление молода. Двести лет назад даже в Лондоне улаживали беспорядки и вершили суд разрозненные силы. К 1820 году стало очевидно, что столица нуждается в более организованном поддержании порядка, но многие граждане с этим не согласились. Им представлялись марширующие по улицам войска, посягающие на их свободы. Задачу развеять их страхи возложили на сэра Роберта Пиля, британского министра внутренних дел. Пиль был блестящим ученым и ловким политиком, позже он отслужил два срока на посту премьер-министра Великобритании. Он понял, что полиция справится со своими обязанностями только при содействии граждан и полном их доверии.

В 1829 году Пиль представил закон о лондонской полиции, предусматривающий штат в несколько сотен констеблей (их до сих пор называют «бобби» в его честь). Жизнь у них была незавидная. Они работали семь дней в неделю, не имели права голосовать и без разрешения не могли ни жениться, ни отобедать с простыми гражданами. Их обязали носить униформу — темно-синие кители и шлемы — даже в нерабочее время, чтобы граждане были уверены, что за ними не шпионят. Вместе с законом Пиль предложил схему обес­печения правопорядка, которая сегодня кажется откровенно идеалистической. «Власть полиции, — писал он, — зависит от общественного одобрения ее существования, действий и поведения». Он потребовал, чтобы офицеры «применяли физическую силу только в случаях, когда увещевания, внушения и предупреждения бесполезны». И добавил знаменитое высказывание: «Полиция — это народ, а народ — это полиция».

Перебравшись через Атлантический океан, новая схема правопорядка принесла с собой идеи Пиля. Американские полицейские офицеры служили по месту жительства. Они арестовывали грабителей, но еще курировали столовые для бездомных и помогали иммигрантам искать работу. Вознаграждали их не за количество арестов, а за обеспечение порядка. В ХХ веке полиция стала профессиональнее и дальше от народа, но сотрудничество с жителями все еще считалось основной частью полицейской работы. Офицеры страны обязывались «сотрудничать с общественностью» — несколько туманная, но человечная формулировка подразумевала такие вещи, как игра в баскетбол с населением и посещение местных мероприятий вроде ярмарок выпечки.

За последние десятилетия эти идеалы поизносились, в основном по причине возрастающего насилия. С ростом оборотов наркоторговли преступники стали обзаводиться оружием, и иногда они вооружены лучше полиции. В 1965 году рутинная остановка автомобиля для проверки обернулась шестидневным бунтом: тридцать четыре человека погибли и более тысячи были ранены. На следующий год Чарльз Уитман затащил восемь винтовок и семьсот патронов на башню Университета Техаса и за полтора часа выстрелил в сорок четыре человека, убив тринадцать.

Многим стало казаться, что на улицах Америки идет война. К началу 1970-х еженедельно при исполнении погибали два офицера. В то же время полиция сформировала собственные батальоны — спецназовские отряды SWAT. Изначально они создавались для чрезвычайных ситуаций, таких как вооруженные ограбления банков, но в итоге этим не ограничилось. В 1980-м спецназовские отряды задействовали три тысячи раз, а в 1995-м уже тридцать тысяч, хотя преступность сохранилась на прежнем уровне. В 1996 году президент Клинтон подписал закон о национальной обороне (National Defense Authorization Act). В него входила программа 1033, по условиям которой полицейские департаменты могли запрашивать дополнительное во­оружение у Министерства обороны. К 2014 году через программу прошло оборудования на 4 миллиарда долларов. Американская полиция вступила в эпоху бронированных транспортных средств, черных матовых бронежилетов и штурмовых автоматов.

Наряду с военным снаряжением в американской полиции пустила корни новая философия. «Психология воина» заставляет полицейских чувствовать себя бойцами в тылу врага. Эта идеология быстро распространяется и многим нравится. Ее адепты превозносят храбрость и уважают риск. Полицейские, как солдаты, сплачиваются против общего врага. Но при этом видят угрозу в любом гражданине. Стражей порядка учат, что опасность поджидает за каждым углом. В 2014 году пресса обнародовала материалы курса полицейского учебного центра в Нью-Мехико. Там была инструкция, согласно которой курсанты при любой проверке автомобиля должны «всегда предполагать, что нарушитель и пассажиры автомашины вооружены».

Никто не выразил философию бойца лучше, чем Дэвид Гроссман, известнейший в стране полицейский инструктор. Гроссман проводит насыщенный шестичасовой семинар «Непробиваемый боец» с новыми полицейскими офицерами, ветеранами полиции и группами «вооруженных граждан» более двухсот раз в год. Он шагает со сцены на сцену по всей Америке, описывая ее как ночной кошмар. «Количество смертей в полиции небывало подскочило», — объявляет он, как будто у каждого слушателя на спине нарисована мишень. На самом деле все наоборот: в 1970-х у полицейских было в два раза больше шансов погибнуть при исполнении служебных обязанностей, чем за последние десять лет.

