6

Хэйанская литература

При хэйанском дворе литературу знали и любили. Так повелось с начала эпохи при трех преемниках императора Камму, у каждого из которых кроме административных талантов имелись также схоластические и литературные интересы. В те годы всем, кто интересовался изящной словесностью, необходимо было знать китайский язык и разбираться в буддийском учении, поскольку японская культура по-прежнему находилась под непосредственным влиянием культуры материковой. Словом, между литературой и тем, что принято было называть ученостью, существовала тесная связь.

Это, в свою очередь, привело к тому, что литература имела, так сказать, прямое отношение к управлению государством, с одной стороны, и нормам частного поведения – с другой. Конфуцианские и буддийские тексты служили придворным своего рода инструкцией, как действовать в той или иной ситуации, знакомство с ними открывало возможность продвижения по службе. В то же время эти книги наставляли читателей и в общих вопросах поведения. Они были основой личной и семейной, а также социальной нравственности. Таким образом, ученость, административная карьера и частная этика были в равной степени связаны с изучением литературы, и неудивительно, что она столь высоко ценилась, хотя, конечно, занимались ею и просто из любви к искусству.

Как и в эпоху Нара, литература оставалась в целом привилегией столичного высшего класса, поскольку грамотой владели лишь аристократы и священники. Какое-то время она была в основном китайской по форме и содержанию – написана на китайском языке и вдохновлена материковыми образцами (писать по-японски с помощью китайских иероглифов было трудно), но около 900 года с развитием фонетической системы письма , позволившей записывать понятные всем японские слова, ситуация радикально изменилась. Благодаря изобретению фонетического письма выдающиеся произведения на японском языке начали появляться уже в Х веке. Тем не менее китайский какое-то время оставался главным языком деловых и официальных документов, философских трактатов и т. д., отчасти в силу традиции, но также и потому, что обладал более полным и точным словарем, подходившим для этих целей.

Как следствие, в хэйанской литературе существовали два совершенно разных течения. Одно охватывает произведения на китайском языке, записанные идеографическим письмом, – оно ассоциируется с мужчинами. Ко второму относились тексты на японском языке, чаще всего записанные японским фонетическим письмом, – оно соотносится с женщинами. Последнее обладает более высокой литературной ценностью, хотя попутно сто2ит отметить, что написанные на китайском языке произведения эпохи Хэйан представляют собой богатый, в значительной степени неисследованный источник исторических данных и действительно имеют неоспоримые художественные достоинства.

Конечно, нас интересует, почему мужчины предпочитали писать на китайском языке, а женщины на японском. И как японки достигли такого литературного мастерства?

Распространено мнение, что мужчины считали ниже своего достоинства писать на японском языке. Вопросы самоуважения и образования, возможно, играли здесь определенную роль, но в целом это объяснение неудовлетворительно, поскольку были и мужчины, писавшие по-японски, в первую очередь стихи, и женщины, изучавшие китайский язык. Пожалуй, лучше всего это расхождение объясняет разница в образе жизни мужчин и женщин и приспособленность китайского и японского языков для разных целей. Мужчинам, обыкновенно занятым повседневными служебными делами, управлением имениями и домохозяйствами, привыкшим к сравнительно лаконичному и точному китайскому языку, несомненно, было легче писать мемуары, семейные документы (в частности, завещания) и частные заметки об общественных событиях на нем. В то же время домашняя и придворная жизнь женщин, наполненная размышлениями и совместным проведением досуга, побуждала их писать и обмениваться друг с другом сочинениями на японском языке. В конце концов, это был их родной язык, и в Х веке, какой бы пока еще смутной и ограниченной в некоторых отношениях ни являлась его форма, он обладал замечательным потенциалом для передачи тонких эмоций. Этот потенциал придворные дамы научились использовать очень успешно. И последнее, но не менее важное: великолепный расцвет женского литературного таланта в эпоху Хэйан стал возможным благодаря тому, что у представительниц высшего сословия имелась небольшая социальная и интеллектуальная свобода.

Литература на японском языке конца IX – начала XII века охватывает широкий круг тем. Ее основными категориями признаны стихи, путевые заметки, смешанные стихотворно-прозаические зарисовки, частные дневники о придворной и повседневной жизни, сказки и романы, а также художественно переосмысленные повести об исторических персонажах. Технология книгопечатания на Востоке была известна, но вне буддийских кругов не использовалась, поэтому все эти книги писались от руки и распространялись в виде нескольких рукописей. Сие означает, что те произведения, которые мы сегодня считаем хэйанской литературой, – лишь малая сохранившаяся часть общего потока литературной «продукции» того периода. В частности, утрачены оказались почти все прозаические произведения.

Поэзия

Поэтических памятников, по счастью, сохранилось немало. При дворе стихосложение активно поощрялось, и в начале Х века появился ряд императорских, то есть официальных сборников японской поэзии. Самым важным из них признан первый, Кокинсю («Собрание старых и новых песен Японии»), завершенный около 905 года.

В Кокинсю вошли в общей сложности 1111 стихотворений, разделенных на 20 частей (свитков). Тему первых шести книг составляют времена года и природа книг, пяти следующих – любовь. Имеются также свитки с поздравительными стихами, стихотворениями по случаю расставания, стихами-жалобами, акростихами и другими поэтическими формами. За сбор и редактирование сборника отвечала небольшая группа придворных литераторов под руководством Ки-но Цураюки (866–945 или 946).

В Кокинсю есть и старые стихи, но большинство представленных в сборнике поэтов были во время его составления еще живы. Поэтому, если Манъёсю известен относительно большим количеством длинных стихотворений, то Кокинсю составлен в основном из коротких стихов – танка. Эта изысканная стихотворная форма имеет пять строк с разным числом слогов (пять, семь, пять, семь, семь). Ее предпочитали поэты IX века, и престиж первого императорского стихотворного сборника был так велик, что танка стала стандартной формой классической японской поэзии.

Безусловно, памятником общественных ценностей породившей его эпохи Кокинсю делают не только стихотворная форма, но и авторство стихотворений и воплощенный в них дух. В сборник входят примечательные стихи, написанные женщинами, а продуманная элегантность, остроумие и техническое совершенство, отличающие все без исключения свитки, свидетельствуют об образованности японского общества и его близком знакомстве с традициями китайской литературы. Некоторые из этих признаков видны в следующем стихотворении, одном из многих, написанных для сборника самим Цураюки.

Строгая форма стихотворения сочетается с мелодичным звучанием. Кроме того, оно рисует великолепную картину: море и небо опавших цветов, взлетающих и опускающихся на ветру.

Но даже сочиняя стихи о природе, хэйанские поэты смотрели на нее глазами горожан, больше всего озабоченных личным эмоциональным удовлетворением в социальных отношениях. Хэйанское общество определенно было городским, а не сельским, и главной темой его поэзии являлись не боги и не природа, а человек. Это ясно выражает, в частности, одна танка, сложенная знаменитой красавицей Оно-но Комати, поэтессой IX века, победы которой, вероятно, у многих вызывали зависть. Она писала:

Два следующих стихотворения из Кокинсю, вероятно, написаны довольно рано, поскольку в начале Х века их авторство было неизвестно. Каждое по-своему является превосходным примером хэйанской поэзии, где техника важна не сама по себе, а как способ подчеркнуть искренность чувств, и, хотя оба они говорят о природе, вызванное ими чувство направлено на другого человека:

Ранняя проза и ута-моногатари

Ки-но Цураюки имел высокочтимую репутацию поэта и составителя антологий, он является вероятным автором примечательного образца раннехэйанской японской прозы – Тоса-никки («Путевые заметки из Тоса»), но примечательны и его административные таланты. В провинцию Тоса на юге Сикоку Цураюки был послан в качестве губернатора в 931 году, а этот дневник – его описание возвращения в Киото вместе с домочадцами пять лет спустя.

Книга начинается с описания передачи дел новому губернатору и различных прощальных пиршеств, но в основном она представляет собой каждодневный отчет о путешествии домой через Сикоку, мимо острова Авадзи в Наниву (современная Осака), а затем по реке к окраинам столицы. Путешественники плыли на открытом весельном судне, на котором время от времени поднимали парус. Поездка продолжалась шесть или семь недель и была омрачена штормами, страшным водоворотом Наруто в провинции Ава и морской болезнью. Однако самым большим кошмаром было не все это, а постоянная угроза нападения пиратов. Очевидно, во время своей службы Цураюки сурово обходился с местными морскими разбойниками, так что они поклялись отомстить. В соответствии с морскими обычаями всего мира безраздельная власть на корабле принадлежала капитану. Он, по-видимому, был человеком грубоватым, но вместе с гребцами не раз пытался подбодрить павших духом пассажиров, распевая моряцкие песни. К сожалению, Цураюки счел нужным записать лишь несколько строк, но их достаточно, чтобы уловить связь с хорошо узнаваемой морской традицией.

В конце концов путешественники добрались до Киото целыми и невредимыми. Далее «Путевые заметки из Тоса» рисуют нам печальную картину – обветшавший без хозяев дом и запущенный сад. Их оставили на попечение соседа в надежде, что тот обо всем позаботится… «Всякий раз, посылая письма с новостями или указаниями, мы отправляли ему небольшие подарки. И тем не менее сегодня вечером мы не намерены проявлять какое-либо неудовольствие. Хоть все и выглядит безотрадно, мы поблагодарим его за хлопоты» . Дневник заканчивается горестной записью об умершей в Тоса маленькой дочери, и это еще раз подчеркивает общий настрой произведения.

Тоса-никки вызывают большой интерес не только у литературоведов – это произведение трогает с простой человеческой точки зрения. И конечно, дневник проливает свет на политические и социальные особенности того времени (например, в Тоса-никки упоминается, что в середине Х века еще действовала система назначения высокородных аристократов губернаторами в провинцию на 4–5 лет), а еще там немало данных о расположении портов, приемах навигации и религиозных обычаях.

В широком смысле то же самое можно сказать о другой раннехэйанской книге, Исэ моногатари («Повесть об Исэ»). Хотя это произведение привлекает в первую очередь своими литературными достоинствами, оно также дает представление о реалиях и нравах того времени. Ни дата создания, ни авторство «Повести об Исэ» точно неизвестны. Вероятно, она была написана в первой половине X века, и, безусловно, в ее основу легли эмоциональная жизнь и поэзия Аривары-но Нарихиры (825–880), пятого сына принца Або и внука императора Хэйдзэя. Наряду с другими своими братьями он вступил в жизнь в качестве частного лица, служил при дворе и часто ездил в провинции с официальными поручениями. Его общественная деятельность была ничем не примечательна, а громкой славы Аривара достиг благодаря необыкновенно страстной поэзии и многочисленным любовным приключениям, не всегда для него безопасным. В Исэ моногатари, состоящей из 125 самостоятельных кратких отрывков, каждый из которых обязательно содержит пятистишие танка, о нем говорится: «Обыкновенно нам есть дело до одних и нет никакого дела до других, но этот человек не делал таких различий». Впрочем, некоторые новеллы и танка вообще не имеют никакой связи с жизнью Нарихиры, поэтому было высказано предположение, что автор стремился не столько написать романтическую биографию одного человека, сколько изобразить «идеальный тип» придворного японского аристократа. Если это так, то идеалом был человек крайне чувствительный.

«Повесть об Исэ» написана в жанре ута-моногатари, представляя собой сочетание прозаической части и стихотворения. Проза отходит на второй план – она отличается некоторой сухостью и не всегда выразительна, но при этом является неотъемлемой частью произведения, поскольