Имитация как экспроприация

Они говорят: «Америка прежде всего!», но имеют в виду «Америка — на очереди!».

Вуди Гатри

В захватывающем романе Агаты Кристи «Убийство в Восточном экспрессе» (1934) знаменитый детектив Эркюль Пуаро блестяще раскрывает тайну убийства американского пассажира с темным прошлым, чье мертвое тело с многочисленными ножевыми ранениями было обнаружено в поезде. Тщательное расследование позволяет ему заключить, что у каждого пассажира есть личные причины желать смерти человека, называющего себя Самуэлем Рэтчеттом, и более того — все они действовали по предварительному сговору, по очереди нанося удары ножом своей жертве.

В предыдущих двух главах мы рассмотрели виновников странной гибели того, что мы привыкли называть либеральным миропорядком. Мы проанализировали ресентимент, устремления и происки как центральноевропейских популистов, так и Владимира Путина. Но они действовали явно не в одиночку. И для того, чтобы понять, что нынешний президент Соединенных Штатов был их добровольным сообщником, не требуется особенно напрягать «серые клеточки» а-ля Пуаро. Чем руководствовался Трамп, отворачиваясь от союзников Америки, дезавуируя многосторонние договоры и пытаясь разрушить международные институты, созданные США после Второй мировой войны, до сих пор толком не ясно. Но каковы бы ни были его мотивы, он оказался важнейшим соучастником группового убийства «либеральной гегемонии», которая определяла международную политику в течение трех десятилетий после 1989 г.

Распутывать преступный заговор, конечно, дело увлекательное, но мы не спрашиваем, как спросил бы Пуаро: «Почему Трамп это сделал?» Вместо этого мы задаем другой вопрос: «Почему значительная часть американской общественности и деловых кругов США, а также большинство лидеров Республиканской партии так некритично воспринимают проект демонтажа того, что неоконсервативный историк Роберт Каган с полным основанием назвал “миром, который создала Америка”?»

Отвечая на вопросы политического, а не криминологического толка, недостаточно рассматривать революцию Трампа в узких конспирологических рамках и исключительно на американском материале. Поместив ее в контекст различных антилиберальных движений и тенденций в других частях мира, мы сможем понять то, что иначе могло бы показаться случайным и необъяснимым. Общая тема, которая, по нашему мнению, связывает случаи Центральной Европы, России и Америки и делает сравнительный анализ возможным и плодотворным, — это политика имитации и ее непредвиденные последствия. Трамп тоже пришел к власти, эксплуатируя разочарование и обиды, которые возникли в однополярную эпоху имитаций.

Готовность Трампа заигрывать с белым национализмом, безусловно, способствовала его популярности. Но мы хотим расширить фокус внимания и спросить, как его сторонники относятся к остальному миру. Почему так много граждан доминирующей державы Запада, при «законно и легитимно избранном» президенте, испытывает недоверие к странам, которые традиционно считали Америку образцовым государством, а либеральную демократию —политической моделью, наиболее достойной подражания? Объяснить накапливающееся недовольство имитаторов по отношению к имитируемым достаточно легко, особенно когда нормативно-нравственная иерархия, заложенная в имитационных отношениях, усугубляется отсутствием альтернатив, моралистическим надзором и сомнительным успехом. Но с чего бы имитируемым обижаться на своих эпигонов?

Этот многогранный вопрос порождает множество других. Почему сторонники Трампа считают американизацию мира катастрофой для Америки? Почему они согласны с тем, что Соединенные Штаты являются не главным бенефициаром глобализации, но, напротив, страдают от своей центральной роли в глобальной торговле, международных организациях и Североатлантическом союзе? И почему так много американцев сплотилось вокруг президента, который назвал разделение Запада самого в себе и деглобализацию американской экономики местью Америки за десятилетия национального унижения?

Трамп сохранил немалый уровень поддержки среди своих сограждан даже после нападок на ближайших союзников Америки и публичного привечания лидеров, которые регулярно обрушиваются на Америку в самых резких выражениях. Еще более загадочным является то, что многие американцы принимают и даже приветствуют правление человека, который, в невероятном приступе обратной имитации, как будто списывает свою публичную риторику с ксенофобского почвенничества Центральной Европы и воинственного антиамериканизма Кремля. Как можно объяснить эти странности?

Ось ресентимента

Адекватной оценке политической значимости Дональда Трампа больше всего мешает то, что он — неотесанный и беспринципный хам, не отвечающий ни эстетическим, ни этическим запросам большинства комментаторов. Оскорбление, которое он наносит нравственности и вкусам высокообразованных аналитиков, побуждает их к «литературной» мести, заставляя изображать Трампа патологическим идиотом и дураком. Но такое глумливое отношение мешает добраться до истоков ошеломительного политического успеха Трампа.

Анализ революции Трампа в контексте современного мирового бунта против либеральной демократии и либерального интернационализма поможет нам выявить то, что действительно важно. Мы сосредоточимся на том, как движение Трампа вписывается в глобальную культуру недовольства и демонстративной виктимности, которой руководят и манипулируют лидеры бывших коммунистических стран, в частности Виктор Орбан и Владимир Путин. Такой подход не вынесет окончательного приговора эпохе Трампа. Но он сможет помочь нам оценить этого президента не как краткосрочное отклонение от якобы нормального порядка, который восстановится после его ухода, а как радикально преобразующего мир политического деятеля, каковым он и является. Перемены, которые вызвал Трамп, будет трудно обратить вспять, потому что они коренятся не в низкопробном и попирающем закон поведении одиночки, а в глобальном восстании против того, что широко воспринимается как либеральный имитационный императив. Одним из кричащих проявлений этой тенденции и является поведение Трампа.

Поскольку Трамп антиинтеллектуален до безграмотности и патологически противоречив в своих политических заявлениях, либеральные комментаторы полагают, что он не предлагает целостного политического проекта, который можно теоретически осмысливать и оспаривать. Но мировоззрение может быть интуитивным, а не идеологическим и философским. И стратегия может быть инстинктивной, а не трезвой и продуманной. Это еще одна подоплека нашего сравнительного подхода. Именно эксцентричное представление Трампа о месте Америки в мире, а не его кухонные заговоры и схемы самообогащения, объясняют его уровень популярности. И его интуитивное, а не идеологическое мировоззрение становится более понятным, если его высказывания и действия сопоставить с высказываниями и действиями его политических «коллег», возглавляющих посткоммунистические страны, и показать, что они проистекают из общего недовольства однополярным порядком мироустройства после 1989 г.

Инстинктивно пренебрегая союзниками и унижая их, президент США не желает критиковать авторитарных правителей, в том числе в России и Центральной Европе, которые добиваются внутренней поддержки, нападая на американскую модель либеральной демократии. Дело не только в том, что, как он выразился, он лучше ладит с «жесткими» диктаторами, чем с «мягкими» союзниками. Дело в том, что компания авторитарных правителей, увлеченно поносящих Соединенные Штаты за двойные стандарты и лицемерие, очень ему близка по духу.

Политический истеблишмент, привыкший к блаженному представлению о роли США как глобального лидера, с трудом переваривал идею Трампа о том, что Америка — это самая большая «жертва» в мире. Окажется ли Трамп всемирно-исторической фигурой или нет, он вполне может представлять, по словам обозревателя Гидеона Рахмана, «тот тип инстинктивного политика… что использует и воплощает в себе силы, природу которых он понимает лишь частично». Наша задача не в том, чтобы найти доказательства сговора Трампа и Путина, а в том, чтобы раскрыть источники силы современного антилиберализма. Мы все чувствуем, что что-то глубоко меняется в глобальной политической архитектуре и атмосфере, и приход к власти в США такого разрушителя является частью этого процесса. Если считать Наполеона героическим «мировым духом на белом коне» , то Трампа, пожалуй, стоит считать духом антилиберального времени, оседлавшим Twitter.

Если бы не духовное сродство Трампа с этим более широким антилиберальным бунтом, у нас мог возникнуть соблазн посчитать его президентство случайностью, преходящим моментом, не имеющим поддержки большинства или исторического значения, и проигнорировать его. Но это было бы ошибкой. Изменения, которые он внес в самосознание и репутацию Америки в мире, не просто радикальны. Они отражают все тот же дух провинциального негодования по отношению к космополитическому миру, который «приглашает, но не впускает», с которым мы столкнулись в Центральной Европе. Трамп, как и близкие ему по духу Орбан и Путин, также решительно отвергает традиционное представление Америки о себе как об образцовом народе и государстве. Поэтому он — при активной общественной поддержке — нападает на самонадеянную догму, восходящую к эпохе основания страны, а именно: «Мир восславит и будет подражать… нашему примеру». Таким образом, революция Трампа представляет собой нечто гораздо большее, чем просто смена политики. Она фиксирует и предвосхищает труднообратимые преобразования американской самоидентичности и представления Америки о своей исторической роли.

Не следует переоценивать способность Трампа к предвидению, но он, похоже, решил «нормализовать» Венгрию, Россию и другие нелиберальные режимы, не поощряя их, как предыдущие президенты, к принятию либерально-демократических норм, а, наоборот, поощряя Америку стать их двойником. Можно даже сказать, что он организует обратную «смену режима», разрушая так много неформальных норм, что это фактически становится частичным пересмотром Конституции США в сторону антилиберализма. И если его внутренняя повестка дня отражает, как в зеркале, повестку дня Венгрии, его международная повестка дня идет след в след с повесткой дня России. Трамп поддержал возможный развал ЕС. Трамп продолжает заигрывать с мечтой Кремля о выходе США из НАТО, что делает его и Путина революционерами-соратниками, независимо от того, находятся они в сговоре или нет.

Откровенная приязнь Трампа к центральноевропейскому нелиберализму и детское благоговение перед путинским образом «крутого парня», несомненно, отражает его личные опасения по поводу идеи либерального конституционализма о подотчетности правительства. Но он пытается ниспровергнуть верховенство права не только потому, что оно угрожает ему лично. Он отвергает его и потому, что сама идея беспристрастного правосудия и справедливости придает Америке историческую уникальность и моральное превосходство, делая ее блестящим примером для всего мира.

Кто мы, по нашему мнению?

В статье для The New York Times, опубликованной в 2013 г., Владимир Путин с насмешливым намеком на религиозность развенчивал прекраснодушную легенду об американской исключительности:

Считаю очень опасным закладывать в головы людей идею об их исключительности, чем бы это ни мотивировалось. Есть государства большие и малые, богатые и бедные, с давними демократическими традициями, и которые только ищут свой путь к демократии. И они проводят, конечно, разную политику. Мы разные, но когда мы просим Господа благословить нас, мы не должны забывать, что Бог создал нас равными.

В том, что лидер государства-соперника критикует преувеличенное чувство собственной уникальности и морального превосходства Америки, нет ничего необычного. Особенным и примечательным в данном случае был энтузиазм, с которым рядовой гражданин Дональд Трамп подхватил путинскую оплеуху одному из самых заветных американских мифов. Термин «американская исключительность», согласился Трамп, «очень оскорбителен, и Путин действительно донес это [до Обамы]». Такое броское одобрение путинской атаки на американскую исключительность, пусть и спровоцированное мелочным желанием унизить Обаму, многое говорит как об интуитивном восприятии Трампом политической жизни, так и о психологических истоках его «народной популярности».

Нападки на американскую исключительность — краеугольный камень мировоззрения Трампа. Это очевидно из той частоты и энтузиазма, с которыми он возвращается к этой теме. В 2014 г., отвечая на вопрос журналиста о смысле американской исключительности, он обобщил два своих основных возражения против этой идеи. Характерный для него извилистый поток сознания настолько однозначно подтверждает наши доводы, что его стоит привести целиком:

Ну, я думаю, что это очень опасный термин, с одной стороны, потому что я слышал, как Путин сказал: «Кем они себя возомнили, говоря, что они исключительны?» Вы можете чувствовать себя исключительным, но когда вы начинаете говорить это в лицо другим странам или другим людям, я думаю, что использовать этот термин очень опасно. Ну, я слышал, что Путин говорил кому-то… «Кем они себя возомнили, говоря, что они исключительные?» И я понимаю это. Знаешь, он сказал: «Почему они исключительные? У них на улицах убивают людей средь бела дня. Посмотрите, что происходит в Чикаго и других местах. У них все эти беспорядки, вот что там происходит». И я могу сказать, что многие страны во всем мире крайне возмущены этим термином — «американская исключительность». Страны, которые живут лучше, чем мы, — гораздо лучше, чем мы. Ты хочешь поладить с миром, но говоришь, что ты исключительный?! Так что мне никогда не нравился этот термин. Я думаю, вы можете так думать, но я не уверен, что это то, о чем обязательно стоит так много говорить.

Этот бессвязный монолог, изобилующий вымышленными путинскими цитатами, наводит на мысль о двух удивительно веских причинах согласия Трампа с отношением российского президента к американской исключительности. Во-первых, говорить иностранцам, что ваша страна превосходит их страну, оскорбительно. Утверждать, что Америка остается лучшей страной из всех, когда-либо существовавших на земле Господа нашего, невежливо и обязательно спровоцирует нежелательные ответные шаги. Беспричинно оскорбляя чувства других стран, Америка без всякого смысла подрывает свои же усилия на международной арене. Во-вторых (это, конечно, несколько непоследовательно), Соединенные Штаты больше не являются предметом зависти для всего остального мира и поэтому должны перестать притворяться таковым. Америка уже давно не похожа на сияющий град на холме; бóльшая часть страны сегодня — пример разрушающейся инфраструктуры, приличествующий странам третьего мира. Фактически «американская мечта» стала посмешищем для всех тех стран, «которые живут лучше, чем мы, — гораздо лучше, чем мы».

Трамп прекрасно понимает пресловутое негодование президента России из-за того, что его поучают — особенно американцы: «Я не знаю, имеем ли мы право поучать [кого-нибудь]». Он считает, что Америке пора оставить свое миссионерство — хотя бы из-за насилия на улицах (более воображаемого, чем реального): «Только посмотрите, что происходит с нашей страной. Как мы можем поучать кого-то, когда люди хладнокровно стреляют в наших полицейских? Чему мы можем научить со всеми этими беспорядками и ужасами, происходящими в нашей стране?» Объясняя, почему американцы не имеют права поучать иностранцев, Трамп умудряется придать своим речам как расчетливо паническое, так и нетипично смиренное звучание. Однако не следует упускать из виду революционный характер этого заявления. Он объявляет, что станет первым президентом в американской истории, отказавшимся от убеждения, что Америка выступает за доступную и легко усваиваемую идею (и является ее воплощением). Сделать Америку великой — значит сделать так, чтобы Америка перестала быть чем-то духоподъемным и обнадеживающим. Это расчетливый шаг, ибо страна, твердо приверженная нравственной идее, привлечет эпигонов и прихлебателей, которые неизбежно будут создавать ей проблемы.

Гордыня, с которой Трамп ставит Америку на первое место, не противоречит его отказу от американской исключительности. Дело в том, что доктрина «Америка прежде всего» означает безразличие к благополучию других стран при попытках подловить и обставить их на международных торговых переговорах. В этом нет ничего исключительного. «Побеждать» — это полная противоположность тому, чтобы «подавать пример». Последнее для Трампа хуже, чем пустая трата времени. Это значит обучать других, как обойти тебя.

Центральное место в радикализме Трампа занимает идея о том, что американизация зарубежных стран, особенно бывших врагов, плохо сказывается на Америке. Такие разговоры представляют собой тектонический сдвиг. Среди прочего речь идет о полном отказе от постулата об исключительной добродетели, невинности и непогрешимости Америки, дающей ей право и обязанность распространять свое влияние по всему миру. Он прямо и недвусмысленно, как никто другой из предыдущих американских президентов, отказался от глубоко укоренившейся американской веры в то, что перед Соединенными Штатами стоит историческая миссия — научить жителей других стран тому, как организовывать свои общества и жить своей жизнью. Трамп, пожалуй, первый американский президент, который ни при каких условиях не смог бы повторить знаменитые слова Вудро Вильсона: «Вы — американцы и вы призваны нести свободу, справедливость и принципы гуманности везде, где бы вы ни оказались».

Трамп не только выступает против любого прозелитизма демократии и прав человека. Он постоянно игнорирует грань между странами, которые уважают права человека и демократические нормы, и странами, которые их нарушают. У Америки нет миссии, и она не является образцом ни для кого — как и у истории человечества нет «конца» в смысле нравственной цели или задачи. Поэтому он упорно отвергает мессианское самосознание Америки, а также идею о том, что Соединенные Штаты являются маяком свободы и справедливости для всего человечества, идеалом, к которому должны стремиться все развивающиеся страны.

После избрания Трампа один из самых резких его критиков заметил, что «Америка может снова начать вести себя как нормальная нация», но в его устах это звучало отнюдь не комплиментом. Однако для того, чтобы сделать Америку снова нормальной, не обязательно возвращаться к «бустеризму» эпохи Рональда Рейгана. Напротив, это означает переосмысление международного имиджа страны: она должна выглядеть не лучше и не хуже — в моральном смысле, — чем любая другая страна. Перед выборами 2016 г. Митт Ромни предупреждал, что, если Трамп станет президентом, «Америка перестанет быть сияющим градом на холме», не осознавая, очевидно, что именно это и было намерением Трампа. Отказываясь видеть контраст между непорочностью и благочинием Америки и греховностью и низостью других стран, Трамп хочет, чтобы весь остальной мир знал, что Америка не только является, но и считает себя такой же беспринципной, как и любая другая страна.

Для Трампа нормализация означает «восстановление положения США как эгоистичного государства среди эгоистичных государств». Америка может первенствовать, лишь если она перестанет отстаивать такие иллюзорные идеалы, как демократия и права человека, придуманные на благо других народов. Предыдущие американские президенты утверждали, что верят в американскую исключительность. Но это была опасная форма самогипноза, яма, которую наивные американцы роют самим себе, регулярно туда падая. Что может быть глупее обязательства Соединенных Штатов действовать самоотверженно в интересах других стран?

В основе этого отрицания мифа об американской исключительности — дарвинистское представление о жизни как о беспощадной, аморальной войне всех против всех. Когда тележурналист Джо Скарборо заметил, что Путин «убивает журналистов, которые не согласны с ним», Трамп, как известно, ответил: «Ну, я думаю, что наша страна тоже много убивает, Джо». Америка — нормальная страна. Она убивает невинных людей, как и любая другая страна, и часто вовсе без причины.

Трамп хочет, чтобы Америка не только признала, но и приняла тот факт, что она не является непорочной. Сравните этот циничный аморализм с аналогичными признаниями его либеральных предшественников. Отвергая идею непорочности Америки, Билл Клинтон и Обама делали это по причинам, полностью противоречащим доводам Трампа. Они оба признавали серьезные проступки своей страны, но не отказывались от самонадеянного представления об Америке как о нравственном идеале, которым восхищаются во всем мире.

Так, в 1999 г., чтобы показать, что он приехал в Анкару не для того, чтобы бахвалиться Америкой или проповедовать американский образ жизни, президент Клинтон обратился к Великому национальному собранию Турции со следующими словами:

Учтите, что я выходец из страны, основанной на убеждении, что все люди созданы равными; и все же при основании США у нас было рабство; женщины не могли голосовать; даже мужчины не могли голосовать, если у них не было собственности. Я кое-что знаю о несовершенстве практического воплощения политических идеалов. Мы прошли долгий путь в Америке, от момента основания до сегодняшнего дня, но этот путь стоит того, чтобы его пройти.

Риторический смысл этого признания несовершенства Америки состоял в том, чтобы убедить слушателей имитировать «долгий путь» Америки. Последовав примеру США, турки со временем смогли бы преодолеть этническую дискриминацию в собственной стране. Соединенные Штаты все еще не в состоянии обеспечить свободу и справедливость для всех. Но это нисколько не умаляет исключительности США. Исключительность Америки проявляется как раз в том, что американский президент может, оказавшись за границей, открыто признавать недостатки своей страны, не ставя себя в положение оправдывающегося. Это искреннее признание вины косвенно подразумевало, что американцы, поучающие турок, прошли дальше по пути нравственного совершенствования, чем слушающие их поучения турки.

Десять лет спустя в Каире Обама выступил с таким же деликатным панегириком американской исключительности. Единственное, что сделало Америку уникальной, это готовность ее лидеров открыто признаваться в былых грехах страны. Эта обезоруживающая откровенность и была, очевидно, причиной того, что страна оставалась нравственным маяком для человечества. Именно поэтому ее представители сохранили за собой право и обязанность сообщать другим о том, какие повинности они «должны» нести и какой передовой опыт они «должны» копировать. Отрицая непогрешимость Америки, Клинтон и Обама косвенным образом отстаивали исключительность Америки, которая все чаще ставилась под сомнение, а в особенности — ее статус нравственного образца для остального мира.

Трамп признает грехи Америки не в порядке исповеди, а скорее из кощунственных побуждений. В безжалостном и конкурентном мире только наивные будут стремиться к невинности и только лузер отправится в покаянное турне с извинениями. Осознание собственной порочности в результате не становится поводом для ощущения вины или сожаления. Напротив, это признак сметки и практицизма. В конце концов, зачем быть единственным честным игроком за покерным столом? Для Трампа отказ от американской праведности — это первый шаг к тому, чтобы избежать саморазрушительных иллюзий о собственной добродетели, порождаемых мифом об американской исключительности.

Пресловутая «харизма» Трампа в значительной степени основана на его способности ломать стереотипы. И самое исключительное в его исключительном президентстве — это его отказ от мифа об американской исключительности. Он совершил то, что раньше считалось невозможным. Он примирил большинство американских джингоистов с идеей о том, что Америка может быть «великой», не будучи международным лидером, не обладая моральным превосходством, не будучи особенно непогрешимой и не имея права поучать другие страны. Он отделил врожденную любовь Америки к себе от идеи о том, что Америка — «особенная», в смысле нравственного превосходства, страна. В этом контексте следует отметить, что только самые левые члены Демократической партии отрицают, что «США стоят выше других стран». Это в полной мере демонстрирует гипнотические способности Трампа. Он заставил свой националистический электорат мыслить точно так же, как самые либеральные из рефлексирующих демократов, не вынуждая первых отказываться от своих нетерпимых и ксенофобских фантазий.

Боевой клич Трампа — «Нам нужен кто-то, кто сможет взять бренд Соединенных Штатов и снова сделать его великим». Это парадоксальный лозунг, потому что он явно нацелен на ребрендинг Америки как страны-посредственности, которая не лучше и не хуже любой другой страны мира. Не имея ничего общего с американской исключительностью, американское «величие» в трамповском изводе исторически беспрецедентно. Он акцентирует внимание на том, чтобы сделать Америку великой снова, но речь не может идти о 1950-х и 1960-х гг., когда экономика Америки превосходила экономику всего остального мира, опустошенного войной, когда Америка разрешила противоречия между трудом и бизнесом и «увидела рождение битников и гражданских прав», — ибо это был явно расцвет американской исключительности. «Величие» Трампа — нечто совсем иное. Речь идет о полном отказе от самопровозглашенной уникальности Америки и ее ассимиляции со всем остальным — заурядным — миром. Это должно было быть шоком, поскольку «американцы не привыкли считать свою страну ровней остальным». Но многие, включая лидеров Республиканской партии, приняли эту «нормализацию» своей страны в целом без сомнений и сопротивления. Для того чтобы понять это политическое смирение, нужно пройти долгий путь к осознанию секрета выдающегося политического успеха Трампа. Как ему удалось убедить завзятых националистов отказаться от идеи о том, что Соединенные Штаты превосходят все другие страны в моральном отношении?

«Прекрасная демократия»

Почему американцы были готовы принять политические взгляды, столь радикально расходящиеся со многими из глубочайших культурных традиций своей страны? Избрание фигуры, столь открыто враждебной моральному лидерству Америки в мире, наводит на мысль, что в глубинах американского общественного сознания сгущаются мрачные тени. Когда в 1980-е гг. Трамп заговорил о том, что Америка — «проигравшая нация», на это почти никто не обращал внимания. За это время изменилось не мышление Трампа, а степень восприимчивости важных сил американского общества к его посланию. Почему же невероятное измышление о том, что Америка является главной жертвой американизации мира, вдруг обрело ту политическую силу, которой оно никогда раньше не имело? Чтобы ответ на этот вопрос был достаточно глубоким, мы должны вспомнить, как оккупация Ирака и война с терроризмом помогли подготовить общественное мнение к принятию радикально ревизионистского образа мыслей Трампа.

Во время своей предвыборной кампании Трамп постоянно порицал «опасную идею о том, что страны, не имеющие опыта или желания строить демократию по западному образцу, можно превратить в западные демократии». Очевидно, он имел в виду Ирак. Уже в 2004 г. он выражал сомнения в том, что Ирак станет «прекрасной демократией», предсказывая, что там «через две минуты после нашего ухода произойдет революция», во время которой власть захватит «самый подлый, самый жесткий, хитрый, самый злобный парень». Став президентом, он ясно дал понять, что США наконец-то окончательно и бесповоротно уходят из этого имитационно-рекламного политического бизнеса по продвижению демократии.

Утверждение о том, что Америка — главная жертва американизации мира, может быть самым эксцентричным наитием Трампа. Некогда его заявление о том, что Америке не стоило помогать Германии и Японии превратиться в эффективные капиталистические демократии, снискало гораздо меньшее доверие у аудитории, чем более свежая декларация о том, что демократизировать Ирак — тоже не дело Америки.

Времена изменились. Однако более конкретная причина расхождений в реакции общественности на эти два утверждения заключается в том, что Соединенные Штаты смогли инициировать демократизацию бывших врагов и управлять ею после 1945 г. в силу своего экономического и военного господства в мире после войны, погрузившей большинство ранее промышленно развитых стран в разруху. Очевидно, что Америка больше не имеет такой непропорционально большой доли мирового влияния. И горячее желание американской общественности переделать мир по образу и подобию Америки было обречено на затухание после того, как стало ясно, что у нее больше нет для этого возможностей. Либеральная демократия в американском изводе, при взгляде на нее из-за рубежа, также была обречена утратить канонический статус, едва сама Америка утратила мировое господство. После того как могущество США пошло на спад, навязывание американских интересов и оценок остальному миру стало казаться безнадежным. Нет смысла пытаться достичь того, для чего не хватает потенциала. В этом смысле «неамериканский» отказ Трампа от американской исключительности более реалистичен, чем типично американское убеждение Роберта Кагана в том, что «упадок… это выбор. Это не неизбежность». Америка обречена на относительный спад. Вопрос только в том, насколько мудро или глупо удается с этим спадом справляться.

Стоит также напомнить, что Трамп был прав, заявив в своей инаугурационной речи, что «инфраструктура Америки обветшала и пришла в упадок». Попытка облачить внешнеполитические решения Америки в риторику об универсальной миссии от имени всего человечества должна была провалиться, как только Америка утратила уверенность в том, что она является самой передовой страной современности. Трезвое и реалистичное признание падения относительной мощи и мирового престижа Америки помогает объяснить, почему значительная часть американского электората была готова принять кандидата, который открыто высмеивал «призвание» страны насаждать свою политическую и экономическую модель по всему миру — если не силой, то примером.

После 1989 г. многие видные представители американского внешнеполитического истеблишмента считали, что «глобальная демократическая капиталистическая революция под руководством и по образцу Соединенных Штатов неизбежна». Упорная самоуверенность такого рода не объясняет вторжения в Ирак, но объясняет настойчиво муссируемое публичное обоснование этого вторжения. После того как стало ясно, что Саддам Хусейн не обладает оружием массового уничтожения, администрация Джорджа Буша — старшего перешла к оправданию войны исключительно либерально-гуманитарными соображениями — защитой прав человека в Ираке и продвижением демократии под дулом автомата. Такие амбиции американская общественность привыкла поддерживать. Фактические мотивы для войны, как отмечают многие критики администрации, были совершенно иными. Но какими бы ни были мотивы, война была публично оправдана моральным долгом распространять либерально-демократические нормы и институты по всему миру.

Вернемся в сегодняшний день. Призыв Трампа к сворачиванию политического миссионерства был подкреплен тем, что власти Америки серьезно запятнали ее международный имидж иррациональной реакцией на события 11 сентября. Удар по этому имиджу нанесли не только неудачные войны США, но и документально подтвержденные примеры жестокого обращения с заключенными в Абу-Грейбе и известные случаи десятилетнего удержания случайных пленников в Гуантанамо-Бей без уважительных причин. Такие злоупотребления заставляли даже те регионы мира, которые когда-то смотрели на Соединенные Штаты как на «светоч» либерализма, усомниться не только в замыслах американских «крестоносцев», но и в необходимости (и возможности) подражать примеру Америки. Готовность многих американцев, даже либерально настроенных, принять отказ Дональда Трампа от позиции морального превосходства проще всего объяснить тем, что Америка это моральное превосходство объективно потеряла. Таким образом, в первом десятилетии XXI века Америка утратила большую часть своей хваленой «силы примера». Не Трамп спровоцировал глобальное недовольство глобальным лидерством США. Напротив, его электоральные перспективы оформились в реальность только тогда, когда его собственное инстинктивное неприятие американской традиции политического миссионерства пришло в резонанс с настроениями широкой публики.

Это вновь возвращает нас к тому, как в 1989 г. радикально изменилась позиция Америки на международной арене. В течение предшествовавших сорока лет Советский Союз был не только главным военным противником Америки. Он также был идеологическим и моральным «другим». И левые, и правые в Америке защищали свои конкурирующие взгляды на либеральное общество в противостоянии со сталинистским кошмаром. В этом смысле холодная война оказала глубокое влияние на формирование публичной философии Америки. Можно сказать, что холодная война фактически и была публичной философией Америки. Отношение американцев к ключевым принципам, на которых покоились их основные институты, определяла напряженная борьба с советским коммунизмом. Либерализм для американцев был — или казался — противоположностью советского тоталитаризма. Свобода слова и печати, а также свобода совести идеализировались именно потому, что под властью Москвы они жестоко подавлялись. В том же духе американцы акцентировали свободу передвижения, право на создание частных ассоциаций, право на справедливое судебное разбирательство и право голоса на конкурентных выборах, в ходе которых должностные лица могут быть отстранены от власти. Огромное значение придавалось и возможности аккумулировать частное богатство — в основе этого постулата лежало допущение о том, что только децентрализованная и неплановая экономика может обеспечить основу как процветания, так и политических свобод. В 1989 г. встал вопрос: переживут ли эти «американские ценности» геополитическую конкуренцию, сделавшую их стратегически неотъемлемыми?

По иронии судьбы, в холодной войне победила та сверхдержава, которая руководствовалась идеологическим постулатом о высшей ценности политической и экономической конкуренции. Запад, всегда превозносивший достоинства конкуренции, лишился равного соперника с международными устремлениями равного масштаба, а вместе с ним и мощнейшей мотивации к соблюдению собственных публично провозглашенных идеалов. Получив монополию на статус сверхдержавы, победившая Америка стала единственным поставщиком не только безопасности, но и политических ценностей. Большинство тех, кто приветствовал такое развитие событий, не приняло всерьез скрытых уроков, которые должна была бы преподать им либеральная теория: монополисты, освободившись от конкурентного давления, начинают вести себя расточительно, опрометчиво и без особого учета издержек своего поведения; они склонны игнорировать мнение потребителей продукта, который никто кроме них не поставляет.

Это одна из причин, по которой американский либерализм, «освободившись» от соперничества с советским коммунизмом во времена холодной войны, начал терять ориентиры. Демократия и права человека стали казаться менее важными для идентичности нации, поскольку публичная философия американцев перестала выражаться через отличие от модели, поддерживаемой смертоносным вооружением и угрожающей самому существованию конкурента. Во время холодной войны всеобщие права человека считались стратегическим активом. Во время войны с терроризмом, напротив, свобода от незаконных арестов и право на справедливое судебное разбирательство стали считаться стратегическим пассивом, обязательствами, только мешающими применению жестких методов, с помощью которых власти США считали необходимым бороться с новоявленным врагом в лице джихадистов. Таким образом, поддержка прав человека за рубежом стала таким же политически подозрительным делом, как и распространение демократии.

Аналогичным образом «открытое общество», включая свободу передвижения через национальные границы, стало не столько обещанием, сколько угрозой. Взамен призыва Рейгана к Советам «снести эту стену» в цене вновь оказались укрепленные баррикады и заграждения из колючей проволоки как единственно возможный способ защиты осажденного либерального мира от ужасов жестокого мира снаружи. Именно эти страхи породили Дональда Трампа и его обещание «спасения-за-стеной».

Америка на витрине

Парадоксальную идею о том, что имитация серьезно угрожает образцу, дезориентируя и обездоливая его, прекрасно иллюстрирует ситуация с глобальным распространением английского языка. Популисты Центральной Европы регулярно обвиняют свою англоговорящую элиту в предательстве нации, монополизации «аварийных выходов» и средств спасения и готовности в любой момент покинуть своих соотечественников. Здесь мы подойдем к этой теме с противоположной точки зрения.

Десять-двадцать лет назад неамериканцы полагали, что распространение английского языка означает, что американские ценности и идеи покоряют мир. В своей теории языковой справедливости философ Филипп ван Парейс предложил ввести специальный языковой налог для членов англоязычных общин, чтобы субсидировать расходы на обучение английскому языку членов неанглоязычных общин. Он обосновывал необходимость такой программы трансфера тем, что англоговорящие получают огромное незаслуженное преимущество от того, что английский язык для них родной.

В каком-то смысле американский английский является мировым «резервным языком», так же как американский доллар служит мировой резервной валютой, что дает американцам несправедливую фору во всех видах международных транзакций. Сегодня, когда Вашингтон превратился в центр мировой нестабильности, идея, будто распространение английского языка дает неоспоримое преимущество его носителям, интуитивно представляется менее оправданной. Конечно, американцы гордятся тем, что английский язык изучают повсеместно и все хотят учиться в американских университетах. Однако становится все более очевидным, что глобальное распространение английского языка во многом ставит американцев в неблагоприятное конкурентное положение во взаимосвязанном мире. Это даже создает стратегическую угрозу американской безопасности.

Начнем с очевидного: американцы в меньшей степени заинтересованы в изучении иностранных языков, чем неамериканцы. По данным опроса Gallup, только около четверти американцев могут общаться на каком-либо языке, кроме английского. Из них 55% — испаноязычные, то есть для многих из них испанский — родной, а не выученный язык. Глава Американского совета по преподаванию иностранных языков сообщает, что американцы находятся «в самом низу» мировой табели о рангах по уровню владения иностранными языками.

Такое незавидное положение вроде бы лучшей страны мира имеет плачевные последствия. Асимметрия между американцами, владеющими только своим языком, и иностранцами, которые относительно свободно говорят на чужом для них английском, является одной из наиболее важных асимметрий власти в мире, где образование стало ключом к социальной мобильности и способности адаптироваться к быстрым переменам. Как писал известный французский писатель ливанского происхождения Амин Маалуф, «незнание английского языка всегда будет серьезным препятствием, но в дальнейшем куда более серьезным недостатком будет владение только английским языком». Отягощенные провинциальной медиакультурой и лишенные возможности вникать в сложные региональные реалии и осмысливать их через изучение языков, американцы все сильнее теряют связь с окружающим миром. Мировоззрение неамериканцев становится все более непостижимым для деловой, дипломатической, журналистской и даже академической элит США. Слишком часто люди, с которыми они разговаривают за границей, говорят только то, что, как им кажется, американцы хотят услышать.

Нередко утверждают, что мировая популярность американской культуры является признаком глобального превосходства и могущества Америки. Вот показательный пример:

В эпоху расцвета западной либеральной демократии в Соединенных Штатах и, в меньшей степени, в Западной Европе жили самые известные писатели и музыканты, там снимали самые популярные телешоу и фильмы, там действовали самые передовые отрасли промышленности и располагались самые престижные университеты. В сознании многих молодых людей, выросших в Африке или Азии в 1990-е гг., все это казалось неразрывными частями единого целого: желание приобщиться к безграничному богатству Запада было также желанием перенять его образ жизни, а желание перенять его образ жизни, казалось, требовало подражать его политической системе.

Далее уважаемые авторы утверждают, что такая «культурная мощь» позволяла США «влиять на развитие других стран». Но состоятельность подобных утверждений о мягкой силе Америки сомнительна. Действительно, распространение владения английским языком по всему миру, обеспечивающее и поощряющее глобальное знакомство с американской культурой, означает, что граждане Соединенных Штатов теперь живут как на витрине. Мир знает Америку намного лучше, чем Америка знает мир. В связи с этим возникает вопрос: кому в такой ситуации проще манипулировать и переигрывать другого?

Мир смотрит американские фильмы и внимательно следит за политикой США, это верно. Но это дает иностранным державам, таким как Россия, огромное преимущество, когда они решают, например, тайно вмешаться в американскую политику. Говорят, что президент Путин как-то заметил своему министру обороны Сергею Шойгу, что для того, чтобы понять, как делают дела в Америке, достаточно смотреть сериал «Карточный домик» (House of Cards) от Netflix.

Притом что жители других стран много знают об американцах, американцы очень слабо представляют, как думает и чем живет остальной мир. Американцы никогда не слышали о неанглоязычных кинозвездах и имеют лишь самое туманное представление о том, что поставлено на карту в политических конфликтах в других странах. Эта гигантская асимметрия понимания создает стратегическую уязвимость. Так, 20-летние юноши в Джидде или Карачи могут через интернет записываться на курсы пилотов в Оклахоме, но вряд ли хоть один 20-летний житель Оклахомы сможет узнать, что продается в Джидде или Карачи, поскольку он не говорит на местных языках.

Когда WikiLeaks опубликовала секретные телеграммы Государственного департамента США, это стало мировой сенсацией и поставило американскую дипломатию в очень затруднительное положение. Напротив, просочившиеся несколько лет назад китайские дипломатические телеграммы, несомненно очень интересные для профессионалов, никогда не стали бы ни предметом общемирового любопытства, ни серьезным ударом по китайской внешней политике, поскольку мало кто, кроме самих китайцев и горстки экспертов за рубежом, свободно читает по-китайски.

Сегодня США все еще имеют значительное военное преимущество перед Китаем. Однако асимметрия между культурно и политически прозрачной Америкой и культурно и политически непрозрачным Китаем ставит под сомнение превосходство Америки в торговых спорах. При обсуждении китайско-американской торговой войны, начавшейся в 2018 г., Боб Вудворд заметил:

Китайцы хорошо знали, куда нужно ударить, чтобы получить максимально болезненный экономический и политический эффект. В этом деле американцы были детсадовцами, а китайцы — докторами наук. Они знали, в каких избирательных округах производились какие продукты, например соя. Они знали, какие колеблющиеся округа были ключевыми для сохранения контроля над палатой представителей на ближайших выборах. Они могли нацелить свои тарифы на продукцию именно этих округов или штатов. Например, обложить пошлинами бурбон из Кентукки, штата Митча МакКоннелла, или молочные продукты из Висконсина, штата Пола Райана.

В Китае Америку изучают гораздо больше и знают гораздо лучше, чем Китай — в Америке.

Хотя превращение английского языка в глобальную лингва франка когда-то казалось ярчайшим примером мягкой силы Америки, сейчас возникает ощущение, что в этом англоязычном мире доминирование США в военной сфере и экономический успех подрываются культурной безграмотностью, безразличным провинциализмом и равнодушием. Проблема усугубляется тем, что специалисты Госдепартамента, владеющие языками и культурой, оттесняются на второй план тяжеловесами из Минобороны, которые таких знаний не имеют. В любом случае незнание языка, истории и политики других стран, естественно, порождает подозрения и страх перед тем, чего человек практически не понимает. Это также повышает шансы попасться на удочку преднамеренного обмана — невежественного человека гораздо легче ввести в заблуждение при помощи тщательно подобранной актуальной дезинформации. Когда американские военнослужащие в Афганистане или Ираке докладывают, что местные жители «понимают единственно язык силы», они больше расписываются в собственном одноязычном провинциализме и узости взглядов, чем сообщают полезной информации о стране, в которой они находятся и чьи внутренние конфликты тщетно пытаются постичь. Непонимание того, как думают другие, затрудняет принятие стратегических мер, поскольку стратегия требует способности предвидеть, как другие могут отреагировать на наши инициативы. Правительство США не сможет «влиять на развитие других стран» до тех пор, пока американцы будут страдать от монолингвального образования и унаследованных культурных шор, ставших опасными анахронизмами в необратимо глобализованном мире.