По Гроссману, полицейский может выжить в этом страшном мире, только если сам уподобится ему и всегда будет готов применить смертельное оружие. Далее он развеивает у слушателей боязнь уголовной ответственности (говорит: «Не бойтесь суда. Все когда-нибудь становятся ответчиками. Считайте это сверхурочной работой») и обещает лучший секс в жизни в ночь после первого убийства. А еще предупреждает, что, если они не убьют преступника, кровь жертвы будет на их совести. Гроссман считает, что полицейские должны убивать рефлекторно. Большая часть их стандартного обучения этому и посвящена: три четверти полицейских за всю карьеру ни разу не достают оружие, но в академиях сотни часов стреляют по мишеням.

«Психология воина» сажает полицейских на метафори­ческую пороховую бочку. И они считают единственным вариантом действий подавление граждан, а не сотрудничество с ними. Сет Стоутон, профессор права и бывший полицейский, говорит об этом так: «Если я могу не вернуться домой, меня не волнует, оскорбляю я кого-то или нет. Каковы бы ни были для людей последствия моих действий, моя жизнь важнее». Страх и тревожность повышают вероятность насилия. Психологи доказали это посредством невеселой видеоигры под названием «задача на различение оружия». Игроки смотрят на сменяющиеся изображения: школьный двор, перекресток, парк и т. д. В центре каждого человек, белый или чернокожий, держит либо телефон, либо оружие. Если человек вооружен, надо нажать кнопку «выстрелить», если не вооружен — нажать кнопку «не стрелять». Игроки быстрее замечают оружие в руках чернокожих и чаще ошибочно стреляют, когда те безоружны. В состоянии стресса игроки чаще жмут на «выстрел», а их расовые предубеждения возрастают.

Военная политика противоречит принципам Пиля, и отдельным полицейским трудно идти против нее. Юный идеа­лист хочет служить гражданам, но в военной культуре это высмеивается как рискованная наивность.

Новичку втолкуют, что кругом одни преступники, независимо от того, что он там себе надумал. И в итоге он, скорее всего, прогнется под культуру большинства.

Сейчас быть полицейским безопаснее, чем когда-либо, зато контактировать с ним небезопасно. В Соединенных Штатах в 2017 году от рук полиции погибали до пяти человек в день — в два с лишним раза больше по сравнению с 2000 годом. Благодаря доступности видеозаписывающих устройств это видят все. Сколько раз мы наблюдали, как черные и коричневые невооруженные граждане, которых мы видим в записи в первый и последний раз, гибнут от рук полиции… Вот уже двадцать лет как правоохранительные органы утратили доверие общественности и усугубляют межнациональные конфликты.

Большинство полицейских просто делают свою работу и вечером хотят возвращаться в семью — как и граждане, чьи автомобили они останавливают. Но пропасть между полицией и обществом, которое они поклялись защищать, еще никогда не была такой огромной.

Рар работала в департаменте шерифа округа Кинг тридцать три года. Она служила во всех отделах, в том числе в отделе бандитизма и расследования преступлений на сексуальной почве, но основную часть карьеры посвятила внутренним расследованиям. Она сталкивалась со множеством следственных ошибок, и через некоторое время ей с трудом верилось, что каждый преступник — конченый человек. Поступки многих были следствием нездоровой культуры. «Я подумала, что, может быть, дело не в ложке дегтя, а в самой бочке». В 2012 году Рар стала исполнительным директором Центра обучения уголовному праву штата Вашингтон (Washington State Criminal Justice Training Commission, ЦОУП). Там учатся все сотрудники правоохранительных органов штата, и на сегодняшний день у Рар более трех тысяч выпускников.

Штаб ЦОУП в лесу у города Бериен в штате Вашингтон напоминает кампус, если не обращать внимания на то, что студенты маршируют строем. Стены увешаны фотографиями групп. Курсанты группы 1а 1938 года выпуска похожи на дуб­леров Хамфри Богарта в «Касабланке».

Рар выглядит немного смущенной на снимке 1979 года со своим курсом 114. Через неделю после моего визита выпустился курс 735. Обучение офицеров полиции длится девятнадцать недель, а тюремных надзирателей — четыре недели. Расслабляться не дают. Пока мы прогуливаемся, инспектор рассказывает про курсанта, у жены которого в воскресенье будут искусственные роды. «В понедельник он, наверное, возьмет отгул».

Учебный план ЦОУП в основном стандартный: 120 часов на оборонительные тактики, бой дубинкой на манекене и спарринг. На стрелковых тренировках курсанты палят по мишеням с шаблонными изображениями преступников, медленно идя вдоль них. Суммарно курсанты тратят миллион патронов в год. После каждой тренировки офицер-инструктор с седыми усами сгребает отстрелянные гильзы в тележку — почти такую же, какой собирают мячи для гольфа.

На этом сходство обучения в ЦОУП и обычной полицейской школе заканчивается. Над входом в академию висит девиз «Здесь обучают блюстителей демократии» (In these halls, training the guardians of democracy). Он должен напоминать курсантам о главном предписании Рар: отрицать «психологию воина» и считать себя служителями общества, работающими плечом к плечу со всеми ради общей без­опасности.

На каждом столе в каждой аудитории лежит еще один напечатанный и ламинированный девиз: «Слушай и объясняй беспристрастно и с достоинством» (Leed: Listen and explain with equity and dignity). Много лет психолог Том Тайлер демонстрировал, что обладающие властью — врачи с пациентами, полицейские с гражданами — зарабатывают уважение честностью, непредвзятостью и внимательностью, даже если приводят в исполнение наказание. «Меня многие благодарили за то, что я их арестовала, — рассказала Рар, — или как минимум за то, что порядочно вела себя с ними». «Слушай и объясняй» — воплощение идей Тайлера в ее интерпретации, она его называет «Хэппи-мил на шведском столе исследований».

Блюстительство — идея возвышенная, но туманная. На территории Бериена Рар с коллегами делают ее осязаемой тремя способами. Первый — личный пример. До прибытия Рар ЦОУП функционировал как учебный лагерь. Инструкторы по строевой подготовке ломали и собирали курсантов заново.

Когда Рар впервые прошла по коридорам, курсанты вставали по стойке смирно. Она сочла это бесполезным щегольством: «Полиция должна учиться не салютовать, а разговаривать». Рар сменила казарменные традиции на более открытую атмосферу. «Если сама организация как культура процессуально несправедлива к курсантам, то они пойдут работать разочарованные, с мыслью: “Это все вранье”».

Второй — это уроки, или, как их любя называет преподаватель Джо Уинтерс, «смерть от PowerPoint». Курсанты изучают эмоциональный интеллект, «сердечную математику», расовые предубеждения и психические заболевания. Они обсуждают, как определить, почему человек разделся догола в общественном месте, — у него маниакальный эпизод или он принял метамфетамин? Они учатся отговаривать человека от суицида и отвлекать от бредовых идей. Лекторы напоминают им, что преступления совершаются, как правило, в состоянии глубокого дистресса. «Для многих это худший день в жизни, — объясняет Рар. — Они будут вести себя как дураки, но только из-за сложившейся ситуации».

Третий аспект обучения блюстителей связан с подготовкой в «учебном городе» — зале с макетами магазинов и квартир, с пенопластовыми коробками вместо мебели. Похоже на дешевые декорации к фильму. Специально обученные актеры играют здесь жертв и преступников. Курсанты нацепляют деревянные пистолетики и тренируются разруливать критические ситуации до победного финала.

В день моего визита в учебном городе — пересдача вчерашнего незачета. Еще одна неудача, и курсанты не получат дипломы вместе с остальными. Начинается симуляция: отец (его играет Джо Уинтерс) стоит возле здания. Приезжают два курсанта, и он сообщает, что внутри находится его сын, у которого начался психический припадок. «Боюсь, он поранит себя или меня», — говорит Уинтерс. Курсанты врываются в здание и видят молодого мужчину, сидящего на кровати в комнате, заваленной разломанными коробками, с бейсбольной битой в руках, и разговаривающего с голосами в своей голове. Игра не очень убедительная. «Замолчи!» — выкрикивает он в промежутках между бормотанием и раскачиванием, изображая шизофрению так, как ее обычно показывают по телевизору.

Курсанты опрашивают его, убеждают отдать им биту и заковывают в наручники.

Снаружи Уинтерс, уже не притворяясь ничьим отцом, спрашивает, какой дальше план. «Везем в больницу», — отвечает один курсант.

«На каком основании?» — парирует Уинтерс. Курсант говорит про биту и погром, но Уинтерс не сдается: «Иметь биту и громить свою собственность не противозаконно. Что я сказал перед тем, как вы вошли?»

Курсант замирает. Он в ужасе, потому что не помнит, какие опасения по поводу сына высказал Уинтерс. Без этого у него нет юридических оснований задерживать сына. Как сказал один инструктор: «Для преступления нужна жертва, и иногда вся жертва заключается в том, что кто-то чувствует угрозу».

Удивительно видеть полицейского, расстроенного тем, что он не понял чьих-то чувств. Но в ЦОУП понимание эмоций — важная часть обучения, и не только с целью найти основания для ареста. Это иллюстрирует точку зрения Рар: «В правоохранительных органах, — поясняет она, — эмпатия до сих пор считается слабостью или формой политкорректности, тогда как в действительности от нее зависит безопасность полицейского. Офицеры имеют дело с людьми в критических ситуациях, а чувство, что тебя понимают, снижает накал страстей. Умение слушать — это стратегия деэскалации».

В программе обучения ЦОУП есть и серьезные недостатки. Преподаватели редко консультируются с психологами, и порой это очень заметно. Курсанты определяют свой тип личности по типологии Майерс — Бриггс, еще требующей экспериментальных подтверждений. Большую часть урока по психическим болезням преподаватель посвятил описанию «ажитированного делирия». Это состояние возникает в результате приема наркотиков и делает человека агрессивным, нечувствительным к боли и неестественно сильным — можно сказать, как Халк. Я об этом состоянии никогда не слышал и позже выяснил, что оно не признано Американской психиатрической ассоциацией. Но полиция часто — что вызывает вопросы — приводит его в оправдание применения силы.

По теме межрасовых конфликтов курсанты тоже получают недостаточно информации. Они проходят расовые предрассудки, но даже Рар называет эти занятия «слегка выхолощенными». Создать достаточное расовое разнообразие на тренировках в учебном городе не представляется возможным из-за нехватки актеров, но это не очень веский довод. Один раз Рар организовала дебаты курсантов и чернокожих активистов, но они быстро переросли в состязание, кто кого перекричит. Видимо, именно таких дебатов и не хватает.

Но, несмотря на минусы, ЦОУП все же внедряет эмпатию в полицейскую культуру. В такой экосистеме профессиональный успех неотъемлем от тесного сотрудничества с гражданами, что является противоположностью концепции Дэйва Гроссмана и возвращает нас к принципам Пиля. Полицейский-боец не сделает свою работу, если не может расстреливать мирных граждан. А выпускник ЦОУП не станет полицейским, пока не научится к ним прислушиваться.

В штате Вашингтон более трехсот департаментов шерифа и полицейских участков. В каждом своя культура, и Рар известно, что не везде она такая же, как у нее. Рар понимает, что если ее курсанты попадут в другой участок, то услышат от офицеров полевой подготовки: «Забудь про все эти муси-пуси и веди себя как положено полицейскому». Но, по предварительным данным исследований, подход ЦОУП меняет отношение к работе даже после отъезда курсантов из Бериена. Выпускники отличаются более высокой эмпатией и преданностью делу по сравнению с другими полицейскими.

В недавнем исследовании психологи отобрали триста полицейских из особо опасных районов Сиэтла для обучения в программе «Слушай и объясняй беспристрастно и с достоинством». В последующие месяцы офицеры на 30% реже применяли силу, чем их коллеги. Методика ЦОУП в отношении психических заболеваний тоже закрепилась. За последние три года вашингтонские полицейские изменили тактику в отношении психически больных: их реже арестовывают и чаще госпитализируют.

После гибели Майкла Брауна в 2014 году от рук полиции Фергюсона, штат Миссури, президент Обама созвал целевую группу по охране правопорядка в XXI веке. Рар была членом этой группы, и ее рекомендации учли в финальной редакции: «В правоохранительных органах следует культивировать позицию блюстителя, но не бойца».

Ценности блюстительства постепенно распространяются по стране. В 2017 году начальник полиции Лос-Анджелеса Чарли Бек провозгласил новый курс, согласно которому офицеры должны «всегда руководствоваться состраданием и эмпатией, в любых взаимодействиях» с бездомными. Обучение в стиле ЦОУП ведется в Лас-Вегасе, калифорнийском Стоктоне и Цинциннати. На видео для привлечения новобранцев в Декейтере, штат Джорджия, директор говорит: «В нашем отделе эмпатия на первом месте. Мы всегда стараемся поставить себя на место другого человека».

Нормы меняются, но невозможно сказать, насколько это скажется на американской полиции в целом. На каждую похвалу в адрес Рар и ЦОУП приходится осуждение одного скептика из коллег. После введения философии блюстительства в ЦОУП сменилось 20% руководящего состава. В 2016 году Рар читала доклад на ежегодной конференции в Национальной академии ФБР, и многие регулярные участники его бойкотировали. Оззи Кнезович, шериф округа Спокан, обеспокоен выпускниками Рар. «Мои офицеры полевой подготовки говорят: “Шериф, это страшно. Курсанты ЦОУП не стреляют, их так всех перебьют”».

Кнезович учился в Вайоминге в академии университетского типа, без военной муштры. «Меня никогда не учили быть бойцом», — рассказывает он. Кнезович считает, что Рар просто красиво переформулировала стандартные полицейские идеалы и преподнесла как свои. Хуже того, он думает, что, сделав пугало из бойцовской идеологии, она только увеличивает пропасть между полицией и обществом. «Сейчас самое сложное в работе начальника полиции — это убедить офицеров правоохранительных органов и общество, что они друг для друга не пустое место». И, позиционируя почти всю американскую полицию как разжигателей уличной войны, она «подрывает общественное доверие».

Кнезович болеет за свое дело, но неправильно перекладывать на Рар всю вину за общественную боязнь полиции. Цветное население, скажем, без чьего-либо влияния считает полицейских воинственными и непредсказуемыми. Ситуацию надо менять постепенно, по одному прецеденту. Но изменений требует вся культура. Возьмем пример тридцатипятилетнего Антонио Замбрано-Монтеса, психически больного отца двоих детей. В начале 2015 года в Паско — маленьком городке на юго-западе Вашингтона — он начал швыряться камнями в проезжающие мимо автомобили. Прибыли трое полицейских, в них тоже полетели камни, но другого оружия у Замбрано-Монтеса не было. Есть видео­запись, как он убегает от полиции по улице. Они стреляют в него, еще бегущего, и он погибает.

Кажется, что на этом видео, как и на многих похожих, есть все улики, чтобы привлечь полицейских к ответственности. Но, в отличие от большинства штатов, в Вашингтоне от обвинения требуется доказать, что офицер не только применил неоправданное насилие, но и сделал это «со злым умыслом». Из-за этого правила привлечь полицию к ответственности за применение избыточной силы невозможно — ну разве что с помощью телепатии. Во время моего пребывания в ЦОУП с офицеров, открывших огонь по Замбрано-Монтесу, сняли все обвинения. Рар поддержала это решение, сказав: «Эти офицеры, по-человечески, очень хорошие ребята». Она напомнила мне, что со стороны полиции убийство чаще всего непреднамеренное. «Ведь за случайно совершенную ошибку не судят. Приговор — слишком жестокое наказание за неверное решение».

Здесь Рар нетипично для себя отходит от позиции общественности. Как общество мы на самом деле наказываем за непреднамеренное убийство и преступную небрежность. А оборот «случайно совершенная ошибка» больше уместен в ресторане, когда официант перепутал блюда, чем в деле об убийстве мирного жителя. Но точку зрения Рар разделяют почти все офицеры ЦОУП. Они убеждают меня, что большинство полицейских совсем не такие буйные расисты, как показывают на YouTube и Periscope. Они рассказывают, как рискуют, защищая людей, желающих им смерти. И они правы. Полиция и граждане контактируют сотни тысяч раз в год и в большинстве случаев расходятся мирно.

Съемки полицейского насилия портят репутацию более чем миллиону служителей правопорядка.

С другой стороны, какая разница, сколько процентов встреч проходят нормально, если единицы выглядят как расправа? Рар признаёт, что «это портит нам реноме». Другие офицеры тоже говорят о реноме, но поспешно добавляют, что неправильно делать выводы на основании однобокого освещения событий, в котором всех собак вешают на полицию.

В этом проявляется глобальная нестыковка в миссии ЦОУП. Рар и ее команда поощряют доброту у курсантов, которые как офицеры полиции вряд ли понесут наказание за жестокость. Согласно принципам Пиля, полиция и граждане едины. Учить офицеров поддерживать граждан, прислушиваться к ним и поступать по справедливости — очевидный шаг в верном направлении. Но что такое эмпатия без ответственности? Если полицейский может вас убить и ему за это ничего не будет, вряд ли вас утешит то, что этому полицейскому небезразличны ваши чувства.

Отчасти проблема в том, что даже если полицейский сочувствует гражданам, по отношению к коллегам это чувство сильнее. По данным опроса 2017 года, 60% населения считает, что перестрелки с участием полиции говорят о большой проблеме в культуре правоохранительных органов. Более чем две трети полицейских с этим не согласились, назвав такие случаи единичными. Когда дела идут плохо, в полиции друг за друга горой.

Эмиль Бруно изучает развитие эмпатии в конфликтных ситуациях, и такого рода «эмпатические предубеждения» его тоже интересуют. Недавно он опрашивал американцев, венгров и греков об их чувствах к группе соплеменников по сравнению с чувствами к историческим врагам (арабам, мусульманским беженцам и немцам соответственно). Также он спрашивал, готовы ли они сотрудничать с членами враждебных групп. Наиболее эмпатичные индивидуумы не обязательно поддерживали мирную политику, особенно если преданны своей группе.

Это приводит к неожиданному выводу: иногда компромисс достигается не повышением эмпатии к чужакам, а понижением эмпатии к своим. Это трудная задача для любой группы, но особенно для полиции. Сомневаться в друге больно, а если зависишь от него в рискованной ситуации, то и опасно.

Но чтобы нормализовать отношения полиции с недоверчивыми сообществами, офицеру следует более критично смотреть на коллег и признавать их неправоту, как бы он ими ни восхищался. Если это войдет в норму, мы приблизимся к тому, что Рар называла идеальным миром, где «при виде офицера полиции первая мысль — это “теперь я в безопасности”».

Через несколько минут после прибытия в тюрьму Джейсону Оконофуа приказали раздеться догола. Перед тем как снять трусы, он заколебался. Ему было шестнадцать лет. Час назад он был на уроке углубленного изучения математики для десятого класса. Происходящее казалось нереальным. «Я сказал, раздевайся!» — заорал конвойный.

Джейсон пробыл в колонии для несовершеннолетних всего несколько часов, но до сих пор, пятнадцать лет спустя, все для него как вчера. «В меня там что-то вселилось. “Ты никто, у тебя нет никаких прав”». Он всегда делал все правильно: учился на отлично и играл средним полузащитником в футбольной команде. Он был бедным и черным, но взял удачу в свои руки. Тюрьма за мгновения разрушила всю его уверенность. «Я почувствовал, что ничто не имеет значения, ничто в жизни от меня не зависит».

Отец Джейсона родом из Нигерии, а мать из Ноксвилла. «Не представляю, как они сошлись», — рассказывает он. Они развелись, когда Джейсону было пять лет, и это очень сильно ударило по нему и братьям. Старшему было на тот момент девять лет, и в школе его уже перевели на программу для одаренных детей. А через десять лет он окончил школу со средним баллом успеваемости всего 0,57.

Джейсон старался избегать проблем, но обожал братьев и хотел во всем быть заодно с ними. Иногда это значило вместе драться и тусоваться в сомнительных компаниях. «Эти несколько раз перевернули бы мою жизнь, если бы полиция приехала раньше или если бы мне не удалось убежать». Один брат Джейсона вступил в банду, и обоих старших исключили из школы и не допускали ни в одну школу в Мемфисе.

Джейсон вылетел вместе с ними. Каждая следующая школа была беднее, чернее и больше походила на тюрьму, чем предыдущая. К десятому классу Джейсон успел поучиться в семи школах и привык проходить через металлодетекторы перед классами.

Он видел, как братья катятся по наклонной. «В первый раз было страшно ввязываться в неприятности, потом проще, — вспоминает Джейсон. — Медленно, но верно они перестали этого бояться». Учителя в новых школах обычно уже были наслышаны про семью Оконофуа и негативными ожиданиями провоцировали братьев на проступки. «Учителя… думали: “Ах, ты плохой! Только попробуй что-нибудь вытворить, мы тебя сразу вышвырнем. Нам здесь такие не нужны”». Джейсон старался стать лучше, но с точки зрения учителей с его фамилией это было невозможно.

В начале десятого класса старшеклассник в столовой дал Джейсону приглашение на вечеринку с надписью «Вход со своим пивом и телками». Джейсон даже не успел прочитать дальше, как завуч собрала всех, кому дали флаеры, и отвела к себе в кабинет. Всех по очереди отстраняли от занятий на один день. Джейсон огляделся и подумал: «Я не такой, как эти ребята». Когда дело дошло до него, он попросил не отстранять его, мотивируя тем, что ему надо учиться. «Так… Неподчинение? — отреагировала завуч. — Тогда отстраняешься от уроков на три дня». Джейсон запротестовал. Завуч вызвала школьного полицейского, и его арестовали за нарушение спокойствия.

Офицер отвел Джейсона в кабинет директора, надел на него наручники и сел писать протокол. Они были одни. Как и все остальные в школе, полицейский знал братьев Джейсона и, посмотрев на него, сказал: «Я думал, ты не такой».

В 2011 году около трех с половиной миллионов детей отстранили от занятий в школе — более чем вдвое больше по сравнению с 1975 годом. Частота «ограничительных дисциплинарных мер», в том числе отстранения и исключения, подскочила в 1994 году, после выхода закона о запрете оружия в школах: ученика, у которого находили в школе огнестрельное оружие, отстраняли от уроков на год.

За годы политика «нулевой терпимости» коснулась ножей, наркотиков и угрожающего поведения. Затем границы «угрозы» стали размытыми. Детей отстраняли от занятий и исключали за то, что они обкусывали печенье до формы пистолета и принимали «наркотики» — противозачаточные таблетки.

Политика «нулевой терпимости» — это образовательный эквивалент бойцовской политики: нормы, призванные обес­печивать порядок, вместо этого вызывают враждебность. Предполагается, что в школах эта политика ограждает учеников от опасных и противозаконных поступков, но доказательств тому недостаточно. Собственно, во время отстранения больше вероятность бравады, выходок и ареста. Оставшиеся ученики переживают за отстраненных одноклассников — у них падают успеваемость и доверие к учителям и директору, они становятся апатичными и тревожными. Исключая учеников, школа создает больше беспорядков, чем предотвращает. Политику «нулевой терпимости» свернули в 2014 году, но в ответ на участившиеся случаи стрельбы в школах администрация Трампа рекомендует вернуться к ней по всей строгости, хотя ничто не доказывает, что отстранение снижает уровень насилия.

Черных и коричневых детей в три раза чаще отстраняют, чем белых одноклассников. В одних случаях дети действительно ведут себя плохо, а в других учителя не могут побороть свой расизм. А бывает, что проблема в культуре, полной ловушек для тех и других.

Большинство молодых учителей называют себя «идеалистами». Из них более 40% выражают надежду расширить возможности для учеников из неблагополучных семей и национальных меньшинств. Но многие учителя падают духом, когда их не слушаются. Они вынуждены применять дисциплинарные меры, а это непростая задача. Бедокуры нередко сами в беде — у них неблагоприятная обстановка дома, низкая самооценка или они стали жертвами буллинга. Увлеченные учителя, которым не жалко времени и сил, могут использовать дисциплинарные меры как возможность обсудить с учениками, что они сделали не так, выслушать их мнение и предложить поддержку.

Исходя из того, что ученик пробудет в школе весь год, помочь ему означает помочь всему классу.

Культура «нулевой терпимости» искажает эту норму. Задачей учителя уже не является понять трудного ученика. Наоборот, теперь он должен защищать класс от опасных элементов. Он вынужден выискивать «плохишей» и реагировать строгими мерами, устраняя угрозу системе, как антитело, охотящееся на вирус. Как бойцовская политика, «нулевая терпимость» обращает потенциальных соратников в соперников.

К этому давлению примешиваются обычные расовые стереотипы, и получается токсичный коктейль. Белых отстраняют от учебы за более или менее конкретные проступки, например ношение сигарет, а черных и коричневых обвиняют в более туманных нарушениях, например в «неуважении», причем их тяжесть зависит от субъективности учителя. Когда Джейсон опротестовал отстранение, завуч сочла призыв к здравомыслию нарушением спокойствия.

Дети выучивают эти нормы и становятся такими, какими мы хотим их видеть. Школьники из национальных меньшинств ожидают предвзятого к себе отношения. Несправедливые меры его подтверждают, и вот уже парта кажется скамьей подсудимых. Ощущая неуважение, ученики ведут себя еще хуже, учителя, соответственно, больше пугаются и усиливают дисциплинарное воздействие. Стороны боятся и провоцируют друг друга, создавая подобие воронки воды, утекающей в канализацию, и смывают из школы тысячи учеников, иногда прямо в руки служителей закона. Джейсон боролся с этим все детство, но ему приходилось плыть против течения.

На следующий день после визита в детскую колонию Джейсон с мамой пошли в суд, где должны были вершить его судьбу. Школа выдвинула обвинения, которые могли положить начало длинному списку правонарушений. Но, листая дело Джейсона, судья вдруг задумался. «Это все классы с углубленным преподаванием предметов?» — спросил он. Так и было. «И у тебя отличные оценки по всем предметам?» — снова спросил судья. Джейсон был отличником. Судья еще подумал и сказал: «Убирайся отсюда и передай в школе, чтобы больше я тебя здесь не видел». Запись о правонарушении аннулировали, ареста будто бы не было, и с юридической точки зрения Джейсон был чист.

Тем летом школьная сеть Мемфиса отправила цветных отличников на лето в элитные школы второй ступени (подготовки к колледжу). Джейсона распределили в Сент-Джордж на Род-Айленде. Он показал блестящие результаты и перед возвращением в Теннесси получил приглашение следующий год учиться там бесплатно. Два последних школьных года он провел в школе Сент-Джордж. Это был другой мир. Он привык к камерам наблюдения в коридорах, а здесь был отдельный пляж, репетиторы, а на одного учителя приходилось всего восемь учеников. Мама его соседа по комнате принадлежала к аристократическому семейству из Провиденса и каждую неделю приносила ему печенье.

Больше всего Джейсона поразили не другие условия, а то, что к нему здесь относились совершенно иначе. «В школе в Мемфисе… меня арестовали за то, что я отстаивал свои права, — рассказывает он, — а в Сент-Джордже это поощрялось». Когда Джейсон возражал учителям, они советовали ему поучаствовать в игровом заседании суда или в дискуссионном клубе. Он добился в Сент-Джордже больших успехов, а затем блестяще окончил Северо-Западный университет и аспирантуру по психологии в Стэнфорде. Сейчас он профессор Калифорнийского университета в Беркли.

Джейсон изучает несправедливые дисциплинарные меры, коснувшиеся его в детстве. В одном исследовании он давал учителям текст про выдуманного ученика, который плохо ведет себя в классе. Если подразумевалось, что ребенок белый, учителя больше были настроены помочь ему. Если же они считали, что он черный, то чаще всего отстраняли от занятий.

Джейсона не просто интересует расовое неравенство в образовании, он хочет с ним бороться. После получения диплома он присоединился к команде стэнфордских исследователей, работавших над этой задачей. Они обнаружили, что студенты из национальных меньшинств чувствуют неприязнь к себе, особенно в таких местах, как Стэнфорд — где учатся преимущественно состоятельные белые. Иссле­дователи ввели процедуру, во время которой первокурсники представляли, что ощущают себя в Стэнфорде как дома, и думали почему.

Примечательно, что это простое упражнение вдвое сократило разницу между студентами разных рас в среднем балле успеваемости в последующий год.

Джейсон решил аналогичным образом помочь старшеклассникам из национальных меньшинств. Для этого он присоединился к масштабному образовательному тренду — фокусу на чувствах учащихся. Программы «Социальное и эмоциональное обучение» учат детей управлять собой и быть внимательнее к окружающим. В них используются разные методы: дети практикуют самоосознание, каждый день начинают с называния своих эмоций или рассказывают, как их поступки влияют на других детей. Десятки школ внедрили «программу доброты», разработанную в Центре здорового сознания Университета Висконсина.

Недавний обзор более чем двухсот исследований — с участием примерно четверти миллиона человек — продемонстрировал положительный результат. Ученики, прошедшие программу, стали лучше понимать чувства друг друга и контролировать свои эмоции. Есть и более осязаемые плюсы. Такие программы снижают частоту буллинга, депрессий и нарушений дисциплины, а также повышают средний балл успеваемости.

Самый большой недостаток программ «Социальное и эмоциональное обучение» в том, что они менее эффективны для подростков. К тринадцати годам дети становятся практически невосприимчивыми к их методам. Тому есть разные объяснения: начинаются трудности полового созревания и учебная нагрузка возрастает в преддверии поступления в вуз. Помимо этого повышенное значение приобретает социум. Подростки подражают ровесникам как никакая другая возрастная группа, и если все вокруг эгоисты — или, хуже того, считают, что добрыми бывают только дураки, — доброта приравнивается к социальному суициду.

Рассмотрим программу «Просвещение против наркотиков». В рамках программы полицейские показывают школьникам изображения или образцы наркотических веществ. При этом объясняют, что друзья будут убеждать их попробовать, потому что это круто. Мораль такова: иногда поступать правильно означает не делать как все. Вроде бы убедительная фраза, но, к сожалению, она, как правило, дает обратный результат. Получается, что полиция подчеркивает: так делают все, только это опасно и соглашаться не следует. Но, как мы не раз убедились, нормы обычно побеждают.

Несмотря на потраченные миллионы долларов, «Про­свещение против наркотиков» не снизило потребление детьми запрещенных веществ, а некоторые данные позволяют предположить, что ситуация ухудшилась.

Эффективнее было бы вовсе не касаться норм, не выступать ни за, ни против. Недавно Бетси Леви Палюк попробовала такой вариант в пятидесяти шести средних школах Нью-Джерси. Она уполномочила группы детей выбрать серь­езные социальные проблемы, такие как буллинг и сплетни. Затем они начали против них кампанию, придумали слоганы и изготовили постеры, пропагандирующие доброту, и расклеили их в своих школах. Другие антибуллинговые программы не имели успеха, а подход Палюк сработал. Нарушения дисциплины происходили реже, и, по словам учеников, все стали добрее друг к другу. Палюк не стала бороться с конформностью, а использовала ее для оздоровления среды.

Мы с магистрантом Эрикой Вайц сходным образом пробуем развивать эмпатию у подростков. Эрика и ее команда подключили к этому около тысячи семиклассников из Области залива. Сначала они пишут, почему эмпатия важна и полезна. А затем читают текст друг другу и понимают, что сверстники в этом смысле от них не отличаются. Еще они читают послания о плюсах эмпатии от студентов Стэнфорда — которые в Области залива считаются образцом для подражания, — написанные в рамках предыдущего исследования Эрики, оно касалось эмпатических установок. В конце они представляют себе, что встретили кого-нибудь из другой школы и хвастаются, какой у них эмпатичный класс.

Среди тревожных учащихся доминируют агрессоры и выскочки. Как и в примерах со злоупотреблением алкоголем на первом курсе и с теленовостями, отдельные громогласные выкрики перевешивают мнение большинства. Эрика хотела показать школьникам, что большинство сверстников добрые, и тем самым склонить их к эмпатической норме. Полученные данные пока следует считать предварительными, но похоже, что это действенный подход: узнав об эмпатичности сверст­ников, школьники говорили, что тоже хотят быть такими. А следовательно, будут добрее к одноклассникам.

В своем проекте Джейсон тоже сосредоточился на классных нормах. Но ответственность за них возложил не на учеников, а на учителей. В мемфисской школе он понял значимость роли учителя, особенно если у ученика трудности. Если бы он мог научить преподавателей проявлять сочувствие в сложные моменты, возможно, ученики иначе относились бы к ним.

В пяти средних школах Области залива он организовал курсы и тренировал учителей математики обеспечивать «эмпатическую дисциплину». Сначала учителя читали о том, почему дети ведут себя вызывающе: например, потому что не чувствуют себя в безопасности или проходят период полового созревания. Затем учителя размышляли о том, как сделать, чтобы дисциплинарные меры были не только наказанием, а еще и помогали ученикам стать лучше. Джейсон приводил рассказы реальных учащихся о воздействии эмпатической дисциплины. Вот, например:

«Однажды меня оставили после уроков, но я не просто сидел, а учитель со мной разговаривал о том, за что меня наказали. Он слушал, что я ему говорил… Было приятно, что хоть кому-то в школе можно доверять».

Далее учителя описывали, как дисциплинируют своих учеников. Все так или иначе проявляли доброту. «Я приветствую каждого у дверей улыбкой, что бы ни произошло накануне» или «Я никогда не держу зла. Я стараюсь помнить, что все чьи-то сыновья и дочери, что кто-то их любит и они чей-то свет в окошке!»

Такое отношение сказывалось на атмосфере в классе. После того как учителя научились эмпатической дисциплине, ученики, по их словам, почувствовали уважение к себе. И в первую очередь те, кого раньше уже отстраняли от занятий. Не делая из них изгоев, эмпатичные учителя создавали среду, где ученики могли проявить свои лучшие качества. И сами чувствовали себя лучше. После курса Джейсона учителя в два раза реже выгоняли учеников. В первую очередь ситуация улучшилась для потенциальных бунтарей: афро­американских и латиноамериканских мальчиков и тех детей, которых уже отстраняли от занятий ранее.

Результаты пока предварительные, но весьма обнадеживающие — отчасти потому, что для решения многих проблем может быть достаточно только эмпатии со стороны учителей. «Участвовали только преподаватели математики, — объясняет Джейсон, — но учеников реже отстраняли все учителя: в коридорах, на площадке, в школьном автобусе». Другие учителя не знали, кто из учеников получил эмпатическое взыскание, а кто нет. Но такое впечатление, что ученики, почувствовавшие эмпатию со стороны учителей, лучше вели себя не только в классе, но и за стенами школы.

Во всем мире в школьниках поощряют веру в их способности меняться к лучшему. Работа Джейсона продемонстрировала, что иногда — особенно в случае неблагополучных учащихся — субъективного восприятия недостаточно. «Установки формируют личность, и это важно, — рассуждает он, — но стоит задуматься, откуда они берутся». Каждый по-своему толкует происходящее вокруг, но все вместе мы влияем на то, что происходит. Обстоятельства формируют наши ожидания друг от друга и нас самих.

Обладающие властью не только должны стать добрее. Их обязанность — создавать экосистемы, где добро ожидается и поощряется. Школы, полицейские участки, семьи, компании и даже государства, перенявшие этот подход, упростят людям проявление эмпатии.

Джейсон вносит свою лепту и даже больше. Его курсы для учителей очень популярны и сейчас проходят в отделах образования Флориды, Пенсильвании, Вирджинии и Джорджии. Когда-нибудь они докатятся до Теннесси и завуча, отправившей Джейсона за решетку. И возможно, когда ей возразит другой ребенок, она задумается.

Отправить