Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Копии хороши лишь тогда, когда они открывают нам смешные стороны дурных оригиналов.
1 января 1992 г. мир обнаружил, что Советский Союз в одночасье исчез с карты. Одна из двух сверхдержав мира обратилась в прах — и не в результате военного поражения или иностранного вторжения. Как объяснить такой экстраординарный поворот? Развал произошел вопреки уверенности, что Советская империя слишком велика, чтобы рухнуть, слишком прочна, чтобы распасться, и слишком сильна, чтобы Запад мог ей всерьез угрожать. СССР пережил многие десятилетия нестабильности, практически не пострадав. Как он мог рассыпаться, по сути, без предупреждения в тот момент, когда у большинства людей «совершенно не было чувства, что рушится страна»? Историк Стивен Коткин недоумевает: «Почему многочисленная советская элита, располагавшая вооруженными до зубов и верными власти внутренними войсками, несмотря на все ее могущество, оказалась не в состоянии защитить ни социализм, ни Союз?»
На Западе исчезновение «главного врага» — и главного воплощения модели политической и экономической организации, альтернативной либерально-демократической — произвело эффект разорвавшейся бомбы. Казалось, что этот эффект сам по себе должен был доказывать, что великий век идеологического конфликта закончился. Крах коммунизма был неожиданным, и именно его внезапность объявлялась доказательством того, что не столько Америка или Запад, сколько сама История объявила коммунизму приговор. Теперь, когда со сцены сошел единственный жизнеспособный конкурент либеральной демократии, никаких сюрпризов на предмет идеальной формы правления для большей части мира не ожидалось. Западный образ жизни был на подъеме. «Есть нечто глубоко ироничное, — заметил Томас Баггер, — в том, что из совершенно неожиданного, нелинейного, изменившего реальность события — окончания холодной войны» Запад «вывел исключительно линейное представление о будущем». Более того, многие на Западе в то время верили (в этом тоже можно при желании усмотреть иронию) в то, что и Россия тоже постепенно становится на путь либеральной демократии.
После окончания холодной войны некоторые оптимисты даже предполагали, что Россия пойдет по пути, которым прошла после Второй мировой войны Германия, примет многопартийную политическую систему и сполна воспользуется преимуществами регулируемой законом рыночной экономики. Она примет западные институты и политические практики и, смиренно перевоспитываясь под надзором победителей в холодной войне, отринет былой образ противника либеральной демократии и будет сотрудничать в поддержании западоцентричного мирового порядка. Здесь мы попытаемся рассказать, почему этого не произошло.
Поведение России в последнее десятилетие действительно напоминает поведение послевоенной Германии, но Германии после Первой мировой войны, а не после Второй, когда немецкое «экономическое чудо» обеспечило общественную поддержку демократизации. Как и Германия после Первой мировой войны, путинская Россия превратилась в разъяренную реваншистскую державу, сосредоточенную, похоже, на разрушении европейского порядка. И хотя русские продолжают имитировать американцев, их целью является не «обращение в либерал-демократию» или ассимиляция, а возмездие. Они стремятся к этому, пусть даже само по себе возмездие мало способствует — или вовсе не помогает — восстановлению утраченного Москвой статуса и власти. Характерным примером антизападной (а не псевдозападной) мимикрии Кремля является деятельность русских интернет-троллей во время президентской кампании 2016 г. в США, когда они притворялись в соцсетях американцами, чтобы посеять смятение и рознь и увеличить шансы Трампа.
Имитация западных форм и норм занимала центральное место в российском политическом опыте после окончания холодной войны. Хотя стиль имитации со временем эволюционировал, «обращение» ни в коем случае не стояло на повестке дня. Единственная попытка России импортировать западную политическую модель (в отличие от заимствования западных технологий и методов промышленного производства) была предпринята в короткий период правления Александра Керенского, завершившийся большевистской революцией. Эта история, как считает новое поколение российских антизападников, должна служить серьезным предостережением.
Эволюцию имитационной политики в посткоммунистической России можно разбить на три отдельных этапа. Уже в 1990-е гг. электоральная подотчетность политиков перед гражданами была постановочной и иллюзорной. Если бы режим Ельцина был подотчетен, он не обстреливал бы Верховный Совет в 1993 г., не фальсифицировал бы выборы 1996 г., вынес бы гайдаровскую программу экономических реформ на всеобщее голосование и не позволил бы «узкой группе будущих олигархов с полного согласия Бориса Ельцина и его команды “реформаторов” разграбить национальное богатство России».
Тем не менее симуляция демократии оказалась полезной для Кремля — она позволяла вполне эффективно снижать давление со стороны западных правительств и НПО, пока руководство страны занималось радикальными экономическими реформами, которые практически не пользовались общественной поддержкой. По словам доверенного лица Путина Владислава Суркова,
перенятые у Запада многоуровневые политические учреждения у нас иногда считаются отчасти ритуальными, заведенными больше для того, чтобы было «как у всех», чтобы отличия нашей политической культуры не так сильно бросались соседям в глаза, не раздражали и не пугали их. Они как выходная одежда, в которой идут к чужим, а у себя мы по-домашнему, каждый про себя знает в чем.
Эти фальсификации помогли инсайдерам режима выжить в неспокойное и напряженное десятилетие. Первый этап плавно перешел во второй примерно на рубеже тысячелетий, когда в должность президента вступил Путин. Он продолжал организовывать выборы, но в первую очередь для того, чтобы убедить российских граждан в отсутствии реальной альтернативы действующим руководителям государственной власти. Третий этап, представляющий собой более радикальный скачок, начался примерно в 2011–2012 гг. Примерно в это же время Кремль по причинам, которые мы обсудим ниже, перешел к стратегии избирательного «отзеркаливания», или агрессивной, утрированной пародии на внешнеполитическое поведение Запада, призванной разоблачить относительную слабость Запада перед лицом агрессии Кремля и подорвать нормативные основы либерального миропорядка, возглавляемого США.
На этом этапе мы и находимся сегодня.
Жизнь после конца истории перестала быть «унылым временем» буржуазной хандры и стала напоминать культовую сцену перестрелки в полной кривых зеркал комнате смеха из классического нуарного фильма Орсона Уэллса «Леди из Шанхая» (1947) — аллегории мира всеобщей паранойи и нарастающей агрессии.
Мюнхенская конференция по безопасности — это ежегодная встреча министров обороны, парламентариев и экспертов по национальной безопасности со всего мира. Этот форум был создан в начале 1960-х гг. — вскоре после почти мгновенного строительства Берлинской стены, потрясшего мир. Выступление Владимира Путина на конференции 10 февраля 2007 г. потрясло аудиторию в зале заседаний не меньше. Слушатели были ошарашены почти так же, как и берлинцы, проснувшиеся в то роковое воскресное утро в августе 1961 г. и обнаружившие, что их город жестоко расколот на две части. Путин язвительно дал понять, что посткоммунистическому почтению России к западным державам пришел конец. Он сообщил своим слушателям, пребывавшим в блаженном самодовольстве, о том, что в этот момент началось возведение новой стены между Востоком и источающим недружественные намерения Западом.
Сидевшие в первом ряду, неприятно близко к трибуне, западные участники форума реагировали по-разному. Канцлер Германии Ангела Меркель выглядела встревоженной, директор ЦРУ Роберт Гейтс — смущенным, а сенатор Джон Маккейн — разъяренным. Западные политические лидеры и обозреватели СМИ, конечно же, предполагали, что президент России выразит некоторое мимолетное недовольство однополярным международным порядком, в котором доминируют США. Но они оказались совершенно не готовы к тому, чтобы попасть в эпицентр огненной геополитической бури. Воинственная речь Путина была похожа на объявление войны. Это было яростное нападение на созданную западными державами архитектуру глобальной безопасности. Ядовитый сарказм Путина нарушал все принятые в приличном обществе неформальные правила этикета для незападных челобитчиков, ищущих поддержки у западных правительств. Обрушившись на расширение НАТО, он объявил это актом предательства, дословно процитировав одно давно забытое официальное заверение в том, что такой экспансии на восток никогда не будет. Но список его претензий к Западу оказался намного длиннее. Он обвинил Соединенные Штаты в «глобальной дестабилизации» и вопиющем «пренебрежении международным правом». Попытка Америки стать «единственным центром власти, силы, принятия решений», навязывающим нормы поведения другим странам, имела ужасающий обратный эффект. «Почти ничем не сдерживаемое, гипертрофированное применение силы — военной силы» — Вашингтоном «в международных делах», по его словам, «ввергает мир в пучину следующих один за другим конфликтов».
С особенной страстью Путин атаковал тщеславную уверенность Запада в том, что все незападные страны морально обязаны соблюдать принятые на Западе «международные нормы в области прав человека». Самонадеянная убежденность Запада в том, что все человечество должно стремиться к либеральной демократии, выглядела оскорбительной. Американцы оправдывали «вмешательство во внутренние дела других стран» ссылками на то, что их собственную политическую и экономическую систему желает — и может — воспроизвести (сымитировать) у себя весь мир. Поучая других о правах человека, демократии и других высоких ценностях, западные лидеры тем не менее преследовали эгоистические геополитические интересы своих стран. Такое беззастенчивое обращение Запада к двойным стандартам к этому времени стало одной из навязчивых идей Путина, раздражавшей его не меньше, чем «неуважение» к России, которое, по его мнению, постоянно демонстрировал Запад. В глазах Путина наступившая после холодной войны эпоха имитаций на деле была эпохой западного лицемерия. Так называемый «либеральный международный порядок», утверждал Путин, был не чем иным, как проекцией стремления Америки к мировому господству, а универсализм — партикуляризмом Запада. США маскировали расширение сферы своего влияния под расширение границ свободы. Превозносимые Западом народные демократические революции были всего лишь переворотами, инспирированными Западом.
Самым поразительным в выступлении Путина был не «перезапуск» стандартных жалоб Кремля на то, как низко с Россией поступили после окончания холодной войны. Не шокировала его слушателей и резкость антизападных филиппик Путина. Врасплох их застала тога всевидящего пророка, в которую он облачился. Во время холодной войны советские лидеры тоже говорили так, как будто точно знали, каким станет будущее. В Мюнхене Путин принял — на первый взгляд — ту же позицию. Но, в отличие от своих советских предшественников, он выступал не от имени идеологии, претендующей на глобальное доминирование. Его новая напористость, напротив, зиждилась на негласном убеждении, что не победители, а проигравшие лучше понимают, какие опасности несет будущее. Он утверждал, что поражение Москвы в 1989–1991 гг. обернулось благодеянием для его страны, подготовив ее к жестокой конкуренции в мире, где мораль будет полностью уничтожена.
Идея о том, что побежденные видят общую картину яснее, чем победители, не нова. По мнению одного известного немецкого историка-интеллектуала, опьяненные успехом победители в международных конфликтах обычно видят в своем успехе торжество справедливости и собственную историческую правоту, предопределенную глубинными тенденциями. Побежденные же, более четко осознающие решающую роль случайности в истории, «ищут средне- или долгосрочные факторы, вызвавшие непредвиденный исход и, возможно, способные его объяснить».
Именно поэтому мюнхенская речь Путина 2007 г. стала поворотным пунктом в международной политике. Именно в Мюнхене Кремль заставил самоуверенных победителей прислушаться наконец к умудренным горьким поражением проигравшим в холодной войне. Именно в Мюнхене Россия перестала притворяться, что принимает триумфалистский сюжет новейшей истории, согласно которому окончание холодной войны означало совместную победу российского народа и западных демократий над коммунизмом. И именно в Мюнхене Путин объявил, что Россия не будет вести себя подобно Западной Германии после 1945 г., раскаиваясь в грехах и умоляя допустить ее в западный клуб, где ее будут учить хорошему поведению. В 1985 г. президент Германии Рихард фон Вайцзеккер, как известно, назвал поражение Гитлера ein Tag der Befreiung — «Днем освобождения» — не только для соседей Германии, но и для всего немецкого народа. Путин не собирался повторять ничего подобного. Служивший в то время в дрезденской территориальной разведточке КГБ в Восточной Германии, он пережил падение Берлинской стены в 1989 г. как национальное унижение, а не как национальное освобождение. Поэтому в Мюнхене президент России изобразил свою страну державой, которая, случайно потерпев поражение в холодной войне, надеялась нанести ответный удар. Выступление Путина звучало беззастенчивым эхом легендарного негодования Германии начала ХХ века по поводу карательного Версальского договора, навязанного немцам державами-победителями после Первой мировой войны. Он делал это перед аудиторией, восприимчивой к исторической драматургии, перед аудиторией, собравшейся в сердце Европы, где разворачивалась самая кровопролитная трагедия XX века. Выбор места для декларации неповиновения был сам по себе провокацией, и эта провокация усилила гальваническое воздействие выступления Путина на аудиторию. «Мюнхен», напоминающий о попытке западных стран умиротворить Рейх в 1938 г., после падения Берлинской стены стал одной из самых заезженных метафор в западном внешнеполитическом дискурсе. НАТО оправдывала военное вмешательство в бывшую Югославию обязательством не допустить нового «Мюнхена». Точно так же Соединенные Штаты обосновывали войну в Ираке. Яркость этой исторической аналогии усилила воздействие мюнхенской речи Путина. Именно там он сообщил своим западным коллегам, что Россия полна решимости уничтожить либеральный миропорядок, установившийся после окончания холодной войны. Шок был почти физическим. Запад был совершенно не готов к антизападному развороту Кремля, поскольку в течение двух десятилетий он ошибался в отношении посткоммунистической России.
Нетрудно объяснить, почему после недолгой первоначальной эйфории российское общество не смогло и не захотело принять идею о том, что окончание холодной войны было «бескровным переворотом», в котором победу одержали как россияне, так и Запад. Если в Европе поначалу праздновали освобождение и независимость — особенно зримую после вывода советских войск, — в России оплакивали потерю территорий, населения и глобального статуса. «Независимость» Российской Федерации от Советского Союза в самой России стала горькой шуткой. Это была одна из причин глубокой непопулярности «демократов-реформаторов», очевидной уже на парламентских выборах 1993 и 1995 гг., которые в остальном никак не отразили предпочтений россиян в отношении государственного управления.
Мы привыкли считать холодную войну экономическим и политическим противостоянием без прямой военной конфронтации, но падение Берлинской стены показало, что обрушение экономических систем и ожиданий убивает людей так же неумолимо, как и «горячая» война. Социально-экономические показатели России последнего десятилетия ХХ века напоминают показатели страны, только что проигравшей войну. В начале 1990-х гг., сразу же после падения коммунистического режима, ожидаемая продолжительность жизни в бывшем Советском Союзе и Восточной Европе резко сократилась. По оценкам, только в России в период с 1989 по 1995 г. было зарегистрировано от 1,3 до 1,7 млн преждевременных смертей. Средняя продолжительность жизни резко снизилась с 70 лет в 1989 г. до 64 лет в 1995 г. Этому, среди прочего, способствовало значительное увеличение числа самоубийств, а также рост наркомании и алкоголизма, приведший к эпидемии сердечно-сосудистых заболеваний и заболеваний печени. Главными жертвами были мужчины и женщины среднего возраста. Комплексные исследования показали, что эти смерти не были напрямую вызваны ни лишениями, ни деградацией системы здравоохранения. Скорее, такой причиной стоит считать посттравматический шок, вызванный дестабилизацией экономики. После распада Советского Союза 25 млн россиян вдруг оказались в чужих странах. Пределы их родины ужались, как шагреневая кожа, выдавив их в вынужденную эмиграцию и превратив в беспомощную диаспору. Профессиональные перспективы испарялись, личные связи рушились, семьи страдали как в финансовом, так и в моральном отношении. Почти на десятилетие страна погрязла в хаосе и преступности. Изучать опыт, пережитый в те годы, следовало бы в рамках науки «травматологии», а не «транзитологии». Русский мир оказался перевернутым с ног на голову. Жизненные планы и ожидания обращались в ничто. В своих мемуарах друг и соратник Путина, бывший офицер КГБ и глава РЖД с 2005 по 2015 г. Владимир Якунин писал: «Это чувство утраты и боли, заставившее многих людей с тоской оглядываться на коммунистическую эпоху, другие народы никогда по-настоящему не воспринимали». Отрицая ностальгию по Советскому Союзу, он продолжает утверждать, что «тот, кто не пытается понять Россию, какой она была тогда, в трудные годы после 1991-го, не сможет, я думаю, понять нынешнюю Россию». Точно так же тот, кто сегодня называет окончание холодной войны триумфом высших нравственных устремлений человечества, не сможет осознать, почему нынешнее обращение России к агрессивному противостоянию Западу обусловлено не стратегическими соображениями, а стремлением к воздаянию.
На Западе смерть коммунизма и распад Советского Союза, как правило, воспринимаются как единое событие. Однако для россиян в целом, и не только для путинских лоялистов, это две совершенно разные истории. Большинство россиян с удовольствием проводили в последний путь советский коммунизм и партийную диктатуру. Но нежеланный и неожиданный распад Советского Союза уязвил их в самое сердце, потому что это была их страна, их родина, их отечество. Затаенный гнев лишившихся родины людей объясняет, почему так много рожденных в СССР в целом согласны с замечанием Путина о том, что крушение Советского Союза было «крупнейшей геополитической катастрофой» ХХ века.
По словам Алексея Навального, ведущего диссидента и антипутинского активиста России, «русскому народу продали идею о том, что ради совершенно идиотской и бессмысленной конфронтации с Западом надо отказаться от нормальной жизни». Он прав, но есть нюанс. Кремль действительно убедил многих россиян в том, что «идиотский и бессмысленный» распад СССР был неким образом организован коварным Западом во имя эфемерной «нормальности».
Абсолютно мирный характер политического краха 1989–1991 гг. только усугубил травму. На Западе этот парадокс мало кто понимает. Советский Союз не был сокрушен агрессором, он погиб не в бою. Обладавшая огромной военной силой сверхдержава, способная уничтожить жизнь на земле, исчезла как по мановению волшебной палочки циркового иллюзиониста. Ядерные ракеты, угрожавшие человечеству Армагеддоном, не смогли защитить систему от разрушения изнутри. Невероятно деморализующее воздействие этого «падения без поражения» на граждан СССР объясняется тем, что в основе советской идентичности лежит героика. Эта идентичность построена не на мечтаниях об эфемерном будущем, а на жертвенности во имя родины и воспоминаниях о героической борьбе советского народа в Великой Отечественной войне. Откровенно идиотское планирование и исполнение провалившегося августовского путча 1991 г., задуманного якобы ради спасения этой родины, только сыпануло соли на рану. Для защиты системы, ради которой было принесено так много жертв, почти никто не ударил палец о палец. Самоубийств практически не было, поскольку лишь немногие, очевидно, посчитали бесчестьем нежелание элит бороться за спасение СССР. Дело, возможно, в том, что коммунистическая догма, вроде бы составлявшая фундамент государства, к тому времени превратилась в пустой ритуал, в который почти никто больше не верил. Во всяком случае, ни один чиновник не подал в отставку в знак протеста, когда Михаил Горбачев согласился на требование Ельцина распустить Союз.
Посетив в конце 1920-х гг. Советскую Россию, итальянский писатель Курцио Малапарте заметил: «Тревога, которая терзает массы во время революций, связана с одержимостью предательством. Революционные массы похожи на солдат, солдаты всегда боятся, что командиры их предадут… У народа надежное, точное, острое чутье, столкнувшись с предательством, они мгновенно все чувствуют». Более шести десятилетий спустя, в 1991 г., мало кого из россиян огорчило падение коммунизма; гораздо больше людей чувствовало, что их предали лидеры государства: Советский Союз не потерпел военного поражения, а они позволили ему распасться.
Советы проиграли холодную войну без боя. Это унижение невозможно ретушировать «западническими» разглагольствованиями о совместной победе в интересах всего человечества. Необходимость объяснить непостижимую тайну «падения без поражения» привела в посткоммунистической России к невероятной популярности конспирологии — в том числе среди политических и интеллектуальных элит. Историческая несостоятельность коммунистической системы, очевидным образом обусловившая распад Советского Союза, ушла куда-то на задний план — ее вытеснили бесконечные истории о внутреннем предательстве и иностранном вмешательстве в дела России. Рост коммунистического Китая как великой державы после падения коммунизма вроде бы доказывал, что распад Советского Союза был отнюдь не исторической неизбежностью, но непреднамеренным следствием ряда бездарных политических решений — СССР рухнул вовсе не из-за коммунизма, а из-за слабости и наивности Горбачева и других ключевых фигур в советском руководстве. В сегодняшней России «наивность» — это, пожалуй, самое убийственное обвинение для политика. «Быть наивным» намного хуже, чем быть коррумпированным или жестоким. «Быть наивным» означает верить в то, что политические действия могут быть добросовестными, лишенными скрытых мотивов, или в то, что бывшие враги могут каким-то образом стать близкими друзьями.
Убежденность в том, что Москва потеряла статус сверхдержавы из-за политической наивности, неизбежно заставляет признать, что единственный путь к геополитическому возрождению России лежит через безоговорочный цинизм и безжалостность. Но это не самый перспективный путь к лучшему будущему. В декабре 2011 г., на пике антикремлевских протестов на улицах Москвы, Владимир Путин обвинил Хиллари Клинтон в подстрекательстве протестующих к свержению власти и сказал своим сторонникам: «Мы с вами все взрослые люди и все понимаем, что часть организаторов действует по известному сценарию, перед ними стоят узкокорыстные политические цели». В действительности внутреннее недовольство России — это козни США. Самым запоминающимся уроком из неожиданного распада Советского Союза для большинства россиян, возможно, стала идея о том, что история — это серия тайных операций. Вовсе не революционные массы являются настоящими локомотивами истории, а разведывательные службы, «рыцари плаща и кинжала» — как на Востоке, так и на Западе.
В отличие от восточноевропейцев, россияне не могли примириться с крахом своей системы, объявив коммунистическую власть иностранной оккупацией. Для них коммунизм не был чужеродной властью. Распад СССР выглядел тем более странно, что он сопровождался победой одной группы бывших коммунистов над другой. Лидер революции Борис Ельцин незадолго до этого был кандидатом в члены Политбюро Коммунистической партии. Хотя почти все остальное в России после 1991 г. начало меняться, правящий класс остался примерно тем же. Из краха коммунистической системы наибольшую пользу извлекли не антикоммунисты, а бывшие коммунисты.
При определенных обстоятельствах россияне смогли бы увидеть в разгроме коммунизма свою победу даже при том, что они — в отличие от поляков и других восточноевропейцев — не добивались освобождения от иностранного господства. Но такое восприятие было бы возможно либо в случае чудесного повышения уровня их жизни, либо в случае сохранения их огромной империи. Исторический аналог второго — события 1920-х гг., когда большевики сумели удержать под своим контролем бóльшую часть (хотя и не всю территорию) империи Романовых, — пусть они при этом говорили о коммунизме и строили свое партийное государство. Но это «чудо» — смена политической системы при сохранении значительной части территории государства — не повторилось в 1990-е. Значительное повышение уровня жизни тоже задерживалось — по крайней мере, для большинства россиян. Катастрофические потери территории и населения не прибавили популярности новому режиму. Русские были в ужасе от того, что их некогда могущественное государство превратилось в географически и демографически ослабленного международного попрошайку, выживание которого зависело от доброй воли Запада. В результате русские отказались признать историю 1989–1991 гг., служившую в их глазах своекорыстному самовозвеличиванию Запада, совместной победой, в которой не было проигравших. Монархов дореволюционной Франции — таких, как Людовик XIV, например, — от популистских тиранов Нового времени вроде Наполеона отличало то, что первые просто угнетали народ, а вторые угнетали его, заставляя людей твердить, что они свободны. Аналогичный опыт переживали и русские после 1991 г. По их мнению, Запад требовал, чтобы они праздновали чудесное «освобождение» России от цепей советской власти как раз тогда, когда вокруг них рушилась их страна. Эта либеральная пантомима продолжалась несколько лет на полном серьезе. Однако экономический кризис 1998 г. и бомбардировки Югославии силами НАТО, против которых решительно выступила Россия, развеяли претензии Запада на то, что окончание холодной войны было действительно совместной победой, которую разделяет и российский народ. Именно это тяжело пережитое разочарование, а не пресловутые «вериги» генетической приверженности страны к авторитаризму, объясняет, почему «Путин пришел к власти с твердым убеждением не навязывать России демократию».
Мюнхенская речь 2007 г. стала путинской декларацией независимости от интерпретации истории, написанной самонадеянными победителями холодной войны. Распад Советского Союза 25 декабря 1991 г. не стал благой вестью для российского народа. Это был не общий триумф, а унизительный разгром, который праздновали только смертельные враги. Признавая без эвфемизмов, что победа либерализма над коммунизмом означала безусловное поражение Москвы в холодной войне, Путин публично отвергал официальную версию событий 1989–1991 гг., принятую на Западе. Этот жест может показаться тривиальным, но он имел чрезвычайно важные последствия. Открыто заговорив о трагическом поражении России, Путин вырвался из цепких «объятий» тех членов клана Ельциных, которые стали инициаторами его прихода к власти, но имели компрометирующую их с моральной точки зрения репутацию прозападных коллаборационистов. Заговорив так, Путин вскоре прослыл освободителем своего народа — освободителем от либерального лицемерия. Он позволил своим соотечественникам перестать притворяться, что «перестройка» была переходом в прекрасное будущее. К началу 2000-х гг. он успешно освободил их от унизительной «сделанной в Америке» иерархии ценностей, сформировавшейся после 1991 г. Накануне аннексии Крыма в 2014 г. его бахвальство с голым торсом стало популярнейшим символом прочной независимости России от морализаторской «зашоренности» однополярного мира во главе с США.
В сознании западных поборников «продвижения демократии» Россия, как и все посткоммунистические страны, стремилась подражать Западу, поскольку хотела «жить как на Западе». Россияне будто бы жаждали свободных и справедливых выборов, разделения властей и рыночной экономики, потому что они тоже надеялись быть свободными и процветающими, как и граждане стран Запада. Западные Маниловы были правы в том, что Россия после 1991 г. не могла не подражать Западу, но они ошибались, полагая, что желание имитатора стать подобием образца — единственная причина для эпигонства. Россия, несомненно, была слаба, но ее элиты, за исключением горстки оторванных от общества либералов, не были готовы признать моральное первенство избранного для подражания образца. Многие члены российской политической элиты, по сути, тайно мечтали о реванше, не заботясь даже о стратегических выгодах. Немецкий культуролог Вольфганг Шивельбуш в изящной и поучительной книге «Культура поражения» (The Culture of Defeat) заметил: «Проигравшие имитируют победителей почти рефлекторно». Но такая имитация не обязательно исполнена уважения: «Реципиента не интересует душа, дух или культурная самобытность страны-донора», — утверждал он. Имитационная политика, напротив, может быть конкурентной и конфликтной по своей сути. Проигравшие могут заимствовать стратегии, процедуры, институты и нормы противника — не говоря уже о краже новейших разработок в технологии ядерного оружия — с тем, чтобы в долгосрочной перспективе овладеть искусством побеждать и повергнуть своих прежних победителей.
После сомнительных выборов 2011–2012 гг. Кремль перестал считать имитацию западной демократии действенным паллиативом стратегической защиты от настойчивых требований Запада провести серьезные институциональные реформы. Не считал он ее больше полезной и для консолидации внутренней поддержки — ни для вытеснения на обочину политических соперников, ни для проверки лояльности местных чиновников. Однако даже спустя два десятилетия после распада Советского Союза Россия не отказалась от имитационной политики. Она просто перешла от имитации внутреннего западного общественно-политического устройства к пародии на американский внешнеполитический авантюризм. Кремль переквалифицировал имитацию Запада в объявление войны Западу. Это было естественным изменением политической парадигмы, поскольку, как заметил один известный военный теоретик, «война, по всей видимости, наиболее подражательный вид деятельности из всех, известных человеку».
Самыми распространенными объектами военной имитации являются средства, методы и цели конфликта. В конце 1970-х и начале 1980-х гг. Америка открыто подражала советской практике рубежа 1960–1970-х, а именно тайной поддержке революционных и национально-освободительных движений в странах третьего мира; это яркий пример действий, построенных на логике военной имитации. В нашем случае этот пример еще и задает принципиально важный исторический контекст. Оказывая военную помощь афганским моджахедам, американцы стремились к тому, чтобы Москва получила «свой Вьетнам». Советская помощь внесла существенный вклад в поражение США во Вьетнаме — самое деморализующее военное поражение Америки в ХХ веке, поэтому афганская операция была явно задумана как симметричный ответ, который Кремль запомнит надолго. Скорее всего, в Вашингтоне понимали и то, что Москва, в свою очередь, попытается отомстить. Понимали, но опрометчиво проигнорировали такую возможность.
Повторение стратегии противника — один из типов военной имитации. Второй тип, на котором мы здесь остановимся, — это предметная демонстрация противнику его безнравственности и лицемерия. Такое отзеркаливание предусматривает ироничную и агрессивную имитацию целей и поведения соперника. Задача его в том, чтобы сорвать либеральную маску с Запада и показать, что Соединенные Штаты тоже, вопреки тщательно выработанному имиджу, играют на международной арене по «закону джунглей».
С точки зрения Москвы, Запад желал — явно и тайно — развалить Советский Союз (и Варшавский договор). В Мюнхене Путин поклялся ответить тем же. Под его руководством Кремль фактически составил политический заговор с целью развалить альянс западных стран и НАТО. Важнейшее значение в этой связи имеют информационные операции. То, что антинатовские и антизападные высказывания Путина сейчас находят отклик и повторяются дословно в Белом доме (вне зависимости от того, замешан ли здесь шантаж или подкуп), убедительно доказывает, что отзеркаливание — эффективная геополитическая тактика. Сегодня президент США публично ретранслирует циничное антиамериканское утверждение Москвы, что Соединенные Штаты действуют на международной арене с полным пренебрежением к благу человечества.
Первые эксперименты по отзеркаливанию Запада Кремль провел за несколько лет до выборов 2011–2012 гг. В феврале 2008 г., через год после конфронтационной мюнхенской речи, Путин назвал признание Косова Западом «страшным прецедентом», который «взламывает всю систему международных отношений, сложившуюся даже не за десятилетия, а за столетия. И он, без всяких сомнений, может повлечь за собой целую цепочку непредсказуемых последствий». Западные державы, признавшие Косово, «не просчитывают результатов того, что они делают». В конечном итоге «это палка о двух концах, и вторая палка треснет их по башке когда-нибудь» — добавил он. «Другая палка» треснула Запад по башке уже через несколько месяцев — когда Россия после российско-грузинской войны в августе 2008 г. оккупировала Южную Осетию и Абхазию. Смакуя иронию, Москва оправдывала свой интервенционизм трескучей и блесткой либеральной риторикой в американском стиле и призывами к соблюдению прав человека. Эта глумливая пародия на доводы, которыми США оправдывают собственный интервенционизм, повторилась и после аннексии Крыма. Один журналист справедливо заметил:
Обосновывая российскую политику в отношении Сирии и Украины, Путин и его сторонники прямо ссылались на аргументы администрации Клинтона по поводу Косова. Если НАТО может влезть в гражданскую войну в Югославии, почему Россия не может сделать то же самое в Сирии? А ведь Россия — союзник Сирии, принявший на себя договорные обязательства по защите ее правительства. И если геноцид Саддама Хусейна против курдов был причиной насильственного отстранения его от власти, то почему бы России не защитить этнических русских, которых, по ее утверждениям, преследуют в Грузии и на Украине?
В 1990-е Россия выстроила бутафорские копии западных институтов — таких, например, как конституционный суд, — потому что притворная приверженность либерально-демократическим устремлениям была способом продемонстрировать политическую покладистость и снискать расположение доминирующих в тот период сил. По правде говоря, это была, вероятно, единственно возможная стратегия выживания в мире, где доминировал Запад. По мере того как Путин консолидировал власть, Россия перешла к гораздо более воинственной имитации Запада. Принятая на вооружение Кремлем новая, конфронтационная форма имитации была призвана дискредитировать перехваленную западную модель и заставить западные общества усомниться в превосходстве их норм и институтов. Либеральная гегемония обещала, что мир, организованный вокруг имитации Запада, будет либеральным миром, совместимым с интересами Америки. Путин решил радикально переписать этот сюжет, превратив имитацию Запада в инструмент для разоблачения международного порядка, за создание которого так усердно боролась Америка после Второй мировой войны.
В последние дни Советского Союза миллионы россиян требовали перемен. Многих привлекала обещанная демократизация, но большинство простых людей и через семьдесят лет после революции в России опасались последствий смены режима и исторических пертурбаций. Вполне обоснованно они побаивались, например, ответного удара со стороны советских элит, что было чревато кровавым исходом. К счастью, этого не произошло. Это частично объясняется тем, как советские правящие круги усвоили последний урок марксизма: они были уверены не только в том, что капитализм был создан для хищнического самообогащения избранных, но и в том, что западная демократия — это тщательно продуманная система сохранения классового господства. В рамках этой циничной точки зрения демократия не имеет ничего общего с подотчетностью политиков гражданам. Напротив, демократическая иллюзия подотчетности помогла замаскировать и сохранить автономию политического правящего класса, который никогда, по большому счету, не приходил к власти через конкурентные выборы.
В 1990-е гг. основную часть правящего класса, конечно, все еще составляла старая коммунистическая номенклатура. Руководством по построению капитализма и демократии в посткоммунистической России этим людям служили смутные воспоминания о марксизме из школьной программы. Они вовсе не опасались фарсовой фиктивной демократии. Напротив, эти спецы по политическому выживанию с радостью восприняли ее. Они, конечно, не одобряли протестующих на улицах, но ратовали за проведение предвыборных маскарадов, видя в них хитрую возможность управлять, не прибегая к дорогостоящим репрессиям, и негласное обещание, что им удастся передать всю свою власть и привилегии своим детям. Фиговый листок демократизации также позволил постсоветским элитам «выйти в свет» и лицемерно вращаться в кругах снисходительных мировых элит, без опаски переводя свои деньги и перевозя свои семьи за пределы России. Иностранцы, приезжавшие в Россию в 1990-е, с удивлением сталкивались на улицах с людьми, испытывавшими ностальгию по старому режиму — особенно по безопасности, которую он обеспечивал; а прежние правящие классы, открыв для себя мир возможностей, с воодушевлением рассуждали о «демократии» и «капитализме». В связи с этим возникал вопрос: может ли имитация демократии помочь демократизации России или, наоборот, она увековечит там авторитаризм и олигархию?
Московский политолог Дмитрий Фурман, писавший в условиях распадающейся страны и пугающего вакуума власти, был убежден, что, пусть на тот момент единственной демократией, которую могли ожидать россияне, была «имитация демократии», в долгосрочной перспективе даже псевдодемократия будет прививать демократические привычки, независимо от воли правящих кругов. Как заметил Перри Андерсон, Фурман «рассматривал демократию просто как нормальный признак определенного возраста человечества, такой же, какими были грамотность, огнестрельное оружие или железные дороги для других соответствующих возрастов». По его мнению, «узнать, как русские будут одеваться, есть, жить, работать или чего бояться в будущем, нельзя никак, но можно с некоторой уверенностью предсказать, что они будут выбирать своих правителей у урны для голосования, будут принимать решения большинством и будут гарантировать права меньшинств». Однако, оптимист в долгосрочной перспективе, Фурман все же выказывал глубокие опасения, когда дело доходило до ближайшего будущего демократических преобразований.
В отличие от западных и «вестернизированных» прозападных оптимистов, он рассматривал распад СССР не столько как блестящую возможность, сколько как серьезное препятствие для процесса постепенной демократизации на постсоветской территории. Именно в этом контексте он разработал свою фирменную концепцию «имитационной демократии». По его мнению, общества прибегают к имитационной политике тогда, когда не могут реализовать на практике нормы, которые они превозносят в теории. Это определение подразумевает, что «имитация демократии» возникает в странах, где социальные и культурные условия для демократии не сложились, но при этом нет и идеологической альтернативы демократии. Эта переходная форма общественной организации не является обязательным этапом для любого процесса демократизации, скорее это своеобразный тип режима, занимающий свое место в истории наряду с царизмом и коммунизмом, хотя, конечно, и более эфемерный. В имитационных демократиях политика — это постоянная борьба между демократическими формами и недемократическим содержанием. В конечном итоге, по его мнению, демократический фасад, благодаря создаваемым им психологическим ожиданиям, будет способствовать появлению и стабилизации подотчетного избирателям правительства. Таким образом, согласно теории Фурмана, волна цветных революций (особенно «революция роз» в Грузии и «оранжевая революция» на Украине), прокатившаяся по постсоветскому пространству в начале XXI века, логически вытекала из имитационной демократии. Это может длиться десятилетиями, но в конечном итоге люди выйдут на улицы, чтобы выразить протест против режимов, беззастенчиво нарушающих нормы, которые сами же публично поддерживают.
Глеб Павловский не был теоретиком имитационной демократии. Напротив, он был одним из наиболее выдающихся специалистов-практиков в этой области. История его жизни читается как роман Достоевского. Павловский родился в Одессе в тот же день, в который два года спустя предстояло умереть Сталину. Он был нонконформистом и в 1970-х примкнул к диссидентскому движению. Он отбывал срок в тюрьме и шел на не самые приятные компромиссы с советской властью. Для него политические технологии, осмысленные как искусство воплощения видимости в реальность, были единственным способом преодолеть кризис управляемости, вызванный невыносимой слабостью посткоммунистического российского государства. Он видел свою роль не в служении власти, а в создании иллюзии, что власть существует. Для этого пиарщика-манипулятора имитация демократии была стратегией, призванной помочь новоявленному посткоммунистическому российскому государству и тем, кому было поручено управлять им, выжить и проводить в жизнь свои решения в условиях постоянного недофинансирования, дефицита кадров и отсутствия адекватного времени профессионального бюрократического аппарата.
В 1994 г. Павловский основал Фонд эффективной политики (ФЭП), сыгравший ключевую роль в президентской кампании 1996 г., а затем в выборах Владимира Путина в 2000 и 2004 гг. и, наконец, в выборах Медведева в 2008 г. После провальных выборов 2011 и 2012 гг. политтехнологии утратили ведущую роль в российском государственном устройстве. Кремль сегодня, похоже, не очень заинтересован в поддержании иллюзии политического соперничества, в котором Путин одерживает «блистательные победы». Стоит, однако, вернуться в золотую пору политтехнологов вроде Павловского, чтобы лучше понять причины и последствия фиктивной вестернизации, которая была характерна для первого десятилетия правления Путина.
В скандальном политическом триллере 2005 г. «Политолог» Александр Проханов, в то время лидер патриотической оппозиции России, а ныне путинский лоялист, в лучших традициях конспирологического реализма рисует самый зловещий и в то же время самый глубокий психологический портрет российского политолога; типичным представителем этого племени был Павловский. Он — исчадье ада: талантливый, циничный, вероломный, амбициозный и алчный. Он исключительно изобретателен и коварен. Он заложник своей страсти к манипулированию окружающими. Он — непревзойденный «инженер человеческих душ», но в то же время и инструмент кремлевской политики. Он еще и трагическая фигура — потерянная, напуганная и закомплексованная. Политолог видит себя спасителем российской демократии. Другие же считают его ее могильщиком.
Политические консультанты на Западе отличаются от российских политтехнологов тем, что они тесно сотрудничают с независимыми СМИ: их профессиональная задача — влиять на новостные организации, которые они не могут контролировать напрямую. Политтехнология — совсем иное ремесло. Политтехнологи — эксперты в манипулировании политически зависимыми СМИ. Политические консультанты на Западе заняты борьбой за голоса избирателей для своих кандидатов. Политтехнологи российского образца также организуют победы на выборах. Однако они идут на шаг дальше. Они специализируются и на «творческом подсчете голосов». Политический консультант работает на одну из партий, участвующих в выборах, и делает все возможное, чтобы помочь ей победить. Российский политтехнолог заинтересован не столько в победе своей партии, сколько в победе «системы». Его цель — не столько заполучить максимум голосов для своего клиента, сколько добиться результата выборов, как можно более близкого к заранее заданной Кремлем доле голосов для того или иного кандидата или партийного списка.
В разгар их влияния политтехнологам было поручено поддерживать иллюзию конкурентности в российской политике. По словам Эндрю Уилсона, «постсоветские политтехнологи» считали себя «политическими метапрограммистами, системными разработчиками, лицами, принимающими решения, и контролерами в одном флаконе, применяющими все возможные технологии для построения политики в целом». Их роль в российской политике была в чем-то сродни роли аппарата Госплана в советской экономике: они были идеологами и символами управляемой демократии в России. Они орудовали в мире «клонов» и «двойников»; «админресурса», «активных мероприятий» и «компромата»; партий, которые участвуют в выборах, но не имеют аппарата, членов или постов… хорошо оплачиваемых инсайдеров, представляющихся ярыми противниками режима; ряженых националистов и фейковых переворотов.
Политтехнологи были и до некоторой степени остаются бескомпромиссными врагами выборной непредсказуемости, подлинного партийного плюрализма, политической прозрачности и свободы хорошо информированных граждан участвовать в выборе своих правителей.
Они также играют множество институциональных ролей одновременно. Павловский в ипостаси «серого кардинала» призывал Кремль провести закон, позволявший создать Общественную палату, которая мониторила бы деятельность российских НПО, маргинализируя и вытесняя те, что осмеливались проявлять независимость от государства. Выступая в качестве политического эксперта, он поддерживал этот шаг, а затем уже в качестве независимого политического обозревателя разъяснил общественности, какую мудрую политику начал проводить Кремль. В конце концов он сам стал членом Общественной палаты. Круг замкнулся.
По мнению Павловского, демократия в посткоммунистической России — это прежде всего технология очень относительного управления практически неуправляемым обществом без применения чрезмерного физического насилия. Он, безусловно, считал себя носителем западных традиций. Но его не интересовала идеализированная модель демократии, которую, как он считал, Запад и особенно США проповедовали искренне, убежденные в ее верности. Он хотел делать то, что делали на Западе, и поэтому не обращал внимания на инструкции, которые давал Запад. Он хвастался тем, что сквозь шумиху и миражи видел истинную суть вещей: перефразируя советника Путина и босса Павловского Владислава Суркова — съедал конфету и выбрасывал фантик. Павловский опирался на «реальную» демократию (как он ее понимал), а не на идеализированную модель из учебника, которой восторгаются недоросли от политики. Он считал, что у циничного «спин-доктора» вроде Пола Манафорта можно научиться гораздо большему, чем штудируя заумные утопические теории о подотчетности властей.
Суть взаимоотношений политтехнологов с западными политическими консультантами, приезжавшими в Россию помочь в «строительстве демократии», также важна для понимания сложной природы посткоммунистических имитационных игр. После вмешательства Кремля в президентские выборы 2016 г. в США американский политический обозреватель Энн Эпплбаум обвинила Пола Манафорта в том, что тот внедрил в американскую политическую практику выведенные в лабораториях КГБ российские политтехнологии. Но реальная история не так однозначна. Как минимум некоторым из грязных трюков русские выучились у американских консультантов, преподававших им политический маркетинг. Сталин и другие советские лидеры, конечно, были искусными лжецами, но им не было особой нужды в том, чтобы обращать свое фарисейство на тактику и стратегию предвыборной борьбы. Так что изощренная форма «постправдивой» демократии, вероятно, была импортирована Россией из Америки прежде, чем ее «реэкспортировали» из России в Америку.
Российские политтехнологи сразу осознали исключительную важность приемов коммерческой рекламы в избирательных кампаниях современных демократий. Направленные на подсознание посылы — очернение конкурентов, раздувание страхов и невероятно завышенные обещания — должны усыплять критическое мышление избирателей, увеличивая тем самым количество голосов в пользу кандидата или партии, которых «продвигает» политтехнолог. Кандидатов отбирают не авторитетные коллеги, работавшие с ними десятилетиями, — напротив, их свободно выбирают плохо информированные и легко поддающиеся манипулированию избиратели, которые впервые увидели этих кандидатов по телевидению лишь несколькими месяцами ранее. Это оставляет весь «демократический» процесс совершенно беззащитным перед закулисным манипулированием, и именно это понимают и ценят политологи. Документальный фильм Рейчел Бойнтон «Наш бренд — кризис» (Our Brand is Crisis) 2005 г. очень четко показывает, как американские политические консультанты продвигают демократию в поставторитарных режимах, экспортируя «грязные уловки, слишком часто применяющиеся на выборах». В фильме дело происходит в Боливии, но его уроки легко применить и к посткоммунистической России.
Переход российских властей, непринужденно перенявших пропагандистские приемы и трюки американских политических консультантов, к антиамериканизму — мрачный пример того, что Ханна Арендт называет «эффектом бумеранга». Американские политконсультанты помогли российским политтехнологам познакомиться с «грязными уловками, слишком часто применяющимися на выборах», укрепив тем самым легитимность власти Кремля. Это, в свою очередь, наделило Кремль силой, которая сейчас с очевидным успехом используется против самой американской демократии. Овладев «джедайскими приемчиками» манипулирования сознанием (вслед за американскими политическими маркетологами, которые были пионерами в этой области), русские взялись за манипулирование выборами в самих США — посредством тайных операций. Их, похоже, совершенно не волнуют гневные заявления о том, что такое вмешательство нарушает священную целостность американской демократии.
Есть соблазн посчитать «имитационную (или, в кремлевской терминологии, управляемую) демократию» просто циничной уловкой посткоммунистических властей, направленной на то, чтобы лишить граждан политического представительства. Но общение с Павловским дает гораздо более комплексное представление о ее происхождении. Крах коммунизма был одновременно крахом советского государства. Российское общество оказалось обезглавленным, вернулось почти исключительно к неформальным отношениям и по сравнению с предшествовавшим полувеком практически утратило структуру. Даже если бы российские власти верили в политическое представительство, они не смогли бы определить, какие именно социальные группы должны получить это представительство. Представительное правление предполагает общество, гораздо менее расшатанное десятилетиями коммунистического правления, гораздо более структурированное, чем в России после 1991 г.
По мнению Павловского, имитация демократии — это способ восстановить доверие народа к политической власти, беспрецедентная по сложности задача в деморализованном, дезорганизованном и недоверчивом обществе, где правящие круги таинственным образом накапливали сказочные богатства. «Газпром» и Первый канал российского государственного телевидения были единственными организованными силами, поддерживающими единство страны. Поэтому имитация демократии была не просто порождением циничных умов — это была стратегия последнего шанса, порожденная отчаянием.
Читая опросы общественного мнения в процессе подготовки к переизбранию Ельцина в 1996 г., Павловский был поражен тем, что в сознании российских избирателей демократия и авторитаризм не являются полярно противоположными величинами — вопреки всем попыткам западных наблюдателей навязать российской политике эту дихотомию. Люди хотели сочетания демократии и авторитаризма. Они желали иметь мощное правительство, которое могло бы сохранить территориальное единство России и восстановить статус великой державы, но в то же время уважало бы своих граждан и не вмешивалось в их частную жизнь. Павловский решил посвятить себя строительству такого государства. От него (государства) не требовалось демонстрировать невероятную компетентность в искусстве управления, поскольку большинство россиян не считает, что улучшить качество жизни можно политическими методами. Но оно должно было иметь впечатляющий имидж в глазах общественности. Проект Павловского состоял не только в том, чтобы помочь преемнику Ельцина прийти к власти. Для него президентские выборы 2000 г. стали ниспосланной свыше возможностью переосмыслить Российское государство и создать его заново. Цель заключалась в создании политического режима, при котором легитимность власти объяснялась бы не столько способностью правителей представлять народ и достигать ощутимых результатов, сколько невозможностью представить себе какую-либо альтернативу существующему политическому руководству, даже если бы политика фактически несменяемого лидера время от времени непредсказуемо менялась.
Объясняя вдохновляющую идею своей стратегии, Павловский любит рассказывать историю о простой избирательнице, у которой он брал интервью накануне выборов 1996 г. Она поддерживала кандидата от Коммунистической партии Геннадия Зюганова, но собиралась голосовать за Ельцина. Когда Павловский спросил, почему же она не собирается голосовать за Зюганова, женщина ответила: «Вот когда Зюганов станет президентом, я и буду за него голосовать». Оказывается, люди часто поддерживают или по крайней мере принимают правителей не за их дела, а из-за занимаемых ими должностей или носимых ими званий. «Популярность» в России — это следствие, а не источник реальной власти. Вместо того чтобы представлять интересы народа, выборы фиксируют готовность избирателей подчиняться действующему руководству, которое может отодвинуть на обочину любого иного претендента на власть.
Искусственно созданное отсутствие реальных альтернатив не позволяет измерить абсолютное значение «популярности» Путина, хотя колебания его рейтинга с течением времени отследить можно. Стоит отметить, что общественное признание Путина в течение первого десятилетия его правления объяснялось процветанием и стабильностью, которые он обеспечил после десятилетия страданий и потрясений, в той же мере, в какой и иллюзией «безальтернативности» Путина, внушенной политтехнологами. Люди оценили это, как было бы и в любой другой стране, и до сих пор не доверяют политическим «смутьянам», поскольку убеждены, что даже деградирующий статус-кво предпочтительнее непредсказуемых реформ. Похоже, именно такой менталитет примиряет сторонников Путина с формулой его безальтернативной легитимности.
В попытке объяснить леди Оттолайн Моррелл русскую революцию британский философ Бертран Рассел однажды заметил, что большевистский деспотизм, при всей его чудовищности, представляется подходящим для России видом правления. «Если вы спросите себя, как управлять персонажами Федора Достоевского, вы поймете», — прозрачно намекнул он. Объясняя недавнее возрождение авторитаризма в России, многие комментаторы ссылаются на авторитарную политическую культуру России, якобы неблагоприятную для либеральной демократии. Но при всех достоинствах культурного детерминизма, он пасует перед задачей объяснить ключевую важность фальсификации выборов в путинской политической системе. Это серьезный недостаток, так как в особенностях путинской России невозможно разобраться без учета электоральных манипуляций.
Сравнение фальсификаций выборов в посткоммунистической России и показательных судебных процессов в сталинском Советском Союзе поначалу выглядит надуманным, но оно весьма поучительно. Готовность героев революции признаваться в преступлениях, которых они не совершали, и роль этого юридического фарса в становлении власти Сталина — главные загадки 1930-х гг.; лучше всего об этом рассказывает книга Артура Кестлера «Слепящая тьма». Показательные суды были призваны продемонстрировать всеобщую преданность и любовь истязаемых к истязателю. При современном относительно мягком режиме те, кто подвергается преследованию за политические правонарушения, не столь покорны и могут нанять хороших адвокатов, поэтому суды над ними не вызывают воодушевления публики. Так что Кремль устраивает «показательные выборы». Для того чтобы понять природу этого явления, нужно задать себе несколько вопросов. Зачем Путину вообще выборы, если лишь меньшинство россиян считает, что Россия находится на пути к демократии, и почти никто за пределами Москвы не верит, что она уже является демократической страной? Почему Путин регулярно фальсифицировал президентские и парламентские выборы, имея все шансы победить даже при свободной и справедливой конкуренции? И почему Кремль фальсифицировал выборы столь демонстративно, что никто не сомневался ни в самих подтасовках (например, в устранении потенциально привлекательных кандидатов), ни в том, что они организовывались именно Кремлем? Самое захватывающее в этом демократическом маскараде то, что он на самом деле и не был нацелен на обман.
В период 2000–2012 гг. Путин создал политический режим, при котором выборы были и бессмысленны, и — одновременно — незаменимы. То, что выборы «сфабрикованы», как отметила Джулия Иоффе, «знают и принимают все в России, независимо от своей риторики или политических убеждений». Сомнительная дисквалификация подписей и кандидатов, вбросы бюллетеней во время голосования, неверный подсчет голосов, монополия на СМИ, клеветнические кампании — фирменные «скрепы» всех российских выборов в течение трех посткоммунистических десятилетий.
Итак, в начале XXI века большинство россиян знало, что выборы — это своего рода «договорняк». Кремль обладал монополией на политическое телевещание. Кремль решал, какие политические силы дозволено финансировать российским бизнесменам. Но большинство людей чувствовало, что даже при свободном и справедливом избирательном процессе Путин все равно побеждал бы благодаря процветанию и стабильности, которые он обеспечивал. Этого вполне хватало для того, чтобы большинство избирателей смирялось с водоворотом коррупции, неравенства, несправедливости и выборов с предопределенными результатами. Более того, сделав все это «нормой», Кремль получил возможность изображать потенциальных реформаторов опасными утопистами. Даже называя Путина «самой зловещей фигурой в современной российской истории», ведущий деятель российского правозащитного движения более десяти лет назад неохотно признал, что «Путин выиграл бы кампании 2000 и 2004 г. — хотя, возможно, и не с таким гигантским, неправдоподобным разрывом, — даже если бы они были свободны от подтасовок и незаконного использования так называемого административного ресурса власти и если бы у кандидатов действительно был равный доступ к избирателям через телевидение и прессу».
Однако Путин не смог бы обрести и сохранить свою власть, не прибегая к регулярным фальсификациям выборов. Возможно, этот парадокс — наиболее тщательно охраняемый секрет посткоммунистической России. Ни один историк не считает регулярные выборы существенными или даже сколь-либо примечательными событиями в истории Советского Союза. Ни один россиянин ничего не помнит о результатах выборов при коммунизме. Напротив, история посткоммунистической России — это в некотором фундаментальном смысле история ее выборов и глубоких политических сдвигов, которые они произвели. Тем не менее выборы в путинскую эпоху были антидемократическими в своей основе. Вместо того чтобы давать активным гражданам голос в осуществлении власти, они были направлены на то, чтобы усилить власть Кремля над преимущественно пассивными гражданами.
В рамках кремлевского подхода к осуществлению и поддержанию власти в период с 2000 по 2010 г. фабрикация выборов позволяет решать ряд важнейших задач, которые при честных выборах не решались бы столь успешно — даже если бы Путин побеждал на них. Фальсифицированные выборы в России были заведомо неадекватной имитацией западной демократии. Но это был не просто декоративный фасад. Не были они предназначены и для того, чтобы убедить недалеких западных наблюдателей в том, что Россия медленно движется к демократии, или предоставить Западу аргументы, с помощью которых он уверил бы сам себя в том, что Россия уже является своего рода демократией. На самом деле фальсифицированные выборы были действенным инструментом механизма осуществления и поддержания власти Путина.
Прежде всего, как и предвидел Павловский, регулярные выборы помогали конструировать и регулярно доносить до публики идею «безальтернативности» путинского правления. Согласно данным опроса Левада-центра 2007 г., 35% респондентов заявили, что доверяют Путину, поскольку «не видят, на кого еще можно положиться». В тот период скептики имели все основания для сомнений в реальной возможности Путина победить, учитывая, что в избирательные бюллетени никогда не допускались серьезные соперники. Действительно, опрос 2011 г. подтвердил тезис о том, что «популярность» Путина отражает «инерцию» общества и «отсутствие альтернатив». Но именно в этом и дело. Избиратели, убежденные в том, что реальной альтернативы существующему руководству действительно не существует, фаталистически адаптируются к статус-кво. Это объясняет, почему кремлевские политтехнологи тратили столько времени на дискредитацию и маргинализацию любого, кто мог бы составить хоть сколько-то убедительную конкуренцию Путину, делая все для того, чтобы он «соперничал» с такими явно непривлекательными псевдооппонентами, как Владимир Жириновский и Геннадий Зюганов. Преувеличенный страх этих политических манипуляторов перед относительно слабыми соперниками, не имеющими собственной политической базы, отражал их неуверенность в искренности народного расположения к Путину. Они хотели удостовериться, что никакая контрэлита никогда не сможет сформировать или выстроить свою избирательную базу. Общественное разочарование и недовольство системой нельзя было просто подавлять запугиваниями и применением силы. Напротив, разочарованием и недовольством нужно было умело управлять, подрывая и без того слабую сплоченность и готовность к коллективным действиям противников режима. Постановочные выборы формировали «площадку», или контекст, в котором могло иметь место это рискованное и непредсказуемое управление, включая периодический раскол политически враждебных избирательных блоков, циклическое формирование и развал конкурирующих коалиций и регулярную профилактическую зачистку политического поля от потенциальных конкурентов.
Постановочные выборы также обеспечивали официальной «партии власти» периодические возможности для ребрендинга. Придумывая новые лозунги и даже представляя новые лица, путинская «Единая Россия» позиционировала себя как движущую силу стабильности и перемен одновременно. Политический маркетинг учит, что продавцы могут удержать внимание покупателей, лишь предлагая им время от времени новые продукты — или, по крайней мере, «переупакованные», которые выглядят новыми. «Люди голосуют за спектакль, феерию, а не за обыденность, — заметил французский гуру маркетинга Жак Сегела. — Любые выборы — это драматургия». В российском случае это феерически верно.
Кроме того, постановочные выборы составили основу постоянно пересматриваемого Путиным договора — не с народом, а с региональными элитами. В отсутствие серьезной партии власти (как Коммунистическая партия Китая) либо хорошо организованной и эффективной бюрократии выборы служили основным инструментом контроля над политической элитой страны и привлечения новых кадров, сводя к минимуму риск опасного раскола в ее рядах. Российские «выборы без выбора» исполняли роль полноценных военных маневров, репетиций реальных «боевых действий», включая стрельбу по целям-имитациям и уверенность в итоговой победе властей. Постановочные выборы помогали оценить готовность «ударных войск» и проверить, какие региональные лидеры компетентны и надежны, а какие нет. От местных должностных лиц требовалось не только провозглашать свою лояльность, но и демонстрировать свою способность контролировать ситуацию, обеспечивая требуемые результаты выборов. В «полевых условиях» проверялась их способность вбрасывать бюллетени или фальсифицировать подсчет голосов, мобилизовывать студентов или бюджетников на явку на избирательные участки. Фальсификация выборов предоставляла режиму информацию о том, насколько успешно (или провально) нижестоящие должностные лица и члены партии играли назначенные им роли.
В первом десятилетии XXI века регулярные выборы также служили демонстрацией (то есть преувеличением) национального единства России и инсценировали воображаемую сплоченность и солидарность путинской страны. В соответствии с Конституцией Россия — демократическое федеративное правовое государство; согласно кремлевской риторике — высокоцентрализованное государство; а исходя из того, как реально осуществляется власть на большей части территории страны, — это хаотично раздробленное, разобщенное и феодализированное образование. Постановочные выборы в России служили не только для того, чтобы держать в узде единороссов «на местах» и формировать политическое пространство, в котором Путин и его правящий круг могли бы казаться единственным реальным выбором. Они также обеспечили психологическую подпитку в остальном эфемерному политическому единству нации в тот момент, когда многие россияне считали существующие границы страны временными, когда большинство не могло назвать дату, на которую приходится День России, и рассказать, что произошло в тот день, и когда единственным коллективным опытом, который люди могли вспомнить с гордостью, была победа СССР над нацизмом. В дни регулярных выборов, в отличие от любого другого дня в году, российских граждан призывали действовать сообща, делать что-то общее. Даже когда выборы были сфальсифицированы и их результаты были известны заранее, избиратели во всех отдаленных районах страны тянулись к урнам. Возможно, для того чтобы продемонстрировать лояльность не только лидеру, но и единству этого исключительно разнообразного политического пространства. Географическая карта России представляет собой обширную, неоднородную массу суши, скроенную, как будто на скорую руку, из разноцветных участков. Избирательная карта России символически превращает эти лоскуты в единое политическое целое — пусть и ненадолго. Простым россиянам, тяжело переживающим внезапное разрушение общего советского дома, где они родились, постановочные выборы, на которых Чечня отдает за Путина и «Единую Россию» 95% (и больше!) голосов, давали психологическую уверенность, что страна сохранила свою территориальную целостность, какой бы спорной и непрочной она ни была.
Еще одной функцией постановочных выборов в России в ходе первой десятилетки Путина было разграничение «лояльной (системной) оппозиции» и «пятой колонны» врагов и предателей. В этом контексте суть политической борьбы в России сводилась и сводится не к соперничеству представителей власти за одобрение народа, а к борьбе нескольких состоятельных граждан и многих чиновников рангом пониже за одобрение властей. Регистрация партий или независимых кандидатов Центральной избирательной комиссией приравнивалась к получению разрешения на политическую деятельность. Выборы в этом смысле помогают принять взвешенное политическое решение, где провести грань между безобидной (легализованной) и опасной (запрещенной) оппозицией. Отказ Центризбиркома зарегистрировать политическую коалицию служит четким предупреждением: финансирование или поддержка запрещенной фракции равносильны диверсии против системы. Главной задачей противников Путина является не победа на выборах, а сама регистрация для участия в них. С точки зрения Кремля, выборы в первом десятилетии XXI века были идеальной возможностью для чистки и обновления списка «системных» оппозиционных кандидатов и партий.
Наконец (перефразируя известное клише), путинские фальсифицированные выборы не симулировали демократию, а, скорее, имитировали авторитаризм. Это говорит о том, что постановочные выборы в эпоху Путина имели демонстрационный эффект, который, повторимся, до некоторой (хотя и не столь убийственной) степени сравним с эффектом показательных судебных процессов сталинской эпохи. Эрзац-выборы позволили Путину продемонстрировать способность планомерно и предсказуемо манипулировать процессом регистрации, выдвижения и голосования и тем самым, как ни парадоксально, закрепили его репутацию авторитарного лидера, способного достигать поставленных целей. Откровенные фальсификации выборов были не только демонстративным отрицанием притязаний Запада на роль «надзирателя» над политической трансформацией России после 1991 г. Они также были самым дешевым и простым для режима способом показать, что он не боится цветных революций, подобных тем, что произошли в Грузии в 2003 г. и Украине в 2004 г. Вопиющее мошенничество провоцировало недовольных граждан поднять голову и открыто бросить вызов режиму. Если же столь очевидная фальсификация результатов выборов не вызывала протестов, это означало, что общество смирилось с существующим режимом.
Помимо этого, фальсификация выборов позволяла правительству имитировать авторитарную власть, которой оно на самом деле не обладало, и тем самым укреплять слабеющий контроль над страной или, по крайней мере, обеспечивала ему некоторое пространство для маневра. Стремясь избежать любого проявления слабости и осознавая, что общественную поддержку можно искусственно «накачивать» демонстрацией властной силы, команда Путина предпочитала устраивать спектакли, для постановки которых требовалось не слишком много ресурсов, но которые давали зрителям преувеличенное представление о возможностях власти. Иными словами, «управляемая демократия» имитирует не демократию, а управление. Для фальсификации выборов требовались достаточно скромные административные возможности; организовать постановочные выборы было, безусловно, легче, чем обеспечить качественное образование для чеченской молодежи. Однако фальсификация результатов голосования в стране, где «выборы» советской эпохи запомнились как символ всемогущества власти, позволила коррумпированному режиму, неспособному решать проблемы страны и проводить политику в интересах общества, имитировать определенную степень автократизма, изображая себя вездесущим и всеведущим. Фальсификация выборов в первое десятилетие правления Путина походила на попытки нарядиться в овечью шкуру с тем, чтобы убедить всех, что ты — волк.
Постановочные выборы позволяли Путину и его клике править, игнорируя серьезные проблемы управления страной, перед которой стояло множество, казалось бы, неразрешимых задач. Такие выборы были хорошо адаптированы к характеру режима, который не эксплуатировал население (как это происходит сегодня в экспортной промышленности Китая) и не пытался его «переделать» (как в Советском Союзе), а скорее обеспечивал ему относительное процветание и стабильность, а потом игнорировал его, получая астрономические богатства от экспорта природных ресурсов России. В основе путинского государственного управления лежало (и остается) сокрытие некомпетентности, а не наращивание компетентности. Это позволяло ему осуществлять неконтролируемую власть с минимальным применением силы. Как утверждал Фурман, «ни один царь или генеральный секретарь никогда не пользовался такой властью в обществе при столь мизерном [его] запугивании». Действуя в «демократических» рамках, Путин не мог посадить в тюрьму 100 000 человек, чтобы обезопасить свою бесконтрольную власть. Но он мог арестовать нескольких, чтобы преподать наглядный и убедительный урок другим потенциальным конкурентам.
В 1953 г. потрясенный реакцией коммунистического правительства Восточной Германии на протесты рабочих Бертольд Брехт написал стихотворение под названием «Решение» (Die Lösung), в котором предложил, чтобы правительство, если оно уж настолько разочаровалось в народе, просто «распустило» существующий народ и выбрало новый. По существу, именно этим и занимаются российские власти. Каждые несколько лет с помощью административных мер они формируют и отбирают голосующих по своему желанию. Вместо того чтобы представлять волю избирателей, постановочные выборы призваны демонстрировать обществу преувеличенную картину могущества и эффективности власти, запугивать и успокаивать общество одновременно.
При этом, согласно Фурману, имитация демократии куда менее устойчива к имманентному саморазрушению, чем предполагали ее архитекторы в Москве. Он полагал, что правительство, поддерживая иллюзию выборности, закладывает основу для будущих цветных революций.
Роман Алексея Слаповского «Поход на Кремль» (2010) начинается с того, что полицейский случайно убивает молодого поэта. Мать погибшего, не зная, кого винить и что делать, берет тело сына на руки и почти в бессознательном состоянии идет к Кремлю. За ней следуют друзья ее сына и несколько совершенно посторонних людей. Узнав через социальные сети о том, что происходит нечто необычное, к ним присоединяются и другие. Большинство из них толком не понимают, зачем они вышли на улицу. У них нет общей платформы, общей мечты или общего лидера; их объединяет только общее ощущение, что их «это все уже достало». Они рады тому, что наконец происходит хоть что-то. Спецназ не в состоянии остановить их. Внезапно поход останавливается у стен Кремля. А потом… люди расходятся по домам.
Реальная версия этих событий развернулась в России в декабре 2011 г., когда Москва стала свидетелем самых масштабных протестов с 1993 г. Искру, вызвавшую гнев толпы, обеспечила не смерть поэта, а фальсификации на парламентских выборах. Но у протестующих было одно важное сходство с участниками марша недовольных из романа Слаповского: казалось, что они появились из ниоткуда и застали врасплох почти всех, в том числе, возможно, и самих себя. Протестующие представляли собой почти невообразимую смесь либералов, националистов и левых, которые прежде, вероятно, никогда не общались друг с другом и которые в течение нескольких головокружительных недель осмеливались представлять себе жизнь без Путина.
На вопрос, был ли Кремль удивлен происходящим, один из видных функционеров «Единой России» Юрий Котлер ответил: «Ну, представьте, что ваша кошка подошла к вам и заговорила. Во-первых, это кошка — и она разговаривает! Во-вторых, все эти годы правительство кормило ее, поило, ласкало и гладило, а теперь она говорит и что-то требует. Это шок». Общественность, почему-то считавшая, что демократия дает людям право на ответные действия, усомнилась в действенности политических технологий, основанных на убеждении в том, что «демократия» — это такая ненасильственная стратегия поддержания правления элит, и устроила им стресс-тест.
Сейчас представляется, что взрыв протестов в России был одновременно невозможен — и неизбежен. Негодование граждан вызвало не ухудшение уровня жизни, а чувство оскорбленного достоинства. Протестующие были возмущены беспардонно циничным решением Медведева и Путина поменяться местами в 2008 г., обставленным как «междусобойчик». Разумеется, никто не был особенно удивлен, когда Путин решил вернуться в Кремль в 2012 г. — он опасался, что предусмотренные конституционализмом западного типа ограничения начинают угрожать интересам России (в его понимании). Все знали, что Россия лишь притворяется демократией. Таким образом, демонстрации не были вызваны внезапным осознанием того, что выборы были «срежиссированы» Кремлем. Протестующих на улицы Москвы вывело бесцеремонное нарушение прежнего политического «контракта». После распада Советского Союза избиратели в Российской Федерации притворялись, что выбирают своих правителей, а те в ответ притворялись, что выражают общее мнение граждан и правят от их имени. Решив вернуть себе президентство, словно личную собственность, Путин отказался от притворства. Обыденность этого акта была не столько нарушением воли народа, сколько оскорблением его самоуважения. Власти, очевидно, просто наплевали на общественное мнение. Казалось, что зимние протесты 2011–2012 гг. подтверждали утверждение Фурмана об имманентности внутренней нестабильности псевдодемократии. Они выглядели дразнящим доказательством его предсказания о том, что эфемерные режимы такого типа рухнут, когда демократическое «слово» станет «плотью» и пробудившийся электорат выйдет на улицы и снесет устаревшую авторитарную машину.
Однако надежда Фурмана на демократическое «пробуждение» так и не материализовалась — возможно, из-за опасений Путина, что москвичи действительно решат воспроизвести украинский опыт бурной защиты демократии, который привел к падению прокремлевского правительства. В последующие несколько лет имитация демократии в России переросла не в триумф демократического фасада над закулисным авторитарным аппаратом, а наоборот. Как и в романе Слаповского, демонстранты просто разошлись по домам.
Грубо говоря, с 1991 по 2011 г. стратегия Кремля состояла в имитации западных демократических форм власти; эта стратегия позволяла с минимальными финансовыми и энергетическими затратами поддерживать в глазах общественности видимость эффективности и силы государства, которое на деле было хронически слабым, а также защищать богатства инсайдеров режима. В первое посткоммунистическое десятилетие иллюзорная демократия была оружием обороны, успокаивающим не слишком сведущих западных пропагандистов и придающим России респектабельность на лихорадочных торгах с европейцами и американцами. Официальная линия, также ориентированная на западную аудиторию, состояла в том, что демократический транзит — при всех стараниях — требует несколько больше времени, чем ожидалось. Таково было послание, содержащееся в первой инаугурационной речи Путина в 2000 г.:
Сегодня действительно исторический день, я хочу на этом еще раз сконцентрировать внимание. В самом деле, впервые за всю историю нашего государства, за всю историю России впервые верховная власть в стране передается самым демократическим, самым простым образом — по воле народа, законно и мирно. Смена власти — всегда проверка конституционного строя, проверка его на прочность. Да, у нас это не первая проверка, очевидно, не последняя, но это испытание, этот рубеж в нашей жизни мы прошли достойно. Мы доказали, что Россия становится современным демократическим государством. Мирная преемственность власти — это важнейший элемент политической стабильности, о которой мы с вами мечтали, к которой стремились, которой добивались.
Путин и правда пришел к власти мирным путем. Но вовсе не «по воле народа». Он был выбран ельцинской командой после того, как помог подавить бунт против Ельцина, инспирированный тогдашним премьер-министром Евгением Примаковым и поддержанный независимо избранными губернаторами, а также генеральным прокурором Юрием Скуратовым, который расследовал коррупцию в семье и окружении Ельцина. Защитив инсайдеров режима от антикоррупционной кампании, развязанной политическими соперниками, Путин подтвердил свою надежность — и получил президентское кресло на блюдечке с голубой каемочкой. Поскольку к тому времени это было секретом Полишинеля, «смиренная» апелляция Путина к «воле народа» показала лишь то, что Кремль вполне освоил псевдодемократическую лицемерную риторику.
В контексте многосторонних саммитов демократический фасад придавал России некий флер современной державы. Но, напуганные глобальной волной цветных революций (начиная с «революции роз» 2003 г. в Грузии и «оранжевой революции» 2004–2005 гг. на Украине), российские лидеры постепенно осознали, что имитация демократии — особенно настолько демонстративная и безудержная — может в конечном итоге дестабилизировать режим.
Первое десятилетие президентства Путина совпало со второй фазой имитации Запада в посткоммунистической России. В этот период легитимность правящего клуба основывалась на том, что явные фальсификации выборов сопровождались молчаливым (хоть и неохотным) непротивлением общественности. Но протесты 2011 г. по поводу фальсификации парламентских выборов лишили эту негласную («ты знаешь, что я знаю») легитимность устойчивости. Число собственно протестующих было невелико, но, согласно опросам общественного мнения, они пользовались широкой поддержкой, а экономический спад, подрывавший возможности Кремля купировать общественное недовольство, усугублял положение властей. Отчаянные поиски новой формулы легитимности для замены «непротивления псевдовыборам» начались сразу же после возвращения Путина на пост президента весной 2012 г. Эти поиски напрямую привели к аннексии Крыма, наполнившей улицы Москвы не протестом, а ликованием, а потом — к кровавой «прокси-войне» на востоке Украины. Аннексия Крыма Россией стала самым важным (хотя и не последним) актом постпротестной трансформации путинского режима. Антипутинские акции протеста, вроде «ОккупайАбай» в 2012 г., переросли в 2014 г. в пропутинское празднование «Возвращения Крыма».
Импровизированный украинский гамбит Путина был мотивирован не столько страхом перед появлением военных кораблей НАТО на Черном море, сколько опасением, что разочарованные москвичи могут воспроизвести киевские уличные протесты, которые, по убеждению Путина, контролировались из-за пределов страны. Как вспоминает тогдашний посол США в РФ Майкл Макфол , Путин, похоже, никогда не сомневался, что антиправительственные уличные демонстрации 2011–2012 гг. в Москве, как и те, что проходили на Украине сначала в 2004-м, а затем в 2013–2014 гг., были инспирированы Западом. Он также считал, что целью московских протестов была если не полная смена режима, то по крайней мере отстранение от власти лично его. Как писал Макфол, «в путинском мире массы никогда не действовали самостоятельно. Скорее, они были инструментами или рычагами, которыми можно было манипулировать». Путин реально «считал США организатором смены режимов во всем мире, в том числе и в России. Путин обвинял Соединенные Штаты во всех бедах, что происходят в мире и в России». Его также очень обеспокоила неблаговидная готовность собственных сторонников, включая кремлевских инсайдеров, к открытому сотрудничеству с протестующими в 2011–2012 гг. Как и Фурман, Путин заключил, что его псевдодемократический режим уязвим, но он пошел дальше — и решил, что Запад злонамеренно замышляет воспользоваться этой уязвимостью. Показательно, что его высказывания время от времени созвучны идеям российского публициста Ивана Ильина (1883–1954) о том, что Запад всегда стремился «расчленить Россию, чтобы провести ее через западное уравнение и развязание, и тем погубить ее». Принятая в отношении СССР после Второй мировой войны стратегия сдерживания не была для Запада политической инновацией. Напротив, по словам Ильина, это был один из элементов традиционной политики Запада в отношении России. Другим элементом этой политики была пропаганда в России неприемлемой с культурной и географической точек зрения демократической формы правления, способной лишь ослабить страну. После политического конфуза и напряженности на выборах 2011 и 2012 г. режим пришел к выводу, что имитация внутренних институтов и лозунгов Запада в качестве защиты от западного влияния исчерпала себя. Российскому режиму нужно было переходить в наступление не для того, чтобы вернуть себе статус глобальной сверхдержавы, а просто для того, чтобы выжить. В этом же контексте стоит расценивать и стремление Кремля разрушить созданный США после 1989 г. либеральный миропорядок. Поддержка американцами «арабской весны» 2010–2012 гг. и особенно военной интервенции НАТО в Ливию подтвердила самые мрачные опасения Кремля в том, что Соединенные Штаты — это разрушительная революционная сила, с которой путинская Россия мирно сосуществовать не может. Однако выбранный Москвой путь был удивительным. Для подрыва западной гегемонии Россия не отказалась от стратегии имитации Запада — она видоизменила и переориентировала ее, сделав ее главным оружием противостояния Западу.
Выступая 8 января 1962 г. на заседании Президиума ЦК КПСС с докладом, содержание которого оставалось засекреченным более сорока лет, Никита Хрущев заявил своим кремлевским коллегам, что Советский Союз настолько уступает США в противостоянии сверхдержав, что единственный выход Москвы — перехватить инициативу в международных делах. Через несколько десятилетий архивисты будущего смогут обнаружить аналогичную речь, произнесенную президентом Владимиром Путиным перед своим ближайшим окружением в феврале 2014 г. Именно тогда он решил шокировать Запад, аннексировав Крым и продемонстрировав, что это сойдет ему с рук. Кроме того, этот молниеносный шаг позволил ему скрыть тот унизительный факт, что Россия только что потеряла Украину. Самое поразительное, что это успешно остановило эрозию народной поддержки его режима. Некоторые из его публичных высказываний в то время могли навести на мысль о том, что в решении об аннексии Крыма не последнюю роль сыграли идеи русского этнического национализма. Насмешники в Кремле, должно быть, действительно наслаждались эстетикой зеркального преображения ситуации — Москва пришла на помощь «порабощенному народу». Но следует помнить, что Путин в какой-то степени советский человек и, как бы он ни винил Запад, он прекрасно понимает, что в развале Советского Союза центральную роль сыграл этнонационализм.
Исследования подражательного поведения в животном мире описывают механизм мимикрии, с помощью которого потенциальные жертвы хищников изменяют свой внешний вид, сливаясь с пейзажем в надежде остаться незамеченными. Эта концепция очень полезна для понимания первой фазы имитационной демократии в России в 1990-х и начале 2000-х гг. Имитируя стремление соответствовать западной политической модели, российские власти в период наибольшей слабости и уязвимости смогли остаться у руля, чтобы реструктуризировать экономику (часто в коррупционных целях). Но эта стратегия выживания не давала ощущения победы. Прослыв в глазах близоруких наблюдателей демократической страной, вы можете надеяться выжить, но не сможете рассчитывать на противостояние Западу или использование национальной исключительности в качестве источника политической легитимности.
Аннексия Крыма была, по сути, попыткой заново легитимировать систему, которая теряла ресурс доверия. И демонстрация того, что Москва может безнаказанно бросить вызов Западу, позволила это осуществить. Спектакль о беспрепятственном нарушении международных норм пришел на смену спектаклю о беспрепятственном нарушении норм демократических. Маленькие победоносные войны в таких символически важных местах, как Крым, принесли более весомую политическую отдачу, чем фальсификация выборов. Откровенное пренебрежение западными нормами и ожиданиями добавило путинскому режиму больше популярности, чем этнонационализм или любые стратегические выгоды, полученные благодаря «возвращению» Крыма на родину. Тем, кто «ставит перед собой только одну цель — развалить российскую государственность, — сказал Путин, выступая на митинге после победы на выборах 2012 г., — мы показали, что нам действительно никто ничего не может навязать — никто и ничего!». Аннексия Крыма подтвердила его правоту. Путин срежиссировал драму о суверенитете. Это был его бенефис, сорвавший громовую овацию публики. Восстановление силы и суверенитета России, то есть ее фактической независимости от западного влияния, сегодня остается основной темой путинского публичного дискурса. «Сдержать Россию не удалось! …Нужно осознать эту реальность, — повторил он в 2018 г. — …нас никто не слушал. Послушайте сейчас».
Такая сверхчувствительность и напористость позволяют предположить, что геополитические авантюры России после 2012 г. в значительной степени обусловлены глубокой обеспокоенностью руководства страны ее слабостью по сравнению с Западом. Россия обделена мягкой силой, ее экономика неконкурентоспособна, субсидируемый нефтедолларами уровень жизни находится в состоянии стагнации и спада, население стареет и сокращается. Простые люди испытывают глубокое недоверие по отношению к элите — необузданной и социально безответственной. Таким образом, главной дилеммой руководства остается поиск способа зафиксировать государственную власть в народных настроениях. Кремль осознал, что горячие эмоции так же важны для его легитимности, как и горючие углеводороды. Полезно вспомнить, что первое интервью Путина после его вступления в должность президента содержало такую сентенцию: «…идет очень жесткая конкурентная борьба не только между фирмами на рынке, но и между государствами на международной арене. И, к нашему глубокому сожалению, есть определенное чувство тревоги, потому что мы не являемся лидерами в этом соревновании». Таким образом, Путин с самого начала поставил перед собой задачу возродить роль России как серьезного игрока в большой игре, из которой Москва была бесцеремонно изгнана в 1991 г. Русско-грузинская война 2008 г. стала генеральной репетицией. Но полномасштабный внешнеполитический авантюризм начался только после 2012 г.
Относительная слабость Москвы на внешнеполитической арене не означает, что Россию не следует воспринимать всерьез и недооценивать ее успехи в частичном восстановлении ее глобальной значимости — как поставщика безопасности для режима Асада и поставщика газа для Германии. Но, в отличие от Китая, Россию нельзя определить как классическую «новую» или «растущую» державу. Ее влияние на международной арене ничтожно по сравнению с тем, что имел Советский Союз, и, хотя ей удалось улучшить свои позиции в краткосрочной перспективе, ее долгосрочные перспективы в качестве глобального тяжеловеса сомнительны. Аннексия Крыма укрепила легитимность Путина, но к интервенции в Сирию большинство россиян остались безразличными, а российское участие в делах Африки и Латинской Америки, по-прежнему незначительное, но растущее (и дорогостоящее), широкой общественности либо вовсе неизвестно, либо совсем ею не приветствуется. Однако способность Кремля играть роль спойлера на мировой арене никаких сомнений не вызывает.
Правда, относительную мощь государств сегодня до отвращения трудно измерить из-за эффекта, который обозреватель Дэвид Брукс назвал «бунтом слабых». Подавляющее военное превосходство Америки привело ее соперников не к покорности и подчинению, а к асимметричным видам военного противостояния, которые фактически переносят битву на территорию, где превосходство США в военной силе не имеет значения. Согласно одному любопытному гарвардскому исследованию, более слабая сторона в асимметричных войнах между 1800 и 1849 г. достигла своих стратегических целей лишь в 12% случаев («сила» измерялась числом солдат и огневой мощью). На удивление, в войнах, разразившихся в 1950–1998 гг., слабая сторона, напротив, преобладала в 55% случаев. Чаще всего такой парадоксальный успех слабых объясняется тем, что им не требовалось разгромить или уничтожить своего врага, а только выстоять — причем, как правило, на своей территории. Слабому было достаточно лишь наносить определенный ущерб военной машине врага и ждать, пока номинально превосходящий его по силе противник утратит боевой пыл. Таким образом, знаковой фигурой современной войны становится, похоже, не завоеватель, а тот, кто сопротивляется.
В противостоянии с Западом Россия, несомненно, является более слабой стороной. Но она эффективно использовала подрывную тактику («тактику спойлера»), чтобы перехватить инициативу и тем самым формировать и направлять конфликт в соответствии с собственными интересами и мировоззрением. Она добилась успеха, воспользовавшись относительной пассивностью и отстраненностью Запада, свойственными ему до начала президентства Трампа. Головокружительная игра Кремля в эскалацию-деэскалацию на востоке Украины и военное вмешательство в Сирии показали, что Путин сделал обструкционизм и непредсказуемость своим излюбленным оружием.
До аннексии Крыма Россия в основном имитировала внутренние институты Запада — прежде всего, регулярные выборы. Непреднамеренным и нежелательным побочным эффектом этой стратегии оказалось укоренение в общественном сознании надежды на прозрачность и подотчетность правительства, дававшей основания для критики и нападок на власти, обеспечивающие свое правление путем фальсификации выборов. На внутреннем фронте правительство столкнулось с упреками в лицемерии, в оскорбительном противоречии между притворным уважением к избирателю и отсутствием подлинного политического общества, в котором к гражданам относились бы «достойно». Именно это привело к массовым демонстрациям протеста против фальсификаций в 2011–2012 гг. под лозунгом «Гражданское достоинство», призванным дискредитировать прежнюю формулу легитимации режима.
После 2012 г. Кремль отказался от попыток упрочить свою внутреннюю легитимность, имитируя демократию западного образца. Фальсификации выборов продолжаются, но они больше не служат несущей опорой популярности и авторитета режима. Перенос политики имитации на международную арену избавлял Кремль от прессинга общественного недовольства и обвинений в лицемерии за несоответствие декларируемым демократическим притязаниям. Новой целью Москвы стала дискредитация существующего миропорядка, в котором заправляет Запад, путем разоблачения его фундаментального лицемерия. В новой политической риторике доминировал сарказм: американцы, дескать, на словах соблюдают международное право, но действуют в соответствии с «правом сильного». Отвечая на критические выпады Запада после аннексии Крыма, Путин язвил: «Нам говорят, что мы нарушаем нормы международного права. Во-первых, хорошо, что они хоть вспомнили о том, что существует международное право, и на том спасибо, лучше поздно, чем никогда». Не толпы протестующих на улицах Москвы преподнесли Путину урок — наоборот, Путин во главе толпы вознамерился преподать урок Западу. Утверждая культурную и политическую исключительность России, новый подход Кремля обеспечил и моральное обоснование решительного отказа от любых снисходительных нотаций, которые Запад читал русским с 1991 г. Как сказал журналисту отставной российский офицер, ныне сражающийся за донецких сепаратистов против украинского правительства, он гордится тем, что Путин восстановил авторитет России, аннексировав Крым и поддержав повстанцев Донбасса: «Мне нужна русская идея для русских; я не хочу, чтобы американцы учили нас жить. Мне нужна сильная страна, которой можно гордиться. Я хочу вернуть смысл жизни». Благодаря Путину Россия перестала «брать уроки» у Америки — в том смысле, что она перестала быть «имитационной демократией с комплексом неполноценности». Этот комплекс неполноценности ни в коем случае не исчез, но Кремль больше не собирался преодолевать его, имитируя демократию. Вместо этого Москва намеревалась «маскировать слабость дерзкой агрессией, отомстить за глубокие обиды и любой ценой выжить».
В 2007 г. (в том же году, когда Путин выступил с захватывающей мюнхенской речью), Никита Михалков, знаменитый российский кинорежиссер и известный путинский лоялист, выпустил замечательный ремейк «Двенадцати разгневанных мужчин» (1957) Сидни Люмета. «12» оказались увертюрой к следующей, более агрессивной фазе российской имитации Запада, которой предстояло начаться позже, через несколько лет после зимних протестов 2011–2012 гг., которые, как мы утверждали выше, кружным путем привели к аннексии Крыма.
В «Двенадцати разгневанных мужчинах» Люмета 18-летнего пуэрториканца судят по обвинению в том, что он зарезал собственного отца. Если его признают виновным, он будет казнен. Не желая тратить время на разбирательства, одиннадцать присяжных соглашаются с тем, что вина юноши очевидна, но двенадцатый (его играет Генри Фонда) идет наперекор остальным и, ссылаясь на «обоснованное сомнение», начинает разрушать доказательную базу обвинения. В результате после долгих колебаний и споров присяжные объявляют парня невиновным.
«Двенадцать разгневанных мужчин» — классическое отображение американского либерализма — регулярно входит в списки величайших голливудских фильмов всех времен. Это хвалебная песнь решимости свободных людей бороться за истину, против классовых и этнических предрассудков. Это кинематографическая дань уважения рациональному мышлению, скрупулезному исследованию улик и бескорыстной справедливости. Появившаяся сразу после заката эпохи маккартизма, лента остается мощным (пусть и весьма стилизованным) аргументом в защиту американских либеральных ценностей.
Фильм «12» также снискал немалый успех у своей целевой — отечественной — аудитории. Он стал художественным воплощением попыток посткоммунистической России провозгласить независимость от Запада за счет имитации Запада. Фильм рассказывает о чеченском подростке, которого обвиняют в убийстве приемного отца — офицера спецназа, забравшего мальчика с собой в Москву после того, как родители последнего были убиты на чеченской войне. Как и в оригинале Люмета, фильм начинается с совещания жюри присяжных, состоящего только из мужчин. Почти все они уверены в виновности юноши. Но, как и в оригинальном фильме, один из двенадцати выступает против общего мнения. Как и у Люмета, присяжные делятся историями из личной жизни и в конце концов просят суд провести повторное разбирательство. Не абстрактные аргументы, а жизненный опыт постепенно изменяет взгляды присяжных. Не правда, а сострадание помогает им найти справедливость. Но развязка русского ремейка сильно отличается от американского оригинала. В версии Михалкова важно не торжество правосудия вообще, но личная судьба конкретного юноши. По ходу фильма становится понятно, что, стоит ему выйти на свободу, настоящие убийцы найдут его и убьют. Поэтому персонаж, представляющий альтер эго Михалкова, — бывший сотрудник КГБ, пытающийся выглядеть и говорить как Путин, — ставит присяжных перед выбором. Либо присяжные должны осудить заведомо невиновного на тюремный срок, чтобы спасти ему жизнь, либо им самим придется обеспокоиться защитой юноши после того, как его отпустят на свободу. Единственным, кто готов посвятить себя этой неблагодарной задаче (что неудивительно), становится бывший сотрудник КГБ.
Чеченский юноша в фильме Михалкова олицетворяет постимперского сироту, брошенного и обреченного на гибель в жестоком глобализованном мире — если только в последний момент его не спасет герой-защитник. Говорят, что Путин, посмотрев этот фильм в своей подмосковной резиденции в Ново-Огареве вместе с президентом Чечни силовиком Рамзаном Кадыровым, признался, что у него «слезы навернулись на глаза». Разбираться в слезинках Путина — удел, возможно, вышедшего в тираж кремленолога, но если все же дать волю воображению, можно предположить, что с точки зрения Путина ироничная михалковская адаптация классической американской оды либерализму отражала кардинальный выбор, стоящий перед его страной: либо Россия покончит с глобализацией во главе с США, либо глобализация под руководством американцев покончит с Россией.
Однако для эффективного противодействия глобализации во главе с США России нужна была другая стратегия, отличная от той, что применялась до 2012 г. Непосредственно после 1991 г. имитация Запада была одним из способов выживания в условиях кризиса, подлаживания к мировому гегемону. Миметизм был естественным ответом на хаос и неопределенность того времени — включая неопределенность в отношении стратегических целей, которые Кремль в конечном счете хотел бы преследовать. Копирование институций западных держав, от которых в краткосрочной перспективе тогда зависело выживание российской государственности, было вполне осмысленным. Однако приверженность иностранным образцам не позволяла России восстановить утраченный статус главного протагониста мировой истории. Даже место в Совете Безопасности ООН не давало истинного суверенитета. Его не удалось обрести даже несмотря на великодушное приглашение вступить во Всемирную торговую организацию. Уважение на международной арене ничего не стоит, если оно отражает лишь добрую волю чужих стран. Его нужно заработать — политическим потенциалом, динамизмом экономики, военной силой и культурной самобытностью. Одного ядерного арсенала Москвы, каким бы грозным он ни был, не хватало для восстановления международного уважения, которого Путин явно жаждал: «Нельзя потерять свои культурные корни, то, что формировалось веками, складывалось многими поколениями представителей разных национальностей и разных религий и не раз на самых трудных поворотах истории государства российского сберегало его для будущих поколений», — такова официальная линия Путина после 2012 г. Новая стратегия России подразумевала два элемента: консервативный отказ от псевдовестернизации внутри страны и новые приемы агрессивной имитации за рубежом. «Суверенная демократия» теперь означала право и власть, чтобы с грохотом захлопнуть дверь перед носом Запада.
Возвращение (на деле — мнимое) Кремля к традиционным консервативным ценностям, сигнализирующее и фиксирующее его отречение от западного либерализма, не было абсолютно неожиданным. Книга «Конец истории и последний человек» Фукуямы никогда не была бестселлером в России — в отличие от «Столкновения цивилизаций» Самюэля Хантингтона (Clash of Civilizations). Российские интеллектуалы националистического толка с энтузиазмом поддержали гипотезу ныне покойного профессора Гарвардского университета о том, что «в нарождающемся мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика. Наиболее важные границы, разделяющие человечество, и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой». Аналогичным образом, одной из главных целей путинского проекта государственного строительства с момента его прихода к власти было создание своего рода «государства в панцире», которое сможет безопасно интегрироваться в мировую экономику только в том случае, если его национальные традиции, внутренняя политика и гражданское общество будут в определенной степени изолированы от внешнего влияния.
С точки зрения Путина, культурная и финансовая зависимость российской элиты от Запада является существенным источником уязвимости его режима. Путин контролирует в России все, кроме того, что действительно имеет значение: цен на углеводороды, общественных настроений (его популярность значительно снизилась в 2018–2019 гг.) и — в какой-то мере — лояльности богатых. Его влияние на экономическую элиту, имеющую множество бизнес-интересов за рубежом, велико, но все же ограниченно. Это объясняет, почему в начале его президентства одной из его основных целей стала ренационализация космополитичного бизнес-класса страны. Длительный тюремный срок находящегося ныне в изгнании российского олигарха Михаила Ходорковского, война 2008 г. в Грузии, вопиющая резкость и грубость, с которой он регулярно нарушает негласные нормы поведения мировых лидеров в приличном обществе, — все это было направлено на то, чтобы шокировать Запад, чтобы усилить экономическую, политическую и культурную изоляцию России, несмотря на противодействие таких мощных сил, как, например, цифровизация коммуникаций. Издалека связь между путинской войной против геев, призванной привлечь симпатии русских консерваторов, возмущенных декадентством «западников», и аннексией Крыма, призванной восхитить российских националистов и одновременно привести либеральный Запад в смятение, не просматривается. Но оба этих рецепта — из одной и той же «поваренной книги» агрессивного изоляционизма.
О консервативном повороте в российской политике написано много, но этот очевидный сдвиг вправо трудно понять без учета агрессивного изоляционизма России. Наиболее распространенная трактовка заключается в том, что решением возглавить консервативную революцию Россия обязана авторитарному характеру своих лидеров. Сторонники этой теории приписывают путинскую версию русского консерватизма идеологическому влиянию таких мыслителей, как Иван Ильин или Александр Дугин. Путин и правда время от времени упоминает Ильина, но при этом он не слишком вписывается в образ классического диктатора-доктринера. В отличие, например, от Сталина, он не слывет заядлым читателем. Почти все его биографы согласны с тем, что он «по сути своей — советский человек». Его риторические эскапады вдохновлены не столько возрождением славянофильской традиции, сколько ироничной имитацией — пародией на высказывания врагов Советского Союза. Фактически, обвиняя сегодня Запад, Кремль говорит тем же языком, что и Запад, поливавший грязью и презрением Советы в 1920-е гг.: Запад утратил веру в Бога; Запад пытается разрушить семью, пропагандируя свободную любовь и всепроникающий губительный релятивизм. Развернув дискурс на 180 градусов, Россия позиционирует себя защитником и спасителем старушки Европы, преданной растленным Западом. Но звучащий здесь «славянофильский консерватизм» — не более чем поверхностная лакировка.
Дело в том, что при всех проповедях ультраконсерватизма от российских лидеров само российское общество вовсе не консервативно. Так, браки в современной России распадаются чаще, чем в Советском Союзе, печально известном высоким уровнем разводов. На 100 браков в России приходится 56 разводов — несовершенный, но красноречивый показатель разложения семейного традиционализма и такой добродетели, как супружеская верность.
Уровень разводов в России столь же высок, как и на якобы разлагающемся Западе, а уровень абортов даже выше, хотя и не так шокирующе высок, как в Советском Союзе 1970-х и 1980-х гг. Посещаемость церкви ниже. Как же тогда объяснить пресловутый консервативный поворот России?
Это можно сделать, только поняв, что российских лидеров преследует не только кошмар территориальной дезинтеграции, но и (точно так же, как и их коллег в Восточной Европе) призрак демографического спада.
С 1993 по 2010 гг. численность населения России сократилась со 148,6 млн чел. до 141,9 млн чел. По различным параметрам демографические показатели России схожи с показателями многих беднейших и наименее развитых стран мира. В 2009 г. общая ожидаемая продолжительность предстоящей жизни 15-летних в России, по оценкам, была ниже, чем в Бангладеш, Восточном Тиморе, Мадагаскаре, Нигере, Йемене и Эритрее. Ожидаемая продолжительность жизни взрослых мужчин в России, по оценкам, ниже, чем в Судане, Руанде и даже в измученной СПИДом Ботсване. Несмотря на то что российские женщины в среднем живут несколько дольше мужчин, в 2009 г. уровень смертности среди женщин трудоспособного возраста в России был немногим выше, чем среди женщин трудоспособного возраста в Боливии, беднейшей стране Южной Америки. Двадцатью годами ранее уровень смертности среди женщин трудоспособного возраста в России был на 45% ниже, чем в Боливии.
Консервативный поворот в политической риторике Москвы лучше всего объясняется не отсылками к славянофильским классическим трудам, пылящимся в кремлевской библиотеке, а уникальным сочетанием показателей африканского уровня смертности и европейского уровня рождаемости в России.
Кроме того, консервативная риторика потребовалась для того, чтобы придать путинскому большинству некую идеологическую форму и помочь Кремлю провести черту между патриотическими россиянами и либеральными предателями, которые — в кремлевской картине мира — находятся под контролем иностранных посольств. Но это лишь инструментальные лозунги, а не нравственные убеждения, и их влияние на поведение незначительно и эфемерно. Паранойя по поводу иностранных заговоров, напротив, имеет далекоидущие последствия.
В горячечных политических фантазиях Кремля демографический упадок — это не просто нежелательная участь России. Это еще и злобный западный заговор. В 1994 г. в Лаборатории братьев Райт в Огайо (ныне Исследовательская лаборатория ВВС США) один сотрудник, наделенный чрезмерно богатым воображением, предложил идею «гей-бомбы». Концепция этого гипотетического психохимического оружия основывалась на предположении, что распыление женских половых феромонов над позициями противника заставит его бойцов испытывать сексуальное влечение друг к другу — в результате «зачарованные» солдаты займутся любовью, а не войной.
Само собой разумеется, нелепый проект гей-бомбы так и остался на уровне «блестящей идеи». Однако российские лидеры ведут себя так, как будто в 1991 г. на них сбросили эту бомбу. «Мое отношение к гей-парадам и к сексуальным меньшинствам простое, — объяснял Владимир Путин на пресс-конференции 1 февраля 2007 г., — оно связано с исполнением моих служебных обязанностей и заключается в том, что одна из главных проблем страны — демографическая». В духовном мире Путина демографический кризис в России отражает глобальный моральный упадок. Следовать за Западом сегодня — значит признавать «не только… права каждого на свободу совести, политических взглядов и частной жизни, но и обязательно признавать равноценность… добра и зла».
Понять целый ряд репрессивных законов, принятых в последнее время в России, в том числе законодательство против «гей-пропаганды», невозможно, если не понимать, насколько мощное влияние вестернизация оказала на сложные отношения между поколениями, особенно внутри российской элиты. Одним из главных факторов, подтачивавших легитимность коммунизма, была ограниченная возможность советской элиты передавать свои привилегии детям. Конечно, все знали, какими благами наслаждается золотая молодежь — дети номенклатуры. Однако статус своих родителей унаследовать по закону они не могли. Это труднообъяснимое посягательство на заложенное в человеческую природу стремление заботиться о своем потомстве было фундаментальной слабостью режима, основанного на эгалитарной идее о том, что социальный статус по рождению никоим образом не должен влиять на жизненные перспективы.
В 1991 г. посткоммунистические элиты России, наконец, освободились от этих ограничений — и с энтузиазмом бросились помогать своим отпрыскам в борьбе за власть, богатство и престиж в обществе. Одним из самых распространенных видов такой помощи была учеба за границей. Проблема состояла в том, что многие из этих счастливчиков решили никогда не возвращаться на родину. Те же, кто вернулcя, вернулись с совершенно иными, нерусскими привычками и убеждениями.
Понимание психологии национальных элит в бывших коммунистических странах подразумевает понимание следующего парадокса: как только у этих элит появляется возможность проявить преимущественную заботу о своих детях, эти дети пытаются стряхнуть с себя влияние родителей, избавиться от их опеки. Синхронизировавшись с нормативной базой Запада, отпрыски элиты, получившие иностранное образование, теряют скоординированность с нормативными ожиданиями родины, где жили предыдущие поколения. Отсюда и обвинения в адрес Запада в том, что он «похищает» детей представителей российской элиты. Эти обвинения стали одним из ключевых принципов кремлевского антизападничества, они подпитывают попытки Кремля репатриировать национальные бизнес-классы, осевшие за рубежом. Руководство страны опасается, что в России, как и в имперские времена, будут заправлять ее зараженные западной культурой уроженцы, которые затем сговорятся лишить прежние привилегированные группы привычного им образа жизни. Если на Западе 1968 г. был восстанием детей против диктата и притеснений со стороны родителей, то в России 2010-е гг. — это протест родителей против чуждых для них социальных и культурных ценностей своих детей, получивших западное образование.
Сегодня модно интерпретировать политику Путина как попытку восстановить геополитическое влияние СССР, если не сам Советский Союз. Иные комментаторы подчеркивают роль России как консервативной державы, ведущей своего рода крестовый поход против современного декаданса, стремясь переделать Европу «под себя». Грозные высказывания поп-звезды российского евразийства Александра Дугина кочуют по западным СМИ. Все это вводит в сильное заблуждение. Кремль продуцирует консервативный дискурс и пытается принять имперский вид, но политика Путина не имеет почти никакого отношения к традиционному империализму или экспансионизму России. Сторонники Путина также не собираются отказываться от современного рационализма и индивидуализма ради идеализированного образа средневековой общинной пасторали и единения с природой в традиционной сельской жизни. Сходство между путинским антиамериканизмом и неприязнью славянофилов к западничеству XIX века в лучшем случае поверхностно. Более того, для человека, достигшего совершеннолетия в Советском Союзе, этнонационализм не может быть настолько важным внутри- и внешнеполитическим фактором, как считают многие комментаторы. Путин и правда прибегал к националистической риторике в оправдание аннексии Крыма, но он слишком хорошо понимает, что именно национализм уничтожил Советский Союз, чтобы всерьез приветствовать такую этническую однородность, которая развалит и многонациональную Российскую Федерацию.
Путин не мечтает завоевать Варшаву или вновь оккупировать Ригу. Напротив, его политика, повторимся, является выражением агрессивного изоляционизма, попыткой консолидировать собственное цивилизационное пространство. Она воплощает его оборонительную реакцию на угрозу для России со стороны глобальной экономической взаимозависимости и цифровизации, а также распространения западных социальных и культурных норм, которое, похоже, невозможно сдержать. В этом смысле политика Кремля отражает общую тенденцию, которая проявляется в самоизоляции, возведении баррикад и деглобализирующего поведения других глобальных игроков в условиях мировых финансовых кризисов, бушующих с 1980-х гг. На первый взгляд, действия Путина действительно напоминают имперскую политику России XIX века. Но их гораздо проще понять, признав их частью общемирового сопротивления безудержному, открытому для бизнеса, но недостаточно управляемому процессу глобализации, разворачивающемуся в XXI веке. Россияне, которые могут себе это позволить, не ограничены в поездках за рубеж . Но Путин, как и Трамп, хочет оградить страну от либерального Запада. Для него это важнее, чем аннексия прилегающих земель. Грубо угрожая Западу, он может даже надеяться заставить Запад «заплатить за стену», то есть вложить значительные средства в защиту от киберинтервенций России в американскую и европейскую политику. Эти атаки, помимо прочего, представляют собой обреченную попытку возродить информационные границы между государствами в момент, когда правительства разных стран мира теряют монопольный контроль над национальным информационным пространством в результате, например, постепенного совершенствования сервисов вроде Google Translate.
Желая объяснить попытки Путина «закрыть Россию», можно, конечно, обратиться к историческим параллелям. Похоже, что всякий раз, когда Россия открывается миру, в некий момент наступает паника и авторитарные лидеры страны в истерике возвращаются к изоляционизму, сдобренному реваншизмом. Нечто похожее произошло после победы России над Наполеоном в XIX веке. В 1946 г. Сталин начал свою печально известную кампанию по борьбе с космополитизмом, и сотни тысяч советских солдат были отправлены в лагеря , ибо режим опасался, что они видели слишком много Европы. Возможно, сегодня мы являемся свидетелями чего-то подобного, хотя и менее убийственного. С другой стороны, у Сталина была идеология и миссия, не говоря уже о пристрастии к массовым убийствам, аналога чему в путинской системе нет. Тем не менее справедливо будет сказать, что Кремль по-прежнему убежден, что выживание режима зависит от подрыва глобальной гегемонии либерального Запада.
В 2012 г., открывая для себя потенциальные угрозы «обращения», скрытые в практике имитации внутриполитических институтов Запада, Кремль оценил и потенциал имитации американской внешней политики — и как наступательного оружия, и как средства подрыва либерального миропорядка. Классическим примером использования подрывной имитации была попытка нацистов обвалить британский фунт стерлингов, наводнив Великобританию поддельными банкнотами. Но этот случай кардинально отличается от отзеркаливания, призванного заставить неприятеля взглянуть в лицо своей собственной жестокости и лицемерию. Политика России после 2012 г. показывает, как гораздо более слабая сторона при помощи такого отзеркаливания может атаковать, приводить в замешательство и деморализовать гораздо более сильного, казалось бы, противника.
Самый яркий пример агрессивной имитации подобного рода — решение умеющих работать на публику пропагандистов ИГИЛ обряжать пленников перед казнью в оранжевые робы. Эта изуверская пантомима — целенаправленная имитация унижений, которым Америка подвергала заключенных-мусульман в Гуантанамо. Джихадисты стремились создать зеркальное отображение того, как Америка нарушает основополагающее человеческое достоинство заключенных-мусульман. Очевидно, они считали, что эта жестокая и унизительная пародия обнажит ничтожность и лживость притязаний Запада на моральное превосходство.
С 2014 г. Путин неоднократно нарочито пародировал внешнюю политику США, чтобы разоблачить врожденное лицемерие Америки перед всем миром. Лицемерие помогает избежать конфликтов, вуалируя оскорбительные или болезненные взгляды, поэтому нападки на лицемерие часто сигнализируют о готовности к драке. Именно это делает переход России от эпигонства к пародии — от попыток симулировать демократическую подотчетность внутри страны к отзеркаливанию поведения США на международном уровне — настолько опасным. Этот переход, вероятно, стал возможным только потому, что стремление стать похожим на Запад никогда не было искренне усвоено и принято мощными силами внутри России.
Хороший пример агрессивной имитации — выступление Путина в марте 2014 г., в котором он объявил об аннексии Крыма Россией. В этом официальном обращении российский президент перефразировал целые выдержки из выступлений западных лидеров, оправдывающих отторжение Косова от Сербии, применив их к ситуации с Крымом. Таким образом, действия, которые большинство западных наблюдателей расценили как первый шаг к восстановлению Московской империи, в речи Путина были недвусмысленно оправданы отсылкой к риторике президента США Вудро Вильсона, превозносившего фундаментальное право народов на самоопределение.
Главной отличительной чертой внешнеполитической мимикрии, пожалуй, можно считать то, что она призвана демонстрировать абсурдное несовершенство дурного оригинала. Обряжая свои агрессивные действия в идеалистическую риторику, дословно заимствованную у США, Москва стремится разоблачить эпоху имитаций как эпоху западного лицемерия. На деле хваленые западные ценности вроде самоопределения народов — просто завуалированные западные интересы. Это означает, что, если другие страны начнут подражать реальному Западу, вся сложившаяся после холодной войны международная система рухнет. Можно даже предположить, что Путин имитировал Америку Буша по причинам, сходным с теми, которые побудили Чарли Чаплина изображать Адольфа Гитлера в «Великом диктаторе». Он стремился ослабить и деморализовать враждебное государство, демонстрируя его народу зеркало, в котором лидеры противника представали в их истинном обличии. Мы не говорим, что эта тактика отзеркаливания обязательно эффективна в стратегическом смысле, мы лишь отмечаем, что она направлена на подрыв самооценки противника, на то, чтобы лишить его якобы незаслуженной репутации перед лицом всего мира. Но в качестве попытки сорвать либеральную маску Запада и разоблачить его (якобы) лицемерие это больше походит на реваншизм, чем на перспективную политику.
Главная цель внешней политики Кремля сегодня — разоблачить претензии Запада на универсализм как прикрытие для продвижения его узких геополитических интересов. Самым эффективным оружием в этой кампании по выявлению злонамеренного и неисправимого вероломства противника является саркастическая имитация. Кремль, вероятно, считает зеркальное отображение реальных или мнимых злодеяний американцев высшей формой педагогики. Такая имитация — своего рода месть, и, как и месть, она бывает «слаще меда», но делает мир гораздо более опасным.
В ответ на жалобы Запада на агрессивный международный интервенционизм Москвы россияне не раз заявляли, что делают с Западом только то, что Запад неоднократно и оскорбительно делал с ними. Незначительным, но красноречивым примером является «закон Димы Яковлева», названный в честь усыновленного российского ребенка, который умер из-за преступной небрежности своих приемных американских родителей. Он намеренно составлен так, чтобы отзеркалить американский «закон Магнитского», направленный на наказание российских должностных лиц, причастных к смерти российского налогового бухгалтера в московской тюрьме в 2009 г. «Закон Димы Яковлева» вводит санкции против «граждан США, причастных к нарушениям прав и свобод российских граждан». Таких примеров — легион. Как НАТО нарушила территориальную целостность Сербии в 1999 г., так и Россия нарушила территориальную целостность Грузии в 2008 г. Как дальние бомбардировщики США совершают полеты вблизи российских границ, так и российские дальние бомбардировщики облетают американские границы. Как американская администрация внесла в черный список некоторых видных россиян, запретив им въезд в США, так и Кремль включил в черный список некоторых видных американцев, запретив им въезд в Россию. Так же, как американцы и европейцы приветствовали распад Советского Союза, русские сейчас радуются Брекзиту и потенциальному распаду ЕС. Подобно тому, как Запад поддерживает либеральные НПО внутри России, Россия финансирует крайне правые и левые группы на Западе, чтобы подорвать НАТО, блокировать программы ПРО США, ослабить поддержку санкций и подточить единство Европы. Подобно тому, как Запад (по мнению Москвы) нагло лгал России о своих планах по расширению НАТО и о санкционированном ООН нападении на Ливию, Россия нагло лжет Западу о своем военном вмешательстве на Украине. И как США помогают украинским войскам (действуя на территории, традиционно находившейся в сфере влияния Москвы), так и Россия помогает военным Венесуэлы (действуя в традиционной сфере влияния Вашингтона). Конечным результатом этого отзеркаливания является углубление недоверия, засилье конспирологических теорий и утрата любых оснований для взаимопонимания.
Это подводит нас к обвинению России во вмешательстве в президентские выборы 2016 г. в Соединенных Штатах, что Кремль официально (хотя и непоследовательно) опровергает, а американские спецслужбы решительно подтверждают. Хорошо известно, что Соединенные Штаты регулярно вмешиваются в выборный процесс в других странах. В числе примеров такого вмешательства можно назвать по крайней мере один важный случай и в России: выборы 1996 г., в результате которых Ельцин вернулся на пост президента. Без помощи команды американских политических консультантов и особенно без кредита МВФ, предоставленного Клинтоном накануне выборов, Борис Ельцин, скорее всего, проиграл бы. Так что вмешательство в американские выборы должно было представляться Кремлю наиболее логичным ходом — если уж заниматься агрессивным подражанием США, то именно в этом направлении. Поскольку Путин считает «частные» американские организации, замешанные в российских выборах, орудием американского государства, его совершенно не трогает лицемерное негодование в самих США по поводу того, что Россия влезает во внутренние дела Америки. Использование хакеров для взлома почтовых серверов Демократической партии и распространения щекотливой электронной переписки давало Кремлю возможность правдоподобно отрицать свою причастность к этому и было, с российской точки зрения, вполне заслуженным возмездием за то, что Вашингтон делал с Москвой — негласно и, по-видимому, без малейшего зазрения совести. По данным американских спецслужб, которым было поручено оценить вмешательство России в президентскую кампанию 2016 г., «Путин публично назвал раскрытие “Панамского досье” и олимпийский допинговый скандал попытками США очернить Россию»; далее расследователи предположили, что Россия в свою очередь «будет использовать утечки информации для дискредитации имиджа Соединенных Штатов и обвинения их в лицемерии». Россия недоумевает, почему утечка «Панамского досье» — это хорошо, а взлом электронной почты Демократической партии — это плохо, каким бы надуманным это сравнение ни казалось Западу. Возможно, Путин посчитал негласное вмешательство в американские выборы, которое можно правдоподобно отрицать, действенным способом выправить асимметрию отношений между Вашингтоном и Москвой, возникшую в конце холодной войны. Вместо того чтобы поддерживать хлипкий демократический фасад России, Кремль решил показать миру, что американская демократия сама по себе является таким хлипким фасадом. Поэтому Кремль не особенно смутило «обнародование» его вмешательства в выборы, которое — конечно, для проформы — отрицалось. Иными словами, Россия вмешивалась в американские выборы не столько в надежде заставить избрать Дональда Трампа, сколько потому, что сам факт вмешательства в американские выборы — долг платежом красен — был дешевым способом вернуть Москве прежний статус глобальной силы, с которой нужно считаться. Как сказала газете The New York Times Нина Хрущева, профессор международных отношений нью-йоркской Новой школы социальных исследований, правнучка Никиты Хрущева, «эта операция должна была показать американцам, что вы, ублюдки, такие же тухляки, как и все остальные».
Как и бóльшая часть антиамериканской внешней политики Путина, ценность вмешательства Кремля в американские выборы была скорее эмоциональной и дидактической, чем рационально-инструментальной или стратегической. Это было демонстративное возмездие. Единственное, что Путин пытался донести до западных лидеров, это то, что Запад должен бояться мира, населенного копиями «реального» Запада.
В марте 2014 г. негодование правительства США достигло уровня поэтического вдохновения: «Байки, которые Россия плетет для оправдания своих незаконных действий в Украине, — гласит пресс-релиз Госдепартамента, — дарят миру такую поразительную русскую фантастику, которой он не видел со времен Достоевского с его “дважды два пять — премилая иногда вещичка”». Поэтический порыв охватил не только Вашингтон. В воскресенье, 2 марта 2014 г., после разговора с президентом Путиным канцлер Германии Ангела Меркель позвонила президенту Обаме и, согласно просочившейся информации, выразила сомнение, что Путин сохранил связь с реальностью. По ее словам, Путин «живет в другом мире». Противостояние между Россией и Западом больше не было связано с выяснением, чей мир лучше и кому принадлежит будущее. То была логика конфронтации времен холодной войны. Теперь конфликт между Россией и Западом был связан с тем, кто живет в реальном, а кто — в вымышленном мире.
Вашингтон казался ошеломленным: Россия отрицала очевидные факты! Американские чиновники не могли понять, почему Путин утверждал, что инфраструктурные и военные объекты в Крыму захватили не российские войска, а «гражданские группы самообороны», или почему он отрицает, что Россия имеет отношение к взлому электронной почты Демократической партии. Зачем было делать такие заявления, когда захваты общественных зданий в Крыму российским спецназом транслировались по всем телеканалам и в интернете, а ФБР идентифицировало сотрудника разведки, который занимался взломом? В эпоху принудительной прозрачности путинская ложь казалась абсурдной. Так почему же российские чиновники лгали так откровенно, когда прекрасно знали, что их ложь будет разоблачена всего через несколько часов? Беззастенчивое вранье Путина противоречит базовым положениям «реальной политики» о том, что «ложь эффективна только тогда, когда потенциальная жертва думает, что лжец говорит правду» и что «никто не хочет прослыть лжецом, даже когда лжет во благо».
Путин лгал об отсутствии российских войск в Крыму прямо и открыто, и ложь его была легко разоблачена. Но он не боялся прослыть лжецом, поскольку смятение и негодование Запада перед лицом едва прикрытых злодеяний России наглядно демонстрировали его бессилие. В 1990-х гг. сама Россия испытала на себе опустошающий эффект бессильного возмущения. Теперь пришла очередь Америки.
Принятую Путиным практику категорического отрицания ответственности России за любые действия, в которых ее обвиняют, не стоит считать простым лукавством. Скорее, она очень напоминает манеру поведения закоренелых преступников — получив срок, те с гордостью демонстрируют полное неуважение к цивилизованным правилам и нормам; их репутация в криминальном мире строится на отказе от какого бы то ни было сотрудничества с тюремной администрацией. В русском «блатном» жаргоне такое поведение называется «отрицалово» или «уход в глухой отказ» — нечто вроде мафиозной омерты, своеобразного «кодекса чести», предписывающего отказ от сотрудничества с государством.
Однако враки Путина служат и другой цели. Каждая ответная атака, спровоцированная его вопиюще лживым поведением, по его мнению, напоминает миру и особенно Америке о том, как часто Запад лгал России в прошлом. Путин пытался не столько достичь стратегического преимущества, сколько изменить менталитет и самооценку Главного Врага, то есть заставить американцев болезненно вспоминать то, что они предпочли забыть ради своего самоуспокоения. Прямое копирование поведения противника в таком контексте всегда подразумевает уничижение копируемой модели.
Руководителя контрразведки ЦРУ с 1954 по 1975 г. Джеймса Джизеса Энглтона поведение Путина шокировало бы гораздо меньше, чем его преемников, возглавляющих разведывательные службы Америки сегодня. Он был убежден, что «обман — это состояние души и сама душа государства». Свободное время он проводил в своем саду с орхидеями. Он был зачарован тем, что «в большинстве случаев выживает не самая приспособленная орхидея, а самая лживая». Проблема в том, что большинство орхидей слишком рассеяны по джунглям, чтобы их мог опылять ветер; эту важную услугу им оказывают насекомые и птицы. Но поскольку орхидеи не способны обеспечить этих переносчиков пыльцы пищей или другими необходимыми им веществами, орхидеи вынуждены привлекать их обманом, чтобы продолжить свой род. Разведение орхидей и разоблачение советских двойных агентов убедили Энглтона в том, что «суть дезинформации заключается не во лжи, а в провокации». Отрицая документально подтвержденное присутствие российских спецназовцев в Крыму и на Восточной Украине, Путин не лгал. Он провоцировал, то есть подталкивал, подкалывал и шпынял Запад, чтобы вызвать иррациональную, невразумительную реакцию. Он пытался дестабилизировать и деморализовать Запад, вынуждая его постоянно утыкаться в пределы своих возможностей.
После аннексии Крыма западные комментаторы свихнулись на «гибридной войне» Кремля — беспрецедентном сочетании военных, информационных и других ресурсов, призванных сломить политическую волю врага. Аналитики связали эту новую стратегию с советскими разработками. Они ошибались. «Гибридная война» — это продукт «реверсивного инжиниринга». Проще говоря — кражи технологий. Русские поступали с Западом так же, как и Запад — по их убеждению (обоснованному или нет) — поступал с ними. Они кропотливо реконструировали западную, по их мнению, технологию организации цветных революций и составили свою методичку по организации подобных революций. Подобно тому, как Запад поддерживает либеральные НПО, россияне решили финансировать крайне правые и крайне левые группы на Западе. После 2012 г. российские лидеры пришли к выводу, что главной слабостью политики их страны после окончания холодной войны было то, что они не имитировали реальный Запад. При ближайшем рассмотрении их попытки имитации западных демократий носили поверхностный и косметический характер. Так что теперь они были одержимы идеей реальной имитации западного лицемерия. Если раньше Россия больше всего беспокоилась относительно собственной уязвимости, то сейчас она обнаружила уязвимость Запада и мобилизовала все свои ресурсы, чтобы обнажить ее перед всем миром. Парадокс заключается в том, что российские лидеры, мыслящие в конспирологических категориях и действующие в рамках этих категорий, сумели убедить многих людей на Земле, что мировая политика есть не что иное, как огромный заговор.
Абсурдистская сатирическая повесть Виктора Пелевина «Операция Burning Bush» (2010) иллюстрирует такое понимание мировой истории как серии заговоров и махинаций. История повествует о скромном русскоязычном учителе английского языка, в совершенстве умеющем подражать голосу диктора Юрия Левитана. Спецслужбы вовлекают его в спецоперацию — он должен изображать голос Бога для Джорджа Буша — младшего, вещая через имплантированный в зуб президента передатчик. Следуя указаниям Кремля, учитель призывает сорок третьего президента вторгнуться в Ирак. Далее в романе мы узнаем, что в 1980-е ЦРУ провело аналогичную операцию — в тот раз имитатор Ленина убедил Михаила Горбачева начать перестройку, запустив цепочку событий, которая закончилась распадом Советского Союза. Око за око, мера за меру.
Но Россией, когда она отзеркаливает агрессию и лицемерие Запада, движет не только жажда мести. Кремль также надеется восстановить утраченную (по крайней мере, внешне) после окончания холодной войны симметрию в российско-американских отношениях. Именно эта надежда вновь обрести утраченный паритет с США, а не стремление вернуть утерянный статус глобальной сверхдержавы, объясняет использование Россией асимметричных форм ведения войны, уже доказывавших свою эффективность при противостоянии слабых держав сильным. Вашингтон воспринял окончание холодной войны как победу и подтверждение своей правоты, а Москва оказалась в состоянии грогги. Россия, потерявшая статус сверхдержавы, была дезориентирована и деморализована. Но она была побежденной страной еще до того, как Путин решился признать это. После 1989–1991 гг. не две победившие державы противостояли друг другу (как это было после 1945 г.), но самодовольный победитель надзирал за мучительной реабилитацией проигравшего, ошеломленного геополитическим унижением и утратой территорий. Маловразумительный сюжет о победе без проигравших лишь затушевывал эту изначально нестабильную асимметрию, но не исправлял ее.
Атакуя американский миропорядок, Путин не предлагает никакой идеологической или организационной альтернативы — этого западные аналитики, получившие образование в годы холодной войны, никак не могут постичь. Авторитаризм, в отличие от коммунизма, идеологией не является. Это просто форма правления, которая может существовать в различных идеологических рамках. Таким образом, Путин нападает на либеральные демократии совсем не для того, чтобы превратить их в авторитарные государства по типу России. Он нападает на международный либеральный порядок из дидактических соображений, чтобы произвести впечатление и преподать урок Западу, чтобы выявить лицемерие и скрытую уязвимость этого порядка, а также сделать его защитников еще слабее. Свободный от идеологических рамок Путин бросает вызов международному порядку во многом так же, как и глубоко идеологизированное ИГИЛ, демонстрируя ту же нехватку реализма и заранее продуманной, конкретной и достижимой цели. То, чем он занимается, можно назвать саботажем с помощью имитации.
Иными словами, недавний переход России к международному авантюризму — классический пример использования имитации как оружия для подрыва потенциала Америки и ее репутации и самоощущения как образца для подражания. Но для чего России все это?
Путин мастерски разыгрывает слабую карту, но факт остается фактом — расклад у него на руках и вправду слаб. В этой связи возникает вопрос, почему Америка так одержима путинской Россией, когда геополитический ландшафт XXI века меняется из-за подъема Китая. Ответив на этот вопрос, мы сможем объяснить, почему Путин сегодня чувствует себя победителем в имитационной войне.
Подозрения в сговоре Путина с Трампом, очевидно, нельзя целиком сбрасывать со счетов. Но глубинный импульс происходящего можно найти, обратившись к классической русской литературе — к повести Достоевского «Двойник», истории о мелком чиновнике, который встречается со своим двойником, человеком, который выглядит как он и говорит как он, но демонстрирует все обаяние и уверенность в себе, которых закомплексованному герою категорически недостает. Шаг за шагом двойник становится оригиналом, а прежний оригинал оказывается в сумасшедшем доме.
Когда речь заходит о России, Запад оказывается в роли героя Достоевского в присутствии своего двойника. Однако наша реальность сильно отличается от литературной. У Достоевского двойник выглядит как человек, которым герой всегда хотел быть. Для Запада, напротив, Россия стала двойником, в которого Запад опасается превратиться сам. Если несколько лет назад Россия воспринималась западной публикой как музейный экспонат, то сейчас она выглядит гостем из будущего. Американцы и европейцы начали опасаться, что то, что происходит сегодня в России, может произойти завтра и у них. Политика имитации уничтожила ощущение того, что мы живем в общей реальности, но усилила страх, что мы становимся куда более похожими — то есть одинаково беспринципными и циничными, — чем когда-либо могли себе представить.
В годы холодной войны историк Роберт Конквест настаивал на том, что «научно-фантастический подход — большое подспорье в понимании Советского Союза. Дело не столько в том, хороши они или плохи; они хороши или плохи не так, как были бы хороши или плохи мы. Гораздо лучше воспринимать их как марсиан, а не как людей, таких же, как мы». Сегодня этот совет кажется устаревшим. Теперь мы понимаем не только то, что русские больше похожи на людей Запада, чем утверждал Конквест, но и то, что люди Запада гораздо больше похожи на русских, чем он рисковал себе представить.
В первые два посткоммунистических десятилетия Россия являлась классическим примером страны, где за демократическим фасадом функционировала недемократическая система управления: это был политический режим, проводивший регулярные выборы, по результатам которых правящая партия никогда не рисковала потерять власть. Это верно и сегодня, по крайней мере в какой-то степени. В путинской системе регулярные псевдоконкурентные выборы все еще служат инструментом ограничения, а не расширения прав и возможностей граждан. Таким образом, история постановочных выборов в России является яркой исторической иллюстрацией того, как институты и практики, изначально освободившие граждан от личной власти и прихотей неподотчетных правителей, могут быть преобразованы в псевдодемократические институты, фактически лишающие граждан их гражданских прав. Это возвращает нас к «заразной имитации». Разочаровавшись в своих демократиях, граждане западных стран начинают считать собственные политические системы ненамного более демократичными, чем российская. Недавнее исследование показало, что за последнее десятилетие доверие к демократии в развитых демократических государствах Запада снизилось и что уровень недоверия к демократии как политической системе наиболее высок среди молодежи. Краеугольным камнем антизападной политики Путина стало взращивание этих семян сомнения, подбрасывание американским и европейским гражданам все новых поводов разувериться в том, что регулярные выборы на Западе приносят пользу обществу. Так, то, что в ходе референдума по Брекзиту громко прозвучал голос народа — и был услышан, не означает, что последствия этого решения были тщательно продуманы заранее. Степень и мера влияния российского вмешательства в западные выборы — вопрос спорный. Но теперь Запад разделяет тот страх внутригосударственной поляризации, неуправляемости и распада, что терзал Россию после окончания холодной войны. И в этом случае отношения между имитатором и имитируемым — в том виде, в каком они сложились после краха коммунизма, — также, похоже, были резко развернуты на 180 градусов.
«Путинское зеркало» — это так называемые «активные мероприятия». Оно предназначено не для того, чтобы точно отображать реальность, а для того, чтобы наносить моральный урон. Главная цель вмешательства Кремля в американские выборы — показать, что конкурентные выборы на Западе, управляемые манипулятивной властью капитала, искалеченные растущей политической поляризацией и лишенные смысла из-за отсутствия реальных политических альтернатив, напоминают выборы, организуемые Кремлем, больше, чем хотелось бы думать западным политикам. Таким образом Путин пытается уничтожить победную риторику Запада, сформировавшуюся после 1989 г. Глобальное распространение демократии сигнализирует не об освобождении просвещенных масс от господства элит, а о том, что массами из-за кулис манипулируют темные силы. Его усилиям способствует радикальное изменение представлений о роли социальных сетей в политике. Если в первые эйфорические дни «арабской весны» соцсети считались «технологиями освобождения», а Facebook, Google и Twitter — предвозвестниками грядущего демократического мира, то сейчас те же самые соцсети повсеместно ассоциируются с обыденностью лжи (получившей хлесткое название «постправда»), рознью и распадом, поляризацией и приближением конца демократии.
Посткоммунистическая Россия показывает, как горстка политически неподотчетных и алчных правителей, несмотря на внутренние дрязги, смогла удержаться на вершине фрагментированного общества страны без особенно заметного на историческом фоне массового насилия. Экономист Габриэль Цукман подсчитал, что в 2015 г. 52% российского богатства «проживало» за пределами страны. Эта политическая модель — не демократическая, не авторитарная, не эксплуатирующая трудящиеся массы в марксистском смысле, не подавляющая все индивидуальные свободы в либеральном — это образ будущего, который должен лишать нас сна. Это тот кошмар, который Кремль «навевает нам».
Некоторых западных либералов пугает не то, что Россия будет править миром, а то, что бóльшая часть мира будет управляться так, как сегодня управляется Россия. То, что Запад стал похож на путинскую Россию больше, чем мы готовы признать, очень тревожно. Это сходство включает в себя и растущую тенденцию считать упадок демократии на Западе результатом заговора противников Запада. Как и многие другие страны, Америка никогда не чуждалась конспирологии. Некоторые исследователи даже утверждают, что миф о национальной исключительности благоприятствует конспирологическому мышлению. Если у страны есть миссия, логично предположить, что враги страны постараются эту миссию провалить. Но если раньше теории заговора оставались маргиналией американской политики, то теперь они пронизывают весь политический спектр (в некоторых случаях имея под собой более веское обоснование, чем в других).
Но политика Москвы, подпитываемая ресентиментом, — насколько бы она ни удовлетворяла эмоциональные запросы кремлевского руководства на воздаяние и возмездие — до уровня продуманной долгосрочной стратегии не поднимается. Фактически российская политика ироничного пародирования и «реверсивного инжиниринга» американского лицемерия может потихоньку подталкивать мир к катастрофе.
Агрессивная имитация предполагает, что все основания для доверия между Россией и Западом безнадежно подорваны (при этом такое предположение имеет тенденцию к самореализации). Иные объяснения неспособности Запада следовать своим собственным идеалам — плохое планирование, сосредоточенность на сиюминутных проблемах и отсутствие профессиональной координации — не берутся в расчет, и неконструктивное поведение США сводится исключительно к их непримиримой злонамеренности. Разоблачение лицемерия приписывает противнику злокозненный умысел (а не наивность, самообман, бюрократические склоки или некомпетентность). Здравый смысл предполагает необходимость и умение различать публичные декларации и скрытые мотивы. Но догматическая и навязчивая концентрация на этих различиях — а именно это, пожалуй, характеризует путинский подход — это скользкая дорожка.
Одержимость лицемерием Запада подтолкнула российскую сторону к нагнетанию стратегически бессмысленной злобы. Поскольку за каждым американским воззванием к гуманитарным идеалам русские усматривают цинизм и хотят доказать, что расстались с наивностью былых времен, когда верили двуличным обещаниями Америки не расширять НАТО на восток, они начали активно, грубо и демонстративно пренебрегать элементарными гуманитарными ценностями — как будто отказ от моральных ограничений при осаде Алеппо, например, делает их достойными партнерами безнравственной Америки, предполагаемые злодеяния которой они так любят гневно осуждать.
Оправдание собственных агрессивных действий разоблачением вражеского лицемерия позволяет нападать на существующий мировой порядок, не предлагая никакой реальной альтернативы ему взамен. Такую концепцию нельзя считать формулой трезвой внешней политики, которая подразумевает достижение конкретных целей ограниченными средствами. Конечно, Путин может безнаказанно щелкать США по носу или пародировать внешнюю политику Америки, чтобы разоблачить ее лицемерие. Но он ни в коем случае не может использовать все это на благо России, для ее развития. Россия стала богаче и стабильнее за период с 2000 по 2008 г., потому что ему тогда удалось найти баланс между желанием ограничить влияние Запада на Россию (хотя и не изолировать Россию от него целиком) и прибыльным сотрудничеством с Западом. С 2012 г. этот баланс утрачен. Результатом является политика, ориентированная не на перспективу, а на реванш, направленная в основном на то, чтобы уязвить Америку как можно больнее. Интервенции в Сирию и на восток Украины, призванные показать, что обновленная Россия способна на все, на что способна Америка, втянули российскую армию в кровавые противостояния, которые, похоже, никак не помогают укреплению национальной безопасности страны и не имеют видимой стратегии выхода.
Попытка России оправдать свои агрессивные действия за рубежом тем, что она просто воспроизводит западную агрессию, вынуждает Запад в свою очередь имитировать действия России в целях самосохранения. Так, в ноябре 2016 г. Европарламент принял резолюцию о противодействии российской пропаганде. В ней сказано:
Правительство России применяет широкий спектр инструментов, в частности аналитические центры… многоязычные телевизионные станции [например, Russia Today], псевдоинформационные агентства и мультимедийные службы [например, Sputnik]… социальные сети и интернет-троллей, чтобы бросить вызов демократическим ценностям, внести раскол в Европу, заручиться поддержкой на внутренней арене и создать в странах «Восточного партнерства» ЕС впечатление недееспособности их госструктур…
С учетом выдвинутых обвинений Европарламент обратился к государствам — членам ЕС с просьбой отреагировать. Вполне вероятно, что европейские правительства попытаются отплатить той же монетой — то есть одобрят правила, аналогичные российскому закону об «иностранных агентах», включая ограничения на иностранное участие во владении СМИ, принятому несколько лет назад в ответ на якобы подрывные действия Запада на территории Российской Федерации. Санкционная политика США, направленная против России, при этом способствует распаду инфраструктуры открытой общемировой торговли, которую Россия также хочет разрушить.
Теория конвергенции, появившаяся в период холодной войны, постулировала, что технологическое развитие положит конец расколу между капитализмом и социализмом, приведя все индустриальные общества в единый формат. Это предсказание, похоже, сбывается, но по иным причинам и в ироническом смысле. Россия и Америка действительно стали похожи друг на друга. Однако на этот раз именно Америка перестраивается в соответствии с идеей «зеркала Путина». Эта «обратная имитация» не только ошеломляет. На некоторое время она может позволить Кремлю торжествовать, но вряд ли станет гарантией глобальной стабильности и мира. Она с гораздо большей вероятностью обострит соперничество и будет способствовать росту насилия. В отличие от Советского Союза, Российская Федерация не может надеяться на победу над Западом. Она надеется довести Запад до состояния раскола, как это произошло с советским блоком и самим Советским Союзом в 1989–1991 гг. Но представить себе, чтобы в результате этого был построен стабильный мир, в котором будут защищены интересы России, невозможно.
Войти с помощью соц. сетей: