7

Религия в эпоху хэйан

В религии эпохи Хэйан господствовали два буддийских течения – тэндай и сингон. Обе эти школы находятся в русле одного из двух основных существующих направлений буддизма – махаяны (Великая колесница), зародившихся в Индии, и обе были принесены японским двором из Китая в начале IX века. Попав на новую национальную почву, и тэндай, и сингон адаптировались к переходу от централизованной монархии раннехэйанской эпохи к аристократической семейственности. Они распространились на всех островах, вытеснив синтоизм, и стали для японцев плодотворным источником художественного вдохновения.

Буддизм тэндай

Основателем течения тэндай в Японии был Сайтё (767–822, посмертный титул – Дэнгё-дайси), умный и честный монах, не согласный с доктринами и мирскими интересами духовных школ Нары. На Сайтё обратил внимание император Камму – осыпал его милостями, а затем отправил в Китай, чтобы тот изучал буддизм. На материке Сайтё пробыл два года. Больше всего времени он проводил в монастыре на горе Тяньтай и именно там окончательно утвердился в мысли о правоте учения его школы тяньтай-дзун (по-японски оно стало называться тэндай). Домой Сайтё вернулся в 806 году, и в дальнейшем вся его жизнь была посвящена созданию независимой школы буддизма в родной стране.

Местом для нее Сайтё выбрал гору Хиэй (Хиэй-дзан) на окраине Киото – здесь в 788 году он уединялся для медитации после ссоры с монахами Нары. Со временем Хиэй-дзан стал величайшим буддийским центром в Японии – к моменту разрушения храмового комплекса в 1571 году на склонах горы располагалось около 3000 зданий, в которых проживали около 20 000 монахов. Однако при жизни Сайтё его усилиям препятствовали враждебность школ Нары и конкуренция со стороны нового, не менее привлекательного для многих учения сингон.

Покровительствуя Сайтё и другим священнослужителям, император Камму, несомненно, преследовал свою цель – усилить контроль государства над церковными делами. Переезд в новую столицу не только резко ослабил политическую власть монахов Нары, но и ознаменовал собой новые тенденции в религии и политике. В Наре ученые монахи преподавали высокое искусство цивилизации и управления государством представителям правящей династии. В Киото члены императорского дома и придворные чиновники стали покровителями буддийских наставников, а не их учениками.

Сам Сайтё не уставал повторять, что религия должна не только подчиняться государственной власти, но и активно помогать ей в управлении делами. Настоящий патриот, он считал, что монахам надлежит щедро делиться своими знаниями и всеми имеющимися у них навыками. Дабы такая возможность была у всех священнослужителей, Сайтё настаивал на том, что его последователям, так же, как ему самому, нужно изучать все существующие течения буддизма. Удивительно ли, что тэндай стала самой «ученой» из буддийских школ, а Хиэй-дзан превратился в центр японского высшего образования?

Эти два принципа – необходимость постоянно совершенствовать полученные знания и готовность сотрудничать с государством – наглядно иллюстрируют правила, которые Сайтё разработал для тех, кого учил.

Правила для учащихся горной школы

Учащиеся <…> назначаются на должности, соответствующие их достижениям, после двенадцати лет подготовки и учебы. Те, кто искусен и в действиях, и в речах, остаются на горе навсегда и возглавляют школу – они сокровище государства. Те, кто искусен в речах, но не в действиях, должны стать наставниками государства, а те, кто искусен в действиях, но не в речах, – императорскими чиновниками. И наставники, и чиновники должны получить официальное назначение на свой пост, как распространители учения и служители государства <…> Им надлежит служить там, где они могут принести пользу государству и народу: в ремонте прудов и каналов, освоении невозделанных земель, восстановлении после оползней, строительстве мостов и кораблей, посадке деревьев <…> посеве злаков и трав, а также устройстве колодцев и оросительных канав. Они также должны изучать сутры и совершенствовать свой ум, но не должны заводить собственное хозяйство или заниматься торговлей .

<…>

В этот монастырь тэндай будут назначены два мирских распорядителя, чтобы поочередно вести дела и не допускать в стенах обители разбоя, спиртных напитков и женщин. Таким образом, буддийский закон будет соблюден, и государство пребудет в безопасности .

Тем не менее тэндай никогда не был просто подразделением государственной службы, по промыслу высших сил организованным в виде религии. Приведенный выше документ показывает: монахи признавали свои обязательства перед миром, но не принадлежали ему. Ни Сайтё, ни более поздние лидеры не сомневались, что в первую очередь монах должен заниматься тем же, чем всегда: изучать буддизм, быть примером в этике и морали и, конечно, самостоятельно прокладывать путь к состоянию собственного духовного просветления (нирване), достигнув которого он будет освобожден от страданий, а главное – от круга рождений (сансары). Они также соглашались с представителями всех других школ в том, что лучшее место для индивидуального духовного поиска – монастырь. Там искатель истины сможет найти учителей и книги, а также удовлетворить свои насущные потребности (кров, еда, одежда).

Отличие тэндай от культов Нары в самой его доктрине. Это была первая в Японии школа махаяны (Великой колесницы), и вместе с сингоном она затмила старую школу хинаяны (Малой колесницы), появившуюся в эпоху Нара. Другими словами, в конце Х века японский буддизм в основном принадлежал к той или иной школе махаяны.

Буддизм махаяны пришел на острова с материка – из Индии и Китая, где развивался со II века. Это обширное и сложное учение, имеющее множество ответвлений и философских тонкостей. В самых общих чертах можно сказать, что и тэндай, и сингон сохранили свойственную хинаяне концепцию вселенского причинно-следственного закона, согласно которому праведные или греховные действия человека определяют его судьбу, испытываемые им страдания или наслаждения (карма), а также систему взглядов на монашество и собственные усилия как средство просветления. Человеку суждено существовать до тех пор, пока он остается привязан к иллюзорному, греховному миру и своим эгоистическим желаниям. Единственный шанс достигнуть нирваны – заняться изучением буддизма и стать монахом, поскольку научиться избавляться от чувства привязанности к чему-либо или тем более кому-либо можно лишь в монастыре. Однако к этому набору основных идей приверженцы махаяны добавили еще несколько важных догм.

Одна из них – идеал бодхисаттв, исключительных существ, у которых было достаточно заслуг, чтобы уйти в нирвану, но отказавшихся от этой награды, дабы помогать другим на пути к просветлению. Можно сказать, что роль бодхисаттв в буддизме махаяны подобна роли святых в христианской религии. Считалось, что бодхисаттва увеличивает духовную чистоту и благополучие тех, кто ему поклоняется. При этом доктрина «передачи заслуг» абсолютно противоречит строгим понятиям хинаяны, согласно которым монах может достигнуть нирваны лишь усилием собственной воли, без помощи извне. Бодхисаттва как религиозный идеал выражает идею сострадания и служения другим, а не стремление к индивидуальному совершенствованию (с точки зрения махаяны, эгоистичное).

Буддизм тэндай включил учение о бодхисаттвах в свою философскую систему. После смерти выдающихся людей, таких как Сайтё, провозглашали бодхисаттвами, причем представления об их участии в политическом управлении также отражали суть этого идеала. Впрочем, в религии эпохи Хэйан, которая (во всяком случае, в своей монашеской форме) была по-прежнему связана с идеей о достижении просветления через личную дисциплину, бодхисаттвы представлены не слишком много.

Очень большое значение для религии в хэйанский период имело учение махаяны о вечном вселенском Будде. Согласно ему, исторический Будда (Гаутама) был временным и сравнительно мелким проявлением Будды космического. Взаимосвязь между историческим и вселенским Буддой похожа на взаимосвязь между историческим Иисусом Христом и Богом – вечным и невидимым Отцом в христианской философии. Именно осмысление Будды как абстрактной силы, стоящей выше всего сущего и в то же время присутствующей во всем сущем, способствовало развитию характерных особенностей махаяны. Не только Гаутаму, но и всех прочих богов и мудрецов можно было рассматривать как проявления вселенского Будды, даже если изначально они относились к небуддийским системам – синтоизму или конфуцианству. Очевидно, эта всеобъемлющая точка зрения способствовала слиянию буддизма с синтоизмом; сохранились записи о том, как Сайтё, собираясь поселиться на горе Хиэй-дзан, испрашивал благословения у Будды и у местного синтоистского божества (короля Горы).