Как рассказал одному из авторов экс-глава Администрации президента России Александр Волошин, имитаторы знают тех, кого имитируют, намного лучше, чем те знают их. Успешные хищники знают свою добычу лучше, чем та знает себя. Вместо того чтобы оградить себя от конкурентов, Соединенные Штаты создали и поддерживают широко открытый мир без стен, что делает одноязычную Америку легкой мишенью для многоязычных иностранных рейдеров. В число подозреваемых входят страны, которые на протяжении многих десятилетий добросовестно изучали американскую политику и культуру, пытаясь оправдать ожидания либеральной гегемонии мира. Пока экономическое влияние Китая продолжает расти за счет Запада, параноидальный страх перед иностранной конкуренцией, который Трамп проповедовал десятилетиями — к почти всеобщему равнодушию, — начинает объединять руководителей компаний, обеспокоенных кражей технологий, и электорат популистов, обеспокоенный потерей рабочих мест. С падением относительной мощи США международная взаимозависимость все сильнее пугает национальных политиков, включая демократов. Возвышение Трампа в первую очередь обусловлено этим культурным сдвигом. Прозрачность ситуации в США для зарубежных стран, обусловленная глобализацией английского языка, сегодня вызывает всеобщий страх — в ней видят инструмент для политических диверсий и воровства технологий.

Имитаторы как конкуренты

Эпоха подражания притворяется миром, где не бывает проигравших, а все взаимоотношения выгодны для всех. Главный постулат ложной морали наивного либерализма, по мнению популистских критиков, заключается в том, чтобы «поступать с другими так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой». Такой нравственный императив побуждает ослабить бдительность. «Америка прежде всего» — принцип, антагонистичный вышеприведенному золотому правилу нравственности. На геополитическом уровне он подразумевает, что все коммерческие конкуренты пытаются Америку объегорить и что Америка не должна церемониться — из каждой двусторонней сделки надо выжимать прибыль. Выиграть, победить — это значит взять верх над соперником, а уступить сопернику — проиграть ему. Таким образом, беспроигрышный мир, даже если бы он и был возможен, был бы миром, в котором Америка больше никогда не «побеждала» бы, на что и жалуется постоянно Трамп.

В рамках нашего исследования возникает очевидный вопрос: почему разделение на имитаторов и имитируемых интуитивно некомфортно для Трампа? Один из ответов может быть таким: оно скрывает различие, которое он считает куда более важным, — различие между победой и поражением. Биографы Трампа, похоже, согласны с тем, что для его «упрощенного образа мыслей существуют только победители и побежденные», а мир «представляет собой антагонистическое противостояние, которое и определяет победителей и побежденных». Как выразился он сам (или его «литературный раб»), «вам часто твердят, что лучшая сделка — это та, в которой выигрывают обе стороны. Так вот, это чушь собачья. Лучшая сделка для тебя — та, в которой выигрываешь ты, а не противоположная сторона. А ты сокрушаешь соперника и выходишь из сделки, имея больше, чем у тебя было до нее». Ты либо доминируешь, либо подчиняешься. Таков закон джунглей. Бывший некогда его доверенным лицом Тони Шварц объяснял:

Для него есть только одно из двух — победа или поражение. Игра с нулевой суммой. Иного не дано. Ты либо доминируешь, либо подчиняешься. Либо ты нагоняешь на всех страх и эксплуатируешь его, либо ты сам поддаешься страху… В бесчисленных беседах он ясно дал мне понять, что рассматривает каждую встречу как состязание, в котором он должен победить, потому что единственный иной исход с его точки зрения — это проигрыш, а проигрыш равнозначен уничтожению.

На более обыденном уровне Трамп не приемлет политику имитации потому, что имитаторы, с точки зрения бизнесмена, — это угроза. Американские бизнесмены оценили шаги Трампа, направленные на снижение налогов и дерегулирование, но им не нравится его хаотичное и безыдейное отношение к введению и снятию тарифов. Тем не менее многих из них на стороне Трампа держит именно его яростная убежденность в том, что иностранные имитаторы Америки не уважают патентные ограничения и нарушают авторские права американцев.

Если подражатели успешно скопируют (и улучшат) вашу бизнес-модель, они уведут ваших клиентов. Успешные имитаторы присвоят ваши лавры и могут даже разорить вас. Германия и Япония на протяжении многих лет оставались для Трампа самыми скандальными примерами такой политики. Разгромив их во Второй мировой войне, Соединенные Штаты позволили своим бывшим врагам стать своими торговыми конкурентами. «Мудрецы» , определявшие внешнюю политику США после 1945 г., считали это приемлемым компромиссом, поскольку потенциальный торговый дисбаланс в то время казался предпочтительнее потенциальной термоядерной войны. Это была преднамеренная политика, а не беспечность победителей. Но в течение всего нескольких десятилетий побежденные американским оружием враги начали побеждать Соединенные Штаты на их же «поле» — в экспорте промышленной продукции. Перенаправив немецкий и японский национализм от военной к промышленной конкуренции по американской модели, Соединенные Штаты, по мнению ревнителей экономического протекционизма, выкопали себе могилу.

Между тем, с точки зрения Трампа, китайско-американские отношения развивались аналогичным образом. «Мы создали Китай», — убежден он. Запад, поощрявший экономическую открытость Китая — исходя, очевидно, из предположения, что это неизбежно приведет к «конвергенции» страны с либерально-демократическим капитализмом, — был потрясен, когда столкнулся с партийной меркантилистской системой, превосходящей Запад по многим параметрам. Более того, гигантский экономический рост Китая — по исторической случайности — совпал с тщетной попыткой Америки американизировать посткоммунистические государства Центральной и Восточной Европы. В Китае, напротив, имитационные реформы исключали подражание западным ценностям вроде свободы печати и системы сдержек и противовесов. Демократическое участие в управлении государством и подотчетность избирателям также не были включены в пакет реформ, хотя некоторые наблюдатели поначалу считали, что они могут естественным образом возникнуть позже — по крайней мере, в долгосрочной перспективе.

Трамп, и не только он один, посчитал китайское экономическое чудо катастрофой для США. Китайцы — имитаторы мирового класса, поэтому Китай вполне готов или, возможно, уже похитил ореол мирового экономического лидера у Соединенных Штатов. Пожалуй, Рейган был последним президентом, который мог с полным основанием говорить об американской исключительности, поскольку он еще не видел, как на экономику США повлиял взлет Китая.

Трамп и его сторонники в деловых кругах любят подчеркнуть, что именно США создали и поддерживали открытую систему международной торговли, не взяв за это ни цента. Это помогло преобразовать сначала Германию и Японию, а теперь и Китай в гипердинамичную экспортно-ориентированную капиталистическую экономику. Для экономических националистов тот факт, что американский стиль управления и методы промышленного производства были переданы бывшим и будущим противникам, является национальным позором. Даже предоставлять им безопасность бесплатно уже было скверно. Но Америка еще и поощряет их направлять свои ограниченные ресурсы и энергию на экономическое развитие, помогая им реализовывать свои националистические амбиции в производстве высококачественной продукции для глобальных — в том числе американских — рынков. Эта непродуманная политика якобы и привела к катастрофической деиндустриализации Соединенных Штатов.

С самого начала Трампа больше всего раздражало то, что Германия и Япония, потерпев сокрушительное военное поражение, построили по американскому образцу мощнейшую автомобильную промышленность, которая сумела опередить американский оригинал на мировом потребительском рынке. Только его знаменитая любовь к «кадиллакам» и неприязнь к их конкурентам объясняют его особую, иррациональную, маниакальную ненависть к немецким автомобилям класса люкс. В своем знаменитом интервью журналу Playboy в 1990 г. Трамп сказал, что он бы «обложил налогом каждый Mercedes-Benz, въезжающий в нашу страну», если бы мог. Четверть века спустя, в той же самой речи, в которой он сообщил, что Мексика посылает в США насильников, Трамп жаловался: «Когда мы вообще побеждали Японию хоть в чем-то? Они поставляют [в США] свои машины миллионами, а мы что делаем? …Они бьют нас постоянно». В Америке, с ее легендарной любовью к автомобилю, выбор иностранной марки выглядит как удар в спину, как предательские сомнения в превосходстве предпринимательского капитализма США. Летом 2018 г. «Трамп поручил министру торговли Уилбуру Россу расследовать тарифы на автомобили и выяснить, не представляет ли импорт автомобилей угрозу национальной безопасности». Это было абсурдное, но очень показательное поручение.

Стоит повторить, что после 1945 г. американский истеблишмент, связанный с обеспечением национальной безопасности, осознанно взял курс на замену чреватого новой войной милитаризованного национализма Германии и Японии мирным, коммерциализированным национализмом. Поощрение и субсидирование ориентированной на экспорт послевоенной индустриализации по американскому образцу как в Германии, так и в Японии было направлено на предотвращение третьей мировой войны, которая, учитывая развитие малогабаритного ОМП, могла бы привести к реальному концу истории. Такая стратегия предусматривала, что эти два бывших врага Америки, перенаправив свои силы и ресурсы на экономическое, а не военное развитие, будут готовы отказаться от разработки собственного ядерного оружия и принять американский ядерный зонтик в обмен на вступление в американскую систему альянсов, направленную против советского блока. Помимо всего остального «либеральный мировой порядок» исключил Германию и Японию из клуба ядерных держав после Второй мировой войны.

Но Трампа, кажется, совершенно не волнуют перспективы ядерной зимы или третьей мировой войны. Он готовится сражаться с другими драконами — колоссальным ростом экспортно-ориентированных экономик Германии и Японии после Второй мировой войны и Китая после холодной войны. Америка выиграла войны, но проиграла послевоенные противостояния, поставляя свои экспортные мощности иностранным конкурентам. Считать экономические чудеса в Японии, постфашистской Германии и посткоммунистическом Китае победами Америки смехотворно, утверждает Трамп, поскольку «трофеи принадлежат победителю», а сегодня на трофеи мировой торговли наложили лапы бывшие противники США — к стыду американских политиков, которые, возможно, слишком терзались свойственным либералам ложным чувством вины, чтобы наслаждаться плодами победы и превосходства. Как будто возможность избежать третьей мировой — слишком дорогая цена за «вторжение» в США «тойот» и «мерседесов».

Многие бизнесмены, поддерживающие Трампа, согласны с тем, что наиболее значимой и вредоносной формой транснациональной имитации является нарушение авторских прав. Когда вы позволяете другим подражать вам, вы рискуете потерять свое конкурентное преимущество. Эти опасения, наряду со снижением налогов и дерегулированием, объясняют, как Трампу удалось перетянуть значительную часть американского бизнес-сообщества на свою сторону.

Ксенофобские высказывания Трампа о мексиканцах и мусульманах придают некоторую достоверность идее о том, что он стремится возродить дружественную нацистам изоляционистскую политику движения «Америка прежде всего!» 1930-х гг. Его подсознательные симпатии к идее превосходства белой расы несомненны. Но его версия «America First» подразумевает превосходство американских товаров, не оставляющих шансов конкурентам на мировом рынке. На конкурсе красоты между «кадиллаком» и «мерседесом» побеждать должна американская машина. Иными словами, «прежде всего» означает «на первом месте», а не «über Alles», поскольку господство над другими означает взаимодействие с ними — перспектива, мало привлекающая такого инстинктивного ксенофоба (и германофоба), как Трамп, который всегда предпочитает обременительной и бессмысленной (с его точки зрения) задаче управления другими народами возможность просто зафиксировать прибыль и уйти.

По его мнению, бренд Америки и американские бренды никогда не будут первыми, пока другие страны продолжают паразитировать на американской изобретательности и предприимчивости. Американцы были главными архитекторами глобальных механизмов разрешения споров, но арбитражные суды теперь часто — и неблагодарно — принимают решения против США. Еще возмутительнее то, что Америка безвозмездно наделила весь остальной мир интернетом. После этого США пассивно смотрели на то, как продукт американского творчества беззастенчиво экспроприировали. США больше не контролируют интернет, изобретенный в недрах оборонного ведомства страны. Соперники Америки освоили отданный миру даром интернет и в настоящее время используют его для того, чтобы превзойти страну, которая его создала. Нечто подобное можно сказать о GPS и других продуктах американского изобретения для глобализованного мира. Америка потеряла контроль над собственными творениями. Возмущение тем, что Китай опосредованно приобретает западные технологии, обязывая иностранные компании создавать совместные предприятия, которые раскрывают китайским фирмам промышленные секреты, стало массовым. Это одна из главных причин такой восприимчивости страны к заявлению Трампа о том, что Америку лишили ее законного достояния в результате американизации мира.

Некоторые комментаторы отмечали у Трампа «полное отсутствие интереса к противостоянию времен холодной войны, которое достигло своего апогея, когда Трамп впервые влез в политику в 1980 г., и которое, как считалось [в то время], США проигрывали». Возможной причиной его безразличия в этом отношении было то, что Советский Союз, в отличие от Германии времен холодной войны и Японии, не пытался имитировать капиталистическую демократию в американском стиле. СССР никогда не был интегрирован в глобальную торговую систему. Поэтому, в отличие от сегодняшнего Китая, он не имел возможности обойти американские фирмы или предложить более выгодную цену, чтобы переманить их клиентов. Нечто подобное можно сказать и о сегодняшней России, которая, расставшись с коммунизмом, все еще не блещет мощной экспортно-ориентированной индустрией, способной составить конкуренцию американским фирмам на мировом рынке. Это наводит на мысль о том, что Трамп имел свой взгляд на мироустройство после холодной войны, по крайней мере за десять лет до ее окончания. Он последовательно отдавал и продолжает отдавать абсолютный приоритет задачам коммерческой конкуренции над угрозами национальной безопасности. В отличие от притихших сегодня ястребов-республиканцев, помешанных на национальной безопасности, Трамп находится на одной волне с американским общественным мнением ХХI века, где вопросы наполнения холодильника волнуют избирателей больше, чем несколько террористов в Восточной Африке или несколько искусственных островов в Южно-Китайском море.

Трамп не считает превращение бывших авторитарных и воинственных врагов Америки в миролюбивые капиталистические демократии победой американской внешней политики. Он вовсе не считает подражательство, вслед за Оскаром Уайльдом, «самой искренней формой лести величию со стороны посредственности», напротив, он полагает эпигонство в немецком стиле аферой, подрывающей экономику Америки. Уже в 1980-е гг. Трамп заявил и, очевидно, по-прежнему считает, что игра в имитацию обернулась против Америки. Имитаторы, за фальшивой лестью которых скрывались насмешки — высшая форма неуважения, — попросту облапошили страну.

Иммиграция как кража идентичности

Было бы преувеличением утверждать, что резонанс, который вызвало в сердце Америки послание Трампа, объясняется исключительно страхом перед имитациями. Но этот страх, безусловно, играет ключевую роль. Сторонники Трампа из простых американцев, в отличие от его приверженцев в бизнес-сообществе, ощущают двоякую угрозу со стороны имитаторов. В обоих аспектах страх перед подражанием порожден страхом перед вытеснением.

Для сторонников Трампа слово «глобализация» — грязное ругательство, поскольку она подразумевает потерю работы и падение социального статуса и самооценки, сопутствующие безработице или нестабильной и неполной занятости. Трамп прямо говорит об этих экзистенциальных тревогах: «Они забирают нашу работу. Китай забирает наши рабочие места… Индия забирает наши рабочие места». То, что эта метафора глобальной кражи рабочих мест находит отклик в американской глубинке, не подлежит сомнению. В действительности торговая политика Трампа в большей степени направлена на предотвращение кражи Китаем американских роботов, «убивающих» рабочие места, чем на предотвращение кражи собственно рабочих мест китайцами. Однако его сторонники хотят слышать крики о том, что «семьи нашего среднего класса обобрали, а украденное из их домов раздали по всему миру». Численность среднего класса в Китае и Индии росла в геометрической прогрессии, в то время как численность американского среднего класса пропорционально падала. Таким образом, глобализация означает не только потерю рабочих мест. Она влечет за собой полное перетекание статуса среднего класса из Соединенных Штатов Америки к их экономическим эпигонам за рубежом.

Второй аспект страха перед имитацией, преследующего электорат Трампа, еще более серьезен и многослоен. Это страх, что Америка, как образцовая страна, будет как магнитом неудержимо притягивать небелых иммигрантов из стран, лежащих южнее границы. Страх перед «кражей рабочих мест» — прекрасный материал для популистских спекуляций, поскольку в нем воедино сплавляются страх перед иностранным вторжением и страх перед иностранной конкуренцией. Перспектива роста числа претендентов на сокращающееся количество рабочих мест, естественно, беспокоит тех, чьи шансы на трудоустройство меркнут на глазах. Однако паника перед иммиграцией имеет более глубокие корни, чем страх потерять работу и статус. Это касается потери идентичности.

Наряду с презрением к так называемым высшим слоям общества, ненависть и страх перед иммигрантами являются важнейшими факторами, сближающими американский и центральноевропейский виды популизма. Соединенные Штаты не будут «лагерем для мигрантов и центром содержания беженцев», пообещал Трамп. Упомянув о том, «что происходит в Европе», он продолжил: «Мы не можем допустить, чтобы это случилось с Соединенными Штатами. Не в мое дежурство!» «Большая ошибка, совершенная по всей Европе», состояла в том, что «[европейцы] пустили к себе миллионы людей, которые так сильно и жестоко изменили их культуру!» Идея о том, что неевропейские иммигранты при попустительстве постнационалистов из Евросоюза проникают в Европу и постепенно стирают европейскую культуру и цивилизацию из книги истории, лежит в основе кошмара ультранационалистов о «великом замещении» европейцев неевропейцами. Готовность Трампа повторять столь ультраправые тропы, послужившие риторическим оправданием известной бойни , наводит на мысль, что еще одним источником привлекательности его популизма для широких масс являются опасения демографического толка. Если его сторонники в деловом сообществе опасаются нарушения авторских прав и хищения технологий, очарованные им массы боятся посягательств на культуру и кражи идентичности.

И Трамп, и Орбан разжигают инстинктивную, «нутряную» вражду по отношению к политическим беженцам, разыгрывая карту воображаемого постепенного «вторжения». Их цель — спровоцировать демографическую панику среди своих последователей и тем самым пробудить примитивную тоску по последнему спасителю белой идентичности. Трамп предупреждает, что «большие, хорошо организованные караваны мигрантов идут к нашей южной границе. Некоторые называют это “вторжением”. Это и похоже на вторжение». Аналогичным образом, в своем выступлении в июле 2016 г., в котором он рассыпался в похвалах Дональду Трампу, Орбан напомнил своей аудитории о «Великом замещении» былых времен: «Я могу понять, почему американцы позитивно воспринимают миграцию — ведь именно так и появились Соединенные Штаты, но они должны видеть, что в нынешней ситуации индейцы — это мы». Американские поборники превосходства белой расы, как и центральноевропейские популисты, тоже считают себя новыми индейцами, «коренными» народами, покоренными иностранными захватчиками и находящимися под угрозой этнического вымирания. То, что мы когда-то сделали с индейцами, теперь мексиканцы пытаются сделать с нами. Для американских белых националистов этого достаточно, чтобы отвергнуть золотое правило нравственности.

Эти фантазии об ордах захватчиков объясняют и то, почему толпы скандирующих «США! США!» согласны с Трампом, что Америка не является исключительно хорошей и добродетельной страной. Его самые горячие сторонники интуитивно скептически относятся к изображению Америки образцовым «сияющим градом на холме», принятому в рейгановскую эпоху. Они чувствуют (совершенно верно), что Рейган использовал этот образ для бесконечного речитатива о том, что Америка «по-прежнему является маяком, магнитом для всех, кто стремится к свободе», а в число последних, с точки зрения популистов, входят и небелые иммигранты, пробирающиеся в США через южную границу с тем, чтобы вытеснить и обездолить белых американцев.

Антииммигрантская политика очень эмоциональна, поскольку массовая иммиграция, реальная или вымышленная, угрожает смыть последние остатки воображаемого сообщества, и без того исторически достаточно лоскутного. Наш анализ предполагает, что идентичность наиболее ярко проявляется в чувствах, вызванных ощущениями чуждости и принадлежности. Разумеется, в современном обществе большинство людей соотносит себя с разнообразными референтными группами, определяемыми религией, возрастом, полом, классом, проживанием в мегаполисе или за его пределами, семейным положением, уровнем образования и мировоззрением. Идентичность провоцирует клановые антагонизмы и даже смертельно опасные социальные конфликты только тогда, когда одна принадлежность, как правило к религиозной или этнической группе, играет такую важную роль в самосознании человека, что затмевает все иные, соперничающие с ней принадлежности. Трайбализм и фундаментализм являются такими эффективными политическими мобилизаторами постольку, поскольку они определяют, «кто мы такие», на основе категорически одномерного различия между «ними» и «нами». В условиях экономического стресса или быстрых и непредсказуемых социальных изменений влияние этого различия на мотивацию человека возрастает.

Самюэль Хантингтон одним из первых выразил растущее нежелание Америки считать себя нацией иммигрантов. Он, как известно, сомневается в том, что какая-либо культурно неоднородная страна может быть хорошо организована политически. Это было очень плохой новостью для все более мультикультурной Америки. Хантингтон объяснял политическую непоследовательность и дисфункции госуправления в США десятилетиями либеральной иммиграционной политики. Приверженность либеральной элиты универсализму и индивидуализму заставила ее отрицать, что гражданство в либеральном государстве может и должно предоставляться исключительно лицам определенной расы, этнической принадлежности или культуры. Антирасистские настроения и нежелание дискриминировать небелых делают либеральных политиков «безродными космополитами», которые фактически или потенциально нелояльны по отношению к большинству своих соотечественников. В период подготовки к промежуточным выборам 2018 г. Трамп утверждал, что демократы и прибрежные элиты «хотят будущего с открытыми границами и неограниченной преступностью». Он подразумевал, что их следует считать предателями истинной американской нации именно поэтому.

Хантингтон так не говорил, но суть его идей достаточно точно отражает грубую интуицию Трампа. Безрассудное либеральное гостеприимство превратило Соединенные Штаты в страну гибридной культуры или в хаотичное столпотворение культур, объединенное только отвлеченными принципами вроде верховенства права, которые слишком абстрактны, чтобы объединить людей, прибывших из множества самых разнообразных стран мира. Но есть один важный нюанс. В книге «Кто мы?» Хантингтон полагает, что сплоченность американских «мы» зависит не только от культурной ассимиляции, но и от однородности этнического происхождения. Но он также признал, что, пожертвовав единством, некогда характерным для нации, когда у подавляющего большинства граждан общая линия родства сохранялась поколениями, США никогда не смогут вернуть потерянную душу, как бы плотно они ни закрывали свои границы. Ностальгия возможна, но возвращение к прошлому — нет. Притворяясь, что он превратил ностальгию по безвозвратным дням прошлого в партийную политическую программу, Трамп ведет своих соотечественников к пропасти. Он не может снова сделать Америку белой. Все, что он может, это разрушить сложившееся после Второй мировой войны представление Америки о себе как о стране, обладающей уникальными возможностями и желающей постепенно ассимилировать иммигрантов со всего мира.

Трамп воспользовался культурным сдвигом, наиболее заметным в провинциальной Америке, от открытого и гостеприимного «мы» к закрытому и недоброжелательному. Учитывая, что 13,7% американского населения в настоящее время родилось за границей, что этот процент постепенно растет и что демография имеет собственную безжалостную логику, существует, по сути, только два варианта решения проблемы иммиграции в США. Первый заключается в том, чтобы определить для миллионов нелегальных иностранцев, уже проживающих и работающих в стране, четкую последовательность действий на пути к получению гражданства, подтвердив тем самым имидж Америки как нации иммигрантов, и одновременно инвестировать значительные средства в программы интеграции тех, кто уже находится в стране, сохраняя тем самым представление американской нации о самой себе как об инклюзивном, гостеприимном и мультикультурном обществе. Второй вариант предполагает радикальное переосмысление Америки как закрытого, негостеприимного, моноэтнического общества, принадлежащего, по сути, белым христианам, составляющим от него 50%; общества, закрытого для дальнейшей иммиграции небелых и спокойно относящегося к дискриминации внутри страны чернокожих, испаноязычных и мусульманских граждан, а также, возможно, азиатов и евреев.

Риторически, по крайней мере, Трамп выбрал этот второй вариант — логистически нереализуемый, политически взрывоопасный и нравственно ущербный.

В первой главе мы объяснили появление антииммигрантской политики в Центральной Европе, даже в отсутствие реальных иммигрантов, как выражение демографической тревоги, вызванной катастрофической депопуляцией во всем регионе. В случае Америки непосредственным опытом разжигания враждебности к иммигрантам является не депопуляция, как в Восточной Европе, а деиндустриализация. Незаконная иммиграция не несет в себе угрозы экономической безопасности, но популисты превратили ее в точку фокуса, вокруг которой могут сплотиться те, кто больше всего страдает от потери работы и возможностей.

В течение двух десятилетий после Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты были единственной промышленной державой в мире, рабочий класс Америки жил необычайно хорошо. Но два десятилетия после окончания холодной войны, когда пример США вдохновил легионы промышленных имитаторов за рубежом, выбили почву у них из-под ног. В эти последние годы, чтобы сохранить видимость образа жизни среднего класса, к которому они привыкли, многие американцы пошли на безрассудные займы. Затем последовал финансовый крах 2008 г. Бремя имитационной игры, обеспеченной лишь кредитками, стало невыносимым, а стремительная потеря статуса, с которой столкнулись попавшие в долговую яму, подогрела антилиберальный бунт в Америке — как это произошло и в Венгрии. Демагоги-популисты воспользовались ситуацией, чтобы убедить избирателей, что причиной их незавидного положения и мрачных перспектив для их детей является заговор иммигрантов и мультикультурной элиты, хотя их беды были вызваны главным образом сочетанием автоматизации и глобального перетекания репутации среднего класса (и веры в будущее) из Америки и Европы в Индию и Китай.

Потеря высокооплачиваемой и надежной работы белыми американцами из низшего среднего класса нанесла жестокий удар по их самоуважению и материальному благосостоянию. Аутсорсинг и роботизация подготовили почву для демагогии в духе «они-против-нас» именно в силу того, что они ставят под угрозу устоявшийся социальный статус. В этом контексте особенно важна роль быстрой интеграции Китая в мировую торговую систему, поскольку она связывает упадок американского господства с «концом» коммунистической идеологии, с которой американцы ревностно боролись. Окончание холодной войны серьезно снизило давление на олигархию внутри либерального Запада, так как капиталисты больше не пытались снискать расположение рабочего класса, чтобы отвратить его от идеологически привлекательной эгалитаристской альтернативы либеральному порядку, опиравшейся к тому же на огромную военную мощь. Без грозного коммунистического врага американский капитализм отказался от прежней, и без того минимальной, заботы о благополучии «простых работяг», целиком погрузившись в процесс концентрации практически неограниченных богатств на вершине общественной пирамиды. По мере роста экономического неравенства и снижения жизненных перспектив лишь немногие счастливчики продолжали воодушевляться победой Америки в холодной войне. А «забытому человеку» новой плутократии это начало казаться поражением после холодной войны.

Некоторую часть недовольства белых представителей рабочего и среднего класса стоит отнести на счет очевидной неприязни не к незаконным иммигрантам, а ко все более богатому и изолированному либеральному истеблишменту Америки. Раздражение белых представителей низшего среднего и рабочего класса, имеющих лишь школьное образование, пренебрежением к себе сделало их легкой целью для Трампа, чье риторическое обращение к их бедственному положению, пусть даже конъюнктурное и неискреннее, выделялось на фоне общего безразличия политических элит обеих партий. Классическое описание опасного отчуждения американского истеблишмента от основной массы населения, которое и подготовило страну для Трампа, дал в 1995 г. Кристофер Лэш в книге «Восстание элит» (The Revolt of the Elite). Американские привилегированные классы, объясняет Лэш, «отстранились не только от умирающих промышленных городов, но и вообще от каких-либо государственных услуг». Они посещают частных врачей, отправляют своих детей в частные школы, имеют личных телохранителей и живут в закрытых общинах. Перестав «считать себя американцами в каком бы то ни было значимом смысле», они «глубоко безразличны к перспективе американского национального упадка». В демократическом обществе такое эгоцентричное пренебрежение заботами большинства со стороны политической, экономической и культурной элиты открывает путь популистской контрэлите, желающей (или притворяющейся, что желает) слушать жалобы тех, кого игнорируют и не слышат другие. Как сказал работник службы общественного мнения республиканцев Фрэнк Ланц, Трамп доносит до своих избирателей очень простую мысль: «Он говорит им, что они важны. Он говорит им, что их голоса имеют значение. Они либо забыты, либо чувствуют, что их поимели; они ждут, когда кто-нибудь скажет им, что их существование имеет смысл».

Антиэлитистская составляющая антилиберальной реакции в Америке очень сходна с той, что мы наблюдаем среди центральноевропейских популистов. Получив указание реформировать свою политику и экономику по западному образцу, чтобы вступить в Европейский союз, венгры и поляки в конце концов возмутились тем, что их то игнорируют, то считают второсортными копиями передовых либеральных демократий. Имитационный императив (реальный или воображаемый) обязывал их принять такой стандарт респектабельности, который обрекал их на ощущение вечной неполноценности. Орбан отреагировал — точно в рамках теории ресентимента — переоценкой ценностей, то есть объявлением западных стандартов достоинства и успеха предвзятыми и фиктивными. Он неоднократно критиковал саму идею «меритократии» как западной идеологии, призванной дискредитировать заслуги коренных венгров через насаждение в стране иерархии иностранных ценностей. Это одна из причин, по которым Центрально-Европейский университет, основанный американским филантропом венгерского происхождения Джорджем Соросом, изгнали из страны. Популизм не может смириться с мыслью о том, что лучшую академическую подготовку в Венгрии обеспечивает «трансплантированный» на венгерскую почву, но до мозга костей американский колледж, куда, к тому же, путь открыт далеко не всякому.

Аналогичным образом в Америке популистская реакция отражает превращение Демократической партии, некогда партии рабочего класса, в партию высокообразованных элит. И Билл Клинтон, и Барак Обама, казалось, повторяли: «Делай как мы! Имитируй нас!» Окончи колледж. А еще лучше — аспирантуру. Для белых выпускников средних школ, которые уже чувствовали себя лишними в новой экономике знаний, такой имитационный императив ощущался экзистенциальным укором. Они никак не могли имитировать городскую элиту и ее либеральные ценности. Они не собирались поступать в колледж и поэтому, естественно, искали политика, который даст отпор: не будет записывать их в изгои просто потому, что у них нет высшего образования, и заверит их, что они не должны имитировать хорошо образованных, но могут просто быть самими собой. Для этой подгруппы Трамп — это президент, освободивший их от меритократической иерархии ценностей, которая лишала их какого бы то ни было уважения в обществе. Подобно тому, как некоторые венгерские и польские популисты бравируют отказом копировать либеральный Запад, сторонники Трампа чувствуют облегчение, услышав, что окончившие Гарвард представители элит не только не годятся на роль образца для подражания, но даже не являются американцами в фундаментальном смысле.

Имитация как инфильтрация

Причин, по которым имитируемые могут обоснованно опасаться своих имитаторов, множество. Страх, например, может вызывать перспектива скрытого проникновения и внедрения имитаторов-злоумышленников с враждебными намерениями в ту или иную группу или сообщество. Переодевшись в форму противника, можно на долю секунды ошеломить его неожиданной атакой — это гораздо проще, чем месяцами носить фальшивую личность в духе Донни Браско , внедрившись в банду преступников или террористическую организацию, чтобы собрать обличающую их информацию. Но и то и другое — примеры военных хитростей, вызывающие обоснованные опасения. Примером нежелательной имитации, более тесно связанной с нашей темой, могут служить те русские хакеры, которые настолько успешно выдавали себя за американцев в онлайне, что, возможно, помогли выбрать Трампа президентом. Русские посчитали свой дерзкий гамбит имитации подлинной идентичности вполне оправданным актом возмездия, в то время как американцы склонны считать его ничем не спровоцированной агрессией. Однако обе стороны согласны, что речь идет об агрессивных имитационных действиях, направленных на причинение серьезного вреда путем подрыва общественного доверия к демократическим выборам.

Такие примеры позволяют взглянуть на антииммигрантскую составляющую сегодняшней популистской революции с новой точки зрения, еще не снискавшей пристального внимания исследователей. Она позволяет предположить, что белый национализм в Америке подпитывается страхом не перед неудачной ассимиляцией новых иммигрантов в американскую культуру, а перед тем, что они будут ассимилироваться слишком успешно. Бельгийский историк Античности Марсель Детьен утверждал, что национальная идентичность развивается вокруг основанной на мифах веры в кровную связь между живыми поколениями и их умершими предками. Успешная ассимиляция разрывает эту мистическую псевдобиологическую связь. Таким образом, успешная ассимиляция подтверждает, что культурная идентичность коренных жителей не наследуется генетически, а представляет собой нечто подозрительно поверхностное, вполне доступное для усвоения приезжими. Если люди с совершенно иным генетическим наследием могут усвоить культурное наследие нескольких поколений жителей принимающей их страны, то национальная идентичность не отражает кровной связи нынешнего поколения со своими умершими предками. Если это так, то тезис Детьена помогает объяснить, почему антииммигрантская политика исполнена столь бурных эмоций. Эти эмоции порождаются негласным страхом перед присвоением идентичности. Мы можем предположить, что белые националисты подсознательно опасаются, что недавние иммигранты, биологически не родственные коренному населению, очень некстати обнажат весьма неглубокие корни их тщательно выпестованной, но, увы, вымышленной национальной идентичности.

Известно, что яростная антисемитская истерия нацистов резко обострилась вследствие браков между немецкими христианами и евреями. Такие браки и их потомство — «мишлинги» — считались коварным размыванием, выхолащиванием и загрязнением идеала чистокровной арийской идентичности. Такие опасения сегодня вполне характерны и для американских расистов. Прекрасным художественным отображением угрозы, которую представляет культурная ассимиляция (то есть имитация) для исключительной расовой и этнической идентичности, стал фильм Спайка Ли «Черный клановец» (2018), основанный на реальной истории афроамериканского детектива Рона Столворта, который проник в ряды ку-клукс-клана. Ответив на объявление в газете, размещенное кланом в поисках новобранцев, Столворт смог по телефону убедить белого националиста Уолтера Бричвея, президента отделения ККК в Колорадо-Спрингс, что он, Столворт, белый.

Но «преображение» Столворта, имитирующего произношение, интонации и лексикон, в белого расиста было только началом интриги. Далее Столворт уговорил коллегу-детектива, еврея Флипа Циммермана, выдать себя за Столворта на собрании клановцев. Уникальный, исключительно «подрывной» характер этой операции сообщает абсолютная неспособность верхушки белых экстремистов ощутить — ни при телефонном общении, ни при личном — разницу между белыми и черными, христианами и евреями, своими и чужими; а ведь речь идет о субкультуре, в которой они «варятся» всю свою жизнь и вокруг которой выстроена их идентичность. А способность еврея выдать себя за гоя особенно раздражает христианских националистов именно потому, что она демонстрирует неограниченную передаваемость идентичности, которая, по мнению куклуксклановцев, коренится в неотчуждаемом и непередаваемом единокровии. Успешно ассимилирующиеся «чужаки» — это подрывники идентичности. Они показывают, что семейные истории о кровном родстве — не более чем утешительная ложь. Поборников расовой чистоты это откровение деморализует, потому что стирает четкое различие между «ними» и «нами», которое давало им ложную уверенность в том, кто они такие.

«Черный клановец» сокрушает миф о биологическом характере и происхождении национальной идентичности, показывая, как легко люди «иной крови», не имеющие местной родословной, интегрируются в местную культуру до полной неотличимости от коренных ее представителей. Легкость, с которой белые нехристиане могут имитировать модели мышления и поведения белых христиан, заставляет фанатиков Трампа чувствовать, что их лишают их самой сокровенной идентичности. Они реагируют на это обвинениями в «присвоении культуры», которые прежде использовались для того, чтобы пресекать попытки белых христиан украшать себя символами самобытности этнических меньшинств. Теперь же белые христиане обращают эти упреки на своих небелых и нехристианских обвинителей. Это отзеркаливание может принимать и насильственный характер, как это было во время марша «Объединенных правых» в Шарлоттсвилле, штат Вирджиния, в 2016 г. Спайк Ли предполагал, что его фильм станет сардоническим ответом на эту акцию, сопровождавшуюся, в частности, скандированием ксенофобских лозунгов «Евреи не заменят нас!», вполне отражающих страх перед кражей идентичности.

Но главным «боевым кличем», лучше всего передающим суть атаки популистов на политическую корректность в Америке, является «Жизни белых важны». Зеркальная калька лозунга «Жизни черных важны», появившегося в знак протеста против неоднократных убийств чернокожих юношей полицейскими, является классическим примером расизма, имитирующего антирасистское движение в расистских целях. Воображаемая опека маргинализированных меньшинств левыми, по-видимому, вызвала встречную реакцию у многих экономически неблагополучных избирателей, которые, в свою очередь, заявили о том, что жертвами стали уже они сами, белые националисты. Допущение, что дискриминация в отношении белых в Америке столь же серьезна, как и дискриминация в отношении чернокожих, уже вызывает удивление. Но иногда кажется, что возмущенные сторонники Трампа — белые националисты — в дополнение к этому еще и считают, что при его президентстве они, наконец, «возвращают себе общественную самостоятельность и значимость» и впервые играют «историческую роль». Не довольствуясь имитацией маргинализированных меньшинств, они стремятся подражать и постколониальным народам, освобожденным, наконец, от жестокого угнетения «чужеземной» элитой.

Ложь is the Message

Для многих членов комитета «Америка прежде всего» [аргументы Линдберга] не подлежали обсуждению (даже если они противоречили фактам).

Филип Рот

В знаменитой «Длинной телеграмме», отправленной из Москвы в 1946 г., американский дипломат Джордж Кеннан писал, что «самая большая опасность, которая грозит нам в решении проблем советского коммунизма, — это уподобление тем, с кем мы имеем дело». Более всего он беспокоился о том, чтобы американцы не переняли свойственное русским «недоверие к объективной правде — а точнее, отсутствие веры в ее существование», которое заставляет их «расценивать представленные факты как орудие для поддержания той или иной тайной цели». Что, по словам Кеннана, отличало западный либерализм от его соперников как слева, так и справа, так это его приверженность непредвзятой информации, особенно когда эта информация ставила под сомнение прежние фундаментальные догматы.

Аналогичную точку зрения отстаивала и Ханна Арендт, утверждая, что тоталитарные элиты продемонстрировали «способность немедленно потопить любые рассуждения о фактах в разглагольствованиях о целях», подразумевая, что политическая свобода предполагает способность отличать желаемое от вероятного и описывать реальность, не искажая ее в групповых или личных интересах. Трамп — не деспот-тоталитарист, но выводы Арендт вполне приложимы к стилю его риторики, поскольку он регулярно сводит заявления своих союзников или противников о фактах к декларациям политических целей или представляет их инструментами, служащими скрытым мотивам. В этом, вероятно, и заключается действительная суть его инстинктивного или интуитивного антилиберализма.

За его постоянными жалобами на «фейковые новости» мы видим очень специфическое и очень любопытное отношение к правде. И в этом случае сравнение Трампа с такими посткоммунистическими лидерами, как Путин, известный склонностью публично отрицать легко проверяемые факты, помогает понять поведение, которое иначе казалось бы аномальным. Как утверждает американская журналистка российского происхождения Маша Гессен, Трамп и Путин испытывают схожее презрение к объективной истине. Она пишет: «Ложь — это и есть сообщение. Дело не только в том, что и Путин, и Трамп лгут, но и в том, что они лгут одинаково и с одной и той же целью: открыто и бесцеремонно, чтобы продемонстрировать свою власть над самой истиной». Любопытно, что лживость их утверждений раскрывается быстро и без особых усилий. Цель их лжи, учитывая, что бóльшая часть их аудитории имеет доступ к альтернативным источникам информации, таким образом, не в том, чтобы обмануть. По крайней мере одна из целей состоит в том, чтобы показать, что лидеры могут уклоняться от истины без неприятных последствий. Возможность говорить легко разоблачаемую неправду без опасения за это поплатиться — это эффективный способ продемонстрировать свою власть и безнаказанность. Это возвращает нас к представлениям американского президента о рубежном разграничении между победой и поражением.

Решая, что сказать, Трамп всегда оценивает, что поможет ему «победить» с наибольшей вероятностью — правда или ложь. Очевидно, по его мнению, нет причин полагать, что правдорубы чаще, чем лжецы, получают то, что хотят. Это открытый вопрос, и на практике дело часто обстоит наоборот. И если его вопиющая ложь выдает осознание вины, то и его порой удивительные истины (например, что избранные политики принадлежат своим спонсорам) делают то же самое, поскольку он пересказывает такие истины не потому, что они верны, а только для того, чтобы подчеркнуть свое пренебрежение политической корректностью и обескуражить своих противников.

Отрывок из книги Боба Вудворда «Страх» (Fear), описывающий личный совет Трампа другу, который признал, что плохо обращался с женщинами, иллюстрирует суть отношения Трампа к истине и лжи:

«Ты должен все отрицать, отрицать и отрицать с этими женщинами, — сказал он. — Если ты признаешь хоть что-то, признаешь свою вину, тебе конец. Ты сделал большую ошибку. Ты не вышел с ружьем наперевес и не атаковал их в ответ. Ты дал слабину. Ты должен быть сильным. Ты должен быть агрессивным. Ты должен дать им жесткий отпор. Отрицай все, что о тебе говорят. Никогда ничего не признавай».

Те, кто говорит правду, могут непреднамеренно сыграть своим врагам на руку. Поэтому они часто проигрывают, а лжецы часто побеждают. Очевидно, это личный опыт Трампа. Общественному деятелю, окруженному могущественными врагами, нет смысла совершать самоубийство, насаживая самого себя на меч истины.

На первый взгляд может показаться, что Трамп верит лести своих политических союзников из Fox News и не верит критике со стороны своих политических противников из CNN и MSNBC. Но дело не в вере или неверии. Это, опять же, вопрос о том, чтобы победить — или оказаться побежденным. Верные друзья — это те, кто помогает вам победить, не гнушаясь, по вашему наущению, бесстыдной ложью. Враги и «крысы» — это те, кто разглашает правду избирательно и прагматично, чтобы навредить вашей репутации и даже поставить вас под угрозу судебного преследования ради личной или фракционной выгоды. Рассматривая жизнь как войну, а мир как «джунгли, полные вечно голодных хищников», Трамп инстинктивно тянется к лжи как к легитимной защите от врагов, которые готовы использовать правду в качестве оружия, чтобы уничтожить его.

Американский пастор Норман Винсент Пил, проповедовавший «силу позитивного мышления», возможно, научил Трампа, что беззастенчивое преувеличение собственных талантов и достижений является залогом успеха в жизни. Искусством стратегической лжи нынешний президент овладевал и в мире нью-йоркской недвижимости. Искусство продаж, в конце концов, может сводиться к тому, чтобы злоупотреблять доверчивостью покупателей ради солидного куша. Банки охотнее ссужают вас деньгами, если уверены в вашей платежеспособности. Как обнаружил Трамп, такой гамбит отлично работает на практике. Подобно продавцам, облапошивающим покупателей, неплатежеспособные заемщики, уверенные в своей безнаказанности и не обремененные нравственными рамками, имеют сильное искушение предоставлять потенциальным кредиторам фиктивную оценку своих активов.

Еще более глубокий секрет лжи заключается в том, что она затягивает обманутых в эхо-камеру, где изначальная неправда возвращается к лжецу. Например, если я продам вам очень дорогую квартиру, которая окажется гораздо менее востребованной, чем вы думали, и поэтому стоит гораздо меньше, чем вы заплатили, вы можете решить скрыть правду и повторить первоначальную завышенную оценку, чтобы перепродать квартиру другому наивному покупателю. Аналогичным образом, если вы должны банку несколько миллиардов долларов, банк может договориться с вами поддерживать ложную репутацию вашей платежеспособности в надежде, что вы останетесь в бизнесе достаточно долго, чтобы погасить часть своего долга. Поэтому нечестные агенты по продаже недвижимости могут успокаивать свою совесть тем, что у жертв их махинаций есть все основания для того, чтобы до бесконечности воспроизводить их самые недобросовестные уловки.

Трамп не только считает наглую ложь абсолютно законным способом победить в своих многочисленных противостояниях. Он также уверен, что его враги говорят правду не потому, что они так уж беззаветно преданы истине, а потому, что это служит их интересам. Блюдя свои интересы, он дрейфует между правдой и ложью, постоянно «проецируя собственное пренебрежение законами и правилами» на окружающих, исходя из того, что все остальные поступают так же. Поэтому он и не считает говорящих правду более нравственными людьми, чем он сам. Правы они или нет, но все его критики исходят из узких политических интересов своей группы. Отрицая их очевидно истинные высказывания, он не проповедует релятивизм и не отвергает Истину как таковую. Он наносит ответный удар, противопоставляя их предвзятой фракционной повестке собственную.

Это возвращает нас к сравнению Трампа и Путина, сделанному Машей Гессен. Когда Путин отрицает, что Москва как-то связана с отравлением бывшего шпиона Сергея Скрипаля и его дочери в Солсбери, очевидно, что он защищает суверенитет своей страны, который включает право отрицать достоверность «правды», которую политические противники используют для нападения на Россию. Любой россиянин, представивший сведения, подтверждающие причастность России, оказывается виновен в «объективном сговоре» с врагом. Коллективная самооборона важнее простого изложения фактов, особенно если эти факты играют на руку враждебным силам.

Поначалу либералы считали, что могут ослабить популярность Трампа, разоблачая его бесчисленные лживые заявления. Но лавина разоблачений не возымела никакого эффекта. Чтобы понять готовность сторонников Трампа принимать его систематическую ложь, можно опереться на предложенное британским философом Бернардом Уильямсом различие между «точностью» и «искренностью». Люди могут правдиво говорить о двух положениях вещей: о том, что происходит в мире, и о том, что они чувствуют. Утверждения о первом оцениваются по критериям точности или неточности. Заявления о втором оцениваются по критериям искренности или неискренности. Первые можно проверить фактологически, вторые — нет.

Самые рьяные поклонники Трампа полностью равнодушны к тому, что его высказывания очень часто бывают неточными (или неверными), потому что они считают их искренними, а значит, и «правдивыми» в более глубоком смысле. Трамп постоянно — и явно — лжет. Но он абсолютно откровенен в одном. Все, что он делает, включая ложь, призвано помочь ему «победить». Он ясно это говорит. Поэтому, когда его сторонники слышат его ложь, они знают, что он лжет, чтобы получить стратегическое преимущество, поскольку именно этого, по его словам, он намерен добиться. И раз его ложь очевидно служит этой честно заявленной цели, она, по сути, правдива — косвенным образом.

Руководствуясь этой же логикой, можно объяснить и то, почему сторонники Трампа поддерживают конспирологическую теорию, будто Обама родился не в Америке. Трамп и его сторонники искренне «чувствуют», что чернокожий не должен был стать президентом Соединенных Штатов. Утверждая, что президентство Обамы нелегитимно, они искренне сообщают о своем психическом и эмоциональном состоянии. Они уверены, что большинство соперников Трампа на президентских выборах 2016 г. чувствовали то же самое, но политкорректность не давала им возможности открыто выразить свои истинные чувства.

Введенное Уильямсом различие между точностью и искренностью помогает прояснить некоторые аспекты популярности Трампа, однако не до конца. Прежде всего, представляется, что теория о неамериканском происхождении Обамы — скорее циничное, чем искреннее умозаключение. Поэтому мы предлагаем несколько модифицировать подход Уильямса: проводить грань не между точностью и искренностью, а между точностью и лояльностью. Перефразируя Арендт, для Трампа и его сторонников каждое заявление о фактах тонет в разглагольствованиях о групповщине или о верности.

Зачем бесконечно повторять, что Обама родился в другой стране? Эта ложь — не только квинтэссенция разочарования белого националиста в том, что высокообразованный чернокожий президент обрушил расовую иерархию, на которой строилась страна с момента ее основания. Это еще и подарок Трампа своим фанатам, боевой клич, опознавательный знак, сообщающий другим ненавистникам Обамы о родственной групповой принадлежности. Приоритет принадлежности к группе и групповых интересов над проверяемой реальностью или объективной истиной психологически не позволяет признавать фактические доказательства, представленные конкурирующими или враждебными фракциями (такие, например, как нотариально заверенное свидетельство о рождении Обамы), поскольку это может уничтожить публично заявленную групповую идентичность. Такую глубоко эмоциональную преданность лидеру или движению нельзя поколебать официальными документами или иными бюрократическими изысками. Готовность повторить такую фактическую неправду — это проверка на лояльность. Это экзистенциальное решение сжечь все мосты в мир «слишком образованных» элит, которые все еще считают, что точность важнее лояльности.

Добровольное принесение точности в жертву преданности своей фракции подводит нас к одному из самых радикальных изменений, осуществленных Трампом в общественной жизни США. Он превратил Республику Граждан в Республику Фанатов. Зачарованные захватывающим спектаклем фанаты с отключенным критическим мышлением — ключевой элемент представлений Трампа о политике. Он воспринимает ее не как процесс нормотворчества или выработки и воплощения определенного курса, а как серию бурных митингов в стиле предвыборной кампании. Граждане, как правило, преданы своей стране, но их лояльность нестабильна, сдобрена скепсисом и критицизмом. Более того, готовность указывать на ошибки и исправлять их является признаком их патриотического либерализма. Они готовы бросить вызов своему правительству, если считают, что оно предает принципы страны. Лояльность болельщиков, наоборот, ревностная, бездумная и непоколебимая. Их аплодисменты отражают их чувство принадлежности к группе. Принцип «доверяй, но проверяй» вытесняется бурным обожанием. Те, кто отказывается аплодировать, — предатели.

«Свежий» взгляд Трампа на Республиканскую партию как на гигантский футбольный клуб (вспомним «Forza Italia!» Берлускони) и на граждан как на болельщиков лучше всего объясняет, почему Трамп не считает себя обязанным представлять американцев, которые не восхищаются им и не уважают его. Почему он должен доверять американским спецслужбам, которые его критикуют, а не президенту Путину, который молился за победу Трампа на выборах? Разумеется, степень лояльности имеет решающее значение для успеха любого государства, сколь угодно демократического. Но Трамп переопределил роль лояльности в американской демократии. Для него лоялист не тот, кто поддерживает вас, когда вы правы, даже в период политических потрясений, но тот, кто поддерживает вас, когда вы не правы, — любой ценой.

С чего бы кому-то верить утверждениям Трампа о том, что «одни из самых нечестных людей в СМИ — это так называемые “фактчекеры”»? Ответ, опять же, заключается в том, что речь идет не столько о вере, сколько о лояльности, членстве и преданности. Теории заговора, как и сами заговоры, отрезают их приверженцев от окружающего общества. Этимологически английское слово «заговор» — conspiracy —означает «дышать вместе». Конспирологи и их паства также изолируются от тех, кто считает их догадки невероятными. Поэтому сторонников Трампа не трогают разоблачения его лжи. Звукоизоляция между своими популистскими сторонниками и их либеральными оппонентами для Трампа важнее, чем стена, которую он обещал возвести на южной границе США. 50% республиканцев, которые утверждают (искренне или преднамеренно), что Трамп выиграл всенародное голосование, и большинство тех, кто вообще отказывается признавать какое-либо вмешательство России в ход выборов, отвергают все доказательства обратного как злонамеренную пропаганду. Тем самым они отказываются от возможности жить в общем мире со своими согражданами, которые придерживаются противоположного мнения. Таким образом, они уничтожают возможность компромиссов, направленных на мирное урегулирование политических разногласий. Они сознательно изолируют себя, поддерживая отношения исключительно с другими новообращенными, чтобы закрепить свою комфортабельно эксклюзивную групповую идентичность. Демографические процессы сделали многоцветной некогда однородно белую этническую раскраску в их районах, школах, церквях и торговых центрах. Но самые ревностные поклонники Трампа могут восстановить несколько обнадеживающую их однородность, если будут общаться только с теми, кто разделяет их убеждения. Они обмениваются «альтернативными фактами» и не готовы усомниться в протрамповской политтехнологической риторике либо проверить ее на прочность фактами — ведь это может привести к утрате групповой идентичности. Делая такой выбор, они отвергают саму идею совещательной политики, лежащей в основе либеральной демократии.

Известная французская гравюра 1848 г., посвященная введению во Франции всеобщего избирательного права для мужчин, олицетворяет готовность демократии к разрешению внутренних разногласий ненасильственным путем. На ней изображен рабочий с винтовкой в одной руке и бюллетенем в другой. Смысл ясен: пули зарезервированы для врагов страны, а различия между ее гражданами будут определяться при помощи голосования. Однако в мире Трампа главную экзистенциальную угрозу представляет внутренний, а не внешний враг. Если бы эту французскую гравюру рисовали сегодня, сторонник Трампа держал бы в одной руке перечень тарифов, а в другой — методичку со списком предубеждений и лжи: тарифы для торговых конкурентов, а ложь — для политических противников.

Отбросив притворство

Политически мотивированный акцент на инстинктивном антилиберализме и хронической лжи Трампа отвлекает внимание от последнего парадокса: Трамп наносит самый большой и стойкий ущерб американской демократии не постоянной ложью, а избирательным озвучанием правды, а особенно полуправды, с которой либералы склонны соглашаться. Понимание этой типично популистской уловки поможет объяснить, почему реакция либерального сообщества на Трампа — как правило, высокопрофессиональная и логически убедительная — оказалась столь неубедительной политически.

Либералы ненавидят Трампа за выход из Парижского соглашения и иранской ядерной сделки; за попытки уничтожить Obamacare ; за щедрое снижение налогов для богатых на фоне отказа от финансирования программ, призванных помочь бедным; за то, что несовершеннолетних детей, разлученных со своими родителями на мексиканской границе, держали в клетках; за безразличие к гнусностям автократов, которыми он восхищается; за использование в адрес американских евреев термина «глобалисты» с намеком на их нелояльность и так далее. Но принципиальным либералам трудно не согласиться со следующим заявлением: «Глобализация сделала финансовую элиту, спонсирующую политиков, очень богатой. Но она не оставила миллионам наших рабочих ничего, кроме нищеты и страданий». Как пишет либеральный автор Джон Джудис, «при всем свойственном ему мракобесии и коррупции он, по крайней мере, достаточно точно определил ущерб, нанесенный глобализацией».

Другие либеральные комментаторы даже дают положительные оценки некоторым аспектам сумасбродной внешней политики Трампа. Его решение вывести американские войска из Сирии, например, вызвавшее поток критики со стороны американских «ястребов» и консерваторов, в целом было одобрительно встречено либералами: «Когда речь заходит о [политически] недееспособном Ближнем Востоке, некоторые его инстинкты срабатывают весьма к месту». Аналогичным образом, на одной из встреч по вопросам национальной безопасности Трамп так решительно выступал против военного присутствия США в Афганистане, что его «антивоенная риторика» показалась Бобу Вудворду «практически вырванной из песен Боба Дилана».

Однако избирательное озвучивание Трампом либеральных истин (и песен) выходит далеко за рамки замечаний о том, что глобализация благоволит бизнесу больше, чем труду, или о том, что смена режимов и зарубежные эксперименты с формированием государственной идентичности выходят за рамки возможностей Америки и не отвечают ее интересам. Одна из его любимых тем — о несправедливости «системы» — это давний либеральный трюизм. То же самое можно сказать и о его утверждениях о том, что демократические политики находятся в кармане лоббистов и спонсоров. И какой либерал не согласится с тем, что идея превратить Ирак в эффективную либеральную демократию после шестинедельной военной кампании была идиотской авантюрой; или с тем, что «темные деньги», используемые для финансирования в политических кампаниях, коррумпируют американскую демократию; или с тем, что «вашингтонское болото» давно пора осушить, что избирательная система США небеспристрастна, что Конгресс может злоупотребить возможностью импичмента для атаки на действующего президента от конкурирующей партии, что события часто освещаются тенденциозно, что ЦРУ и ФБР не всегда действуют в интересах общества и что система правосудия дискриминационна или допускает перекосы в пользу одних легко определяемых групп и в ущерб другим? Учитывая, что американские печатные и вещательные СМИ частично несут ответственность за избрание Трампа, либералы могут даже поддаться соблазну согласиться с тем, что пресса — враг народа.

Естественно, мы должны различать смысл (или отсутствие такового), который Трамп вкладывает в такие заявления, и то, что имеют в виду, утверждая нечто подобное, либералы. По большей части он цинично пародирует либеральные высказывания, не принимая их сути. Мы уже сталкивались с примером того, чем заемная риторика отличается от оригинальной (а оратор-имитатор от истинного автора речей), когда сравнивали, как Трамп с одной стороны и Клинтон и Обама — с другой отрицают «невинность» и «непогрешимость» Америки. Для либералов признание вины Америки является прелюдией к попыткам улучшить ситуацию. Для Трампа признание того, что американцы так же аморальны, как и русские, саудиты и другие, является прелюдией к отказу от любых оставшихся запретов.

Заимствуя, искажая и гиперболизируя озвученную либералами истину о несправедливости американских выборов в контексте предвыборных махинаций, связанных с перекройкой границ избирательных округов и отсекающим давлением на избирателей, Трамп одновременно «нормализует» фальсификации выборов со стороны республиканцев и создает почву для того, чтобы бросить тень нелегитимности на будущие победы демократов. Брать на вооружение полуправду — отличительная черта популистской демагогии. Зачем делать хоть что-то для защиты целостности избирательной системы Америки, если у нее этой целостности нет и в помине?

Еще более яркий пример — спор между Трампом и председателем Верховного суда США Джоном Робертсом о партийном характере судебного корпуса Америки. В ответ на утверждение Трампа о том, что судья, вынесший решение против его администрации, был «судьей Обамы», Робертс заявил: «У нас нет судей Обамы или судей Трампа, судей Буша или Клинтона. У нас есть выдающийся коллектив преданных своему делу судей, которые делают все возможное для того, чтобы обеспечить равные права тем, кто предстает перед ними. Мы все должны быть благодарны за эту независимую судебную систему».

Здесь следует отметить не только то, что Трамп говорил правду, а председатель Верховного суда лгал, но и то, что они делали это по одной и той же причине. Оба они понимают, что легитимность и, следовательно, эффективность американской судебной системы зависит от ее репутации, а беспристрастность — основа этой репутации. Если вы хотите разрушить престиж американской правовой системы в глазах общественности, лучший способ сделать это — убедить людей в том, что судьи — всего лишь партийные функционеры, действующие исключительно в интересах своих партий и в рамках партийных программ. Если вы хотите сохранить этот престиж, то, напротив, очень важно отрицать, что судебные решения принимаются исходя из фракционных интересов, а не на основе нейтральных суждений о правоте и неправоте. Из этого можно сделать вывод, что Трамп использует либеральную истину или полуправду, чтобы подорвать легитимность американской правовой системы, которая угрожает ему лично, а также его семье.

Явная предвзятость американского правосудия — центральная тема либеральных исследований и комментариев по расовым и классовым предрассудкам в законодательстве, судопроизводстве и полицейской деятельности. Трамп взял это точное наблюдение на вооружение и опять-таки исказил его в личных целях. Чтобы оправдать отказ сотрудничать с расследованием спецпрокурора Роберта Мюллера в полной мере, он заявил, что не препятствует правосудию, а лишь отвечает ударом на удар. Это замечание подразумевает, что беспристрастного правосудия не существует. То, что в просторечии называется «правосудием», на деле есть лишь сила общественной группы, пытающейся навязать свои интересы и предубеждения остальной части общества. Правосудия нет, есть только организованные круги, которые пытаются доминировать, переигрывать и эксплуатировать друг друга, — так он воспринимал расследование Мюллера. Представители враждебной фракции захватили систему правосудия и пытаются использовать ее, чтобы его свергнуть. Он вовсе не пытался «препятствовать» беспристрастному «правосудию», он просто парировал (и продолжает парировать) нападки политических конкурентов. Эти комментарии, вероятно, больше похожи на циничный взгляд на западное право, разделяемый радикальными джихадистами и российскими бандитами, чем на обычную либеральную критику правовой предвзятости.

В заключение вернемся к теме политического лицемерия. Трамп — безукоризненный пример того, что французы называют la droite décomplexée («консерватизм без комплексов»). То есть он мракобес, ксенофоб и расист, который чувствует себя достаточно свободным, чтобы выражать свои предубеждения без тени смущения. Это может обескураживать или настораживать — в зависимости от того, как вы на это смотрите. Но нет сомнений, что его отказ от обычного лицемерия выделил его среди других президентских кандидатов от республиканцев в 2016 г. Он выглядел импульсивным и непринужденным, в то время как остальные, казалось, были зажаты рамками сценария, — а все потому, что он был готов на такое бесстыдное заигрывание с белыми расистами, которое никто из других кандидатов не мог даже представить. Он единственный был готов провозглашать то, во что внутренне верят белые националисты-ксенофобы, настроенные резко против иммигрантов. Поэтому его посчитали «настоящим». Если другие кандидаты в глубине души и лелеяли расовые предрассудки, они тщательно скрывали их, принимая политкорректные антирасистские формулировки в соответствии с господствующей либеральной культурой. Умеренные республиканцы порой позволяли себе уклон в сторону расизма — достаточный для того, чтобы немного поддразнить своих сторонников. Но они никогда бы не перешли черту. Однако их либеральные маски сделали их «фальшивками» в глубоко человеческом смысле этого слова. Возможно, республиканцы-избиратели во время праймериз и не были согласны со всеми предрассудками Трампа, но после того, как он на их глазах в клочья порвал все элементарные правила приличия, они поняли, что в некотором извращенном роде этот непостижимо пустой человек свободен.

Люди, не имеющие ничего против этнических стереотипов лично, могут тем не менее воздерживаться от публичного расшвыривания оскорбительных эпитетов. Такой этикет можно пренебрежительно посчитать лицемерием или политкорректностью. Но это еще и социально продуктивная форма предотвращения конфликтов. Вот почему обличение лицемерия порой может приравниваться к призывам к насилию.

Но американским либералам трудно сопротивляться деструктивному воздействию, которое на них оказывает внешне небрежный отказ Трампа от всякого притворства, поскольку либералы также годами разоблачают примерно то же политическое лицемерие — впрочем, без особого успеха. Так, либералы подвергали суровой критике администрацию Джорджа Буша за то, что та оправдывала вторжение в Ирак в 2003 г. ссылками на права человека и демократию. Поэтому энтузиазм, с которым Трамп разоблачает американское лицемерие, одновременно делает его неуловимой мишенью для либеральной критики. Чтобы разобраться в этой путанице, мы должны различать два стиля разоблачения, один из которых служит ценностям Просвещения, а второй — циничному и беспринципному отказу от ценностей.

«Срывание масок» предполагает четкое разграничение между частными мотивами и публичным обоснованием. Это разграничение утрировано. На самом деле внешне неотличимые друг от друга политические меры на деле оказываются совершенно разными, если имеют разное обоснование. Это говорит о том, что моральные оправдания нельзя просто отвергнуть как обманчивую химеру и выбросить на помойку во имя вящего реализма. Рассмотрим пример. Обама занял жесткую позицию в вопросе высылки нелегальных иностранцев из Соединенных Штатов. Но он никогда не оправдывал эту политику утверждениями о том, что Америка перестанет быть Америкой, если станет многонациональной нацией. Достаточной причиной для того, чтобы воздержаться от подобного обоснования, служит то, что Америка уже необратимо превратилась в страну смешанных рас. Отрицание того, что страна может быть такой, какой она явно уже является, — прямой путь к насилию. Трампа делает уникальным и исключительно опасным не его жесткая линия в отношении высылки нелегальных иностранцев, а его готовность оправдать эту политику расистскими мотивами. В более общем плане публичное обоснование президентом Соединенных Штатов ограничительной иммиграционной политики ссылкой на необходимость сохранить Америку как можно более белой имеет несколько взаимосвязанных побочных эффектов. Возможно, хуже всего то, что такая риторика узаконивает представление о том, что белые — единственные настоящие американцы и что дискриминация в отношении цветных вполне приемлема для патриотов Америки.

Со стороны Трампа это вовсе не оговорка. Ярость многих его сторонников вызывало именно оптимистичное восприятие Обамой культурного и этнического разнообразия. Для некоторых из них Америка — это белая по сути своей нация, природа которой извращена опрометчивым смешением с небелыми. Это еще раз убедительно свидетельствует о том, что срывание маски либеральной терпимости и заботы о правах человека не возвращает американскую внешнюю и внутреннюю политику к трезвому подходу, ставящему реальные интересы страны превыше всего. Как только эти ценности отбрасываются в сторону, мы получаем не разумную и гибкую политику, а исступление расовой вражды.

Последний пугающий пример того, что на практике означает отказ от либерального лицемерия, — это реакция Трампа на убийство саудовского журналиста Джамаля Хашогги в октябре 2018 г. Он вполне мог оправдать свой отказ порвать с наследным принцем Саудовской Аравии Мухаммедом бин Салманом, сославшись на то, что США необходима поддержка Саудовской Аравии в предстоящем конфликте с Ираном, а также, возможно, ее содействие усилиям по разрядке израильско-палестинской напряженности. Но вместо этого Трамп сознательно решил говорить только о деньгах, которые Эр-Рияд обещал потратить в Соединенных Штатах, особенно на закупку американского оружия. Это создавало впечатление, что он продавал право задушить и расчленить обозревателя газеты The Washington Post тому, кто больше за это заплатит. Если так, то это особенно зловещий пример «искусства заключать сделки» . Но в данном случае было бы ошибкой списать это высказывание исключительно на зоологическую алчность Трампа и считать его доказательством того, что Трампа интересуют только деньги. Напротив, цель таких заявлений заключается, во-первых, в том, чтобы опосредованно приобщиться к жестокости авторитарных лидеров, для которых убийство раздражающего журналиста — обычное дело, а во-вторых, сообщить, что отныне Америка в своей внешней политике освобождается от любой тени «добропорядочности» в ее обычном понимании. Но отказ от разговоров о ценностях не приводит к открытости в выражении интересов. Вместо этого он открывает путь к «революционному цинизму» или опьянению умением жить без иллюзий о нравственности. Когда Трамп отбрасывает либеральное притворство, так оскорбляющее либералов, он обращается отнюдь не к рациональным raison d’État , он все глубже погружается в бездну капризного непостоянства, беспринципной непоследовательности и хищнической нетерпимости.

Кода

Главная ирония нападок Трампа на претензии либеральной демократии на роль примера для всего мира заключается в том, что его собственные слова и действия теперь обязательно будут имитировать. Избрание президентом Бразилии Жаира Болсонару, крайне правого популиста, во всем подражающего Трампу и пришедшего к власти на волне яростного недовольства истеблишментом, — лишь один из многих примеров. Аналогичным образом на следующий день после того, как Трамп объявил, что прикажет армии стрелять в «метателей камней», которые приближаются к южной границе США, нигерийские военные в ответ на обвинение в преступлениях против человечности заявили, что убитые ими гражданские лица тоже бросали камни, как если бы хладнокровные убийства при таких обстоятельствах стали новой нормой. Эпоха имитации либерализма закончилась, но эпоха антилиберальной имитации, похоже, только начинается. После 1989 г. бывшие коммунистические страны столкнулись с задачей реформироваться в свете якобы более высоких либерально-демократических идеалов. Сегодня, когда Америка отрекается от традиционного представления о себе как образцовой нации, страны всего мира получили благословение Вашингтона на то, чтобы благодушно деградировать к наиболее жестоким, беспринципным и беззаконным версиям самих себя.

Мотивы, которыми руководствовались центральноевропейские либералы в стремлении подражать США в 1990-е гг., принципиально отличались от мотивов популистов, которые сегодня притворяются, что идут по стопам Трампа. Жители Центральной Европы имитировали Америку в надежде стать похожей на нее, то есть стать лучше. Это был имитационный проект, пронизанный возвышенными и возвышающими амбициями. Когда реакционные авторитарные лидеры по всему миру имитируют Трампа сегодня, они делают это просто для того, чтобы придать налет великосветской легитимности тому, что они и так хотят делать. Правый президент Бразилии подражает Трампу не потому, что он хочет быть Трампом. Он делает это, потому что Трамп дал возможность Болсонару быть самим собой.

Отправить