Всеобъемлемость махаяны не ограничивалась ее отношением к другим верованиям. Учение о вселенском Будде гласило, что всё и вся содержит в себе его частицу, великую или малую. Другими словами, и человечество, и все прочие формы жизни в конечном счете должны были развить свойственную им природу Будды. Никто не был слишком плох для спасения. Представление об основополагающем единстве всего сущего тесно связано с утверждением махаяны о сострадании как важнейшей буддийской добродетели. В то же время оно размывает различие между монахами и светскими людьми, которое, напротив, активно подчеркивала хинаяна, и прямо противоречит некоторым школам последней, полагавшим, что определенные категории человеческих существ полностью лишены возможности спасения. Подобной точки зрения придерживалась могущественная школа Хоссё в Наре, к которой принадлежали главные противники Сайтё.

Все рассмотренные выше идеи тэндай можно свести к нескольким основополагающим положениям. Первое – идеал бодхисаттв, то есть сострадания и служения. Второе – доброжелательное отношение к другим религиям, включая иные виды буддизма. Третье – вера в возможность спасения всех без исключения существ. Четвертое – мысль о том, что не только человеческая жизнь, но и вся жизнь вообще представляет собой, в сущности, одно и то же, то есть идея глубинного единства всего сущего. Второй, третий и четвертый принципы не имеют аналогов в христианстве с его понятиями ереси, рая и ада, а также взглядом на человека как отдельное творение. Они сыграли чрезвычайно важную роль в развитии традиционной японской культуры и свойственного ей спокойного и беззаботного (по западным меркам) взгляда на религию, с одной стороны, и полурелигиозного отношения к природе, с другой.

Основой этого учения была «Сутра о цветке лотоса чудесной дхармы», или «Лотосовая сутра», – один из великих священных текстов буддизма махаяны. Есть утверждения, что «Лотосовую сутру» сочинил сам Гаутама незадолго до того, как уйти в нирвану, но в действительности она была написана через много лет после его смерти. В этом произведении великолепно изложены теории махаяны о вселенском характере Будды и его неисчерпаемой спасающей силе, а дух его частично можно уловить в следующем отрывке:

 

Подобно огромному облаку,

Что поднимается над миром,

Накрывая всё вокруг своей тенью,

Благодатному облаку, полному влаги,

Пронизанному ослепительными молниями,

Издалека возвещающему о себе громовыми раскатами,

Приносящему всем радость и покой,

 

 

Подобно облаку, Будда

Приходит сюда, в этот мир,

Подобно большому облаку,

Накрывая всё вокруг своей тенью,

 

 

Обратите же ко мне свой разум,

Подойдите ко мне ближе,

Узрите Непревзойденно почитаемого!

Меня, известного всему миру,

Меня, которому нет равных.

Чтобы дать покой каждому существу,

Я появляюсь в мире

И всем существам

Проповедую чистый Закон, сладкий, как роса,

Единственный Закон

Об избавлении и нирване.

Слышным повсюду голосом

Я провозглашаю эту истину,

Выраженную в поучениях

Великой колесницы.

Я взираю на всё

Неизменно беспристрастно,

Не различая людей и мыслей,

Полных любви или ненависти.

Для меня нет ничего предпочтительного

И нет ничего невозможного;

Всегда для всех существ

Я проповедую Закон одинаково;

Проповедуя одному человеку,

Я проповедую всем .

 

Сингон

Обстоятельствами своего появления и развития школа сингон во многом напоминает тэндай. В Японию сингонское учение принес монах Кукай (774–835, посмертный титул – Кобо Дайси). В молодости Кукай изучал труды Конфуция и готовился к карьере чиновника, так как для сына провинциального аристократа, каковым он являлся, в жизни было два пути: занять второстепенную должность на государственной службе, ибо высшие сферы власти для него были закрыты, либо уйти в монахи. Так или иначе, курс обучения он не окончил и вскоре отправился в буддийский монастырь. Теперь его рвение к учебе удвоилось – Кукай понял свое жизненное предназначение. В 804 году он так же, как Сайтё, был отправлен в Китай императором Камму и в Японию тоже вернулся в 806-м, обращенным в школу буддизма сингон, что означает «истинное, правильное слово». Кукай недолго пробыл в древней китайской столице Чанъань и бо2льшую часть времени путешествовал по дальнему югу страны, до границы с Индией. Жизнь его, опять же как и жизнь Сайтё, после возвращения на родину была посвящена в основном сочинению религиозных текстов и созданию независимой школы своего учения. Резиденцией ее стала гора Коя (Коясан), расположенная южнее Киото.

Известность и популярность Кукая объясняется не только его деятельностью как ученого и религиозного лидера. Он прославился как поэт, художник и каллиграф, а кроме того, ему приписывают разработку одного из видов фонетического письма (кана). Считается, что Кукай задумался о создании фонетической (в отличие от идеографической) системы письма после того, как познакомился во время пребывания на материке с индийскими рукописями. Хотя реальный характер Кукая затмевают созданные позднее легенды, он, несомненно, был талантливым и разносторонним человеком и может служить для нас блестящим примером мироощущения и интересов раннехэйанского периода. Собственные религиозные взгляды побуждали его гораздо меньше, чем Сайтё, интересоваться сотрудничеством церкви и государственной власти, но как истинный сын своей эпохи он принимал правомерность и обоснованность претензии двора быть в этом главным. Император Сага высоко ценил не только это его качество, но и художественные и литературные таланты. Авторитет Кукая и при жизни, и после смерти был столь велик, что даже правители средневековой Японии впоследствии ссылались на его имя, оправдывая свои нововведения.

Сочетание мирских и монашеских черт его личности прослеживается в стихотворении «Кукай», которое он написал, предположительно, на смертном одре.

влиянием тибетского, или тантрического, буддизма , то есть в нем придавалось большие значение ритуальной речи и мистическим союзам с божествами. Подобно Сайтё, Кукай выстроил все существующие буддийские школы в порядке их заслуг – этот подход называется учением о прогрессивном откровении. Ниже хинаяны он нашел место для даосизма , за ним шло конфуцианство и, наконец, «почти животное существование». Тэндай занимал третью сверху строчку, а вершина списка, естественно, была оставлена для сингона. Кукай называл все формы буддизма, кроме сингона, экзотерическими, или публичными, то есть не представляющими собой тайны, предназначенными для непосвященных, и утверждал, что все их можно изучать и обсуждать свободно. Сингон же, по его мнению, являлся учением эзотерическим, или личным, в него может быть посвящен лишь тот, кто вступает в сингонский монастырь, согласившись с монашеством как важнейшим заключительным шагом в духовной подготовке человека.

В монастыре новопосвященный проводил много времени за повторением мантр – священных слов или песнопений и мудр – священных жестов. Кроме того, он изучал мандалы – геометрические символы сложной структуры, которые интерпретируются как модель вселенной, «карта космоса» (типичная форма мандалы – внешний круг, вписанный в него квадрат, в который, в свою очередь, вписан внутренний круг, часто сегментированный или имеющий форму лотоса), схематически представлявшие безграничную власть и присутствие вселенского Будды. Эти благочестивые упражнения, напоминающие практики индийской йоги, ставили своей целью достижение состояния экстатического единения монаха с вселенским Буддой. Иными словами, сингон обещал полную реализацию природы Будды в человеке уже в этой жизни.

Так же как и тэндай, сингон исходил из понятия вселенского Будды, но пошел дальше в утверждении ценности нынешнего бытия. Тэндай учил, что полное просветление настанет только после того, как будут пройдены все земные пути, сингон же декларировал, что человек, обладающий надлежащими знаниями и подготовкой, может достичь своей духовной цели – просветления – уже в настоящей жизни. Если тэндай считал материальный мир неполным (и крайне несовершенным) отражением идеального мира, то сингон утверждал, что мир вещей полностью идентичен духовному миру. Другими словами, вселенский Будда так же идеально представлен внутри вселенной, как и вне ее.

Это утверждение ознаменовало важный момент перехода от идеи бегства от существования (нирваны) к идее просветления (сатори) как высшей цели религиозных устремлений. Кукай отстаивал возможность мгновенного достижения состояния Будды, причем делал это очень образно.

Экзотерические доктрины гласят, что просветление возможно только после трех прожитых жизней; эзотерические же заявляют, что существует шестнадцать возможностей достичь просветления в нынешней жизни. В скорости и совершенстве они отличаются друг от друга, как Будда с его непостижимыми силами отличается от хромого осла. Вы, почитающие добродетель, должны это ясно осознавать! 

Выдающийся художественный талант Кукая и его идея сатори, или союза с вселенским Буддой в нынешней жизни, объясняет, почему японский сингон приписывал большое значение священному искусству. В задачу его входило изображать и устрашающие, и благостные стороны существования, поскольку «хорошее» и «плохое», «приятное» и «неприятное» были одинаково важными атрибутами вселенского Будды. Вдохновленное этой идеей сингонское искусство производило незабываемое впечатление. Более того, оно соотносило сатори с ощущением душевного подъема и обостренной осознанности, которое вызывает созерцание прекрасного произведения искусства – одного из способов познания и восприятия мира.

Религия и общество

Сингон стал в хэйанской Японии чрезвычайно популярным. Внимание школы к искусству импонировало высокоразвитому эстетическому чувству дворян, а еще им нравились пышные сингонские ритуалы, сопровождаемые священными словами и жестами. Даже тэндайские общины на горе Хиэй-дзан попали под влияние сингона и переняли его церемониал, тем более что в эпоху Хэйан обе школы были во многом тесно переплетены.

И все-таки приверженцы течения тэндай всегда сохраняли отчетливую особенность – склонность к научному и интеллектуальному подходу (в отличие от эмоционального), а также поддерживали более тесные, чем представители сингона, связи с правящей частью двора. Скажем откровенно – в суждениях об относительном духовном прогрессе людей, не являющихся монахами, тэндай опирался на существующую классовую структуру: те, кто по праву рождения жил в благоприятных обстоятельствах, пожинают плоды особых заслуг в прошлых жизнях и могут рассчитывать на дальнейшие благословения в будущих. И хотя всем существам суждено спастись, в религии, как и во всем остальном, аристократы стоят выше простолюдинов. Нетрудно понять, почему это учение процветало в хэйанской Японии, представлявшей собой преимущественно аристократическое – то есть такое, в котором власть принадлежит знати, – общество.

Как религии аристократии и религии правительства, сингон и тэндай обеспечивали защиту двора и государства. В периоды политической нестабильности, связанной с вступлением на трон нового императора или восстаниями в провинциях, а также если случались природные катастрофы, монахи обеих школ проводили особые ритуалы. Так повелось еще со времен Нары, но в эпоху Хэйан связи буддийских школ с двором окрепли, и их участие в жизни общества и правительства уже не ограничивалось лишь чрезвычайными ситуациями.

Контакты буддийских монахов (как и всех остальных) с Китаем ослабли, хотя окончательно, конечно, не прервались. С тех пор когда японский буддизм был лишь ответвлением материкового, многое изменилось. В эпоху Хэйан он стал гораздо более зрелым и приобрел национальный характер. Религия вслед за политикой и литературой постепенно все больше врастала в родную почву.

Таким образом, хэйанский буддизм в общих чертах воспроизводил систему привилегированных групп и местной независимости в широких рамках национального единства. Буддийские школы были глубоко вовлечены в развитие сёэнов и, как институт представителей столичной элиты, относились к той же категории, что и знаменитые аристократические семьи. Подобно последним, они оставались отдельными и в какой-то мере конкурирующими силами, а их конечную власть обеспечивали тесные связи с двором. В то же время эти религиозные школы значительно выиграли от ослабления правительства, что позволило им накопить огромные богатства на основе сики и пользоваться существенной политической свободой.

Безусловно, буддизм не просто пассивно приспосабливался к преобладающим светским тенденциям – он, со своей стороны, оказывал на общество положительное влияние. Японская политика при Фудзивара и отрекшихся императорах была совершенно лишена жестокости и не сопровождалась кровопролитиями, и это хотя бы отчасти является заслугой буддийских поучений о святости жизни.

В хэйанский период буддизм перестал быть исключительно аристократической религией. Распространяясь среди простых людей, он (как всегда) нес с собой искусство, но главное – ремесла и возможность обучения. В конечном счете хэйанский буддизм очень многое сделал для того, чтобы технологическая и культурная пропасть, отделяющая провинции от двора со времен реформ Тайка, перестала быть непреодолимой, и этот вклад был особенно важен на севере Хонсю, где возникали новые поселения растущей империи.

Буддизм в любой своей форме всегда являлся миссионерской религией. Буддизм махаяны не только стремился привлекать новообращенных, но и поглощал местные верования. В эпоху Хэйан синтоистские святилища по всей стране были заняты буддийскими монахами.

Божества, для которых изначально эти обители построили, почитались как малые проявления вселенского Будды, а освященные веками деревенские праздники и другие общинные обряды теперь продолжали проводить под покровительством буддистов. Слияние буддизма и синто (рёбу-синто, или двухчастное синто) господствовало в Японии с XI века до середины XIX века. Даже после насильственного разделения двух вероисповеданий по политическим причинам в 1870-х годах эта синкретическая религия продолжала жить в народе.

В Сарасина никки, написанной в XI веке, есть эпизод, рассказывающий, как мать писательницы заплатила монаху, чтобы тот увидел будущее ее дочери во сне. Сон монаха показался девушке таким бессвязным, что поначалу она не придала ему значения. Однако перестать думать о нем не могла, и тогда кто-то посоветовал ей помолиться небесному сияющему великому божеству. Девушка признается, что не знала о таком божестве и впервые услышала о богине солнца – верховной богине синтоистского пантеона, мифической прародительнице императорской семьи, только расспросив одного из своих друзей. Это наглядно свидетельствует о том, до какой степени буддизм вытеснил синто к концу Х века. Кроме того, этот эпизод дает нам некоторые представления о роли снов и суеверий в хэйанской религии. Тайное учение сингона о заклинательном могуществе мудр и мантр подкрепляло магическое и мистическое мировоззрение людей, а ритуальные практики, которым отдавали предпочтение и сингон, и тэндай, усиливали этот эффект.

Особенно сильной была вера в злых духов. В хэйанской литературе есть истории о ревнивых женщинах, чей дух из мести вредит соперницам и часто приводит их к гибели. Болезнь приписывали действию злых духов, поселившихся в теле захворавшего человека. Помощь ему состояла в основном из молитв. Буддийские священники присутствовали при важных моментах жизни – рождении, тяжелом заболевании и т. д. Ссылаясь на сверхъестественные силы и злых духов, традиционная религия в Японии, как и везде, пыталась дать объяснение нежелательным событиям, а с помощью молитв и заклинаний обеспечить избавление от них.

Конечно, литература эпохи Хэйан показывает нам, что существовали и более возвышенные религиозные озарения и практики. Приведем один пример. В Сануки-но Сукэ-но никки рассказывается, как тяжелобольной император Хорикава присоединяется к чтению мантр, которые монахи произносят, дабы он выздоровел. Император читает священные стихи по памяти. И он, и монахи понимают, что его состояние безнадежно… Они больше не стремятся предотвратить неотвратимое магическими заклинаниями, но ищут утешения перед лицом смерти. Вся эта сцена исполнена глубоко прочувствованной веры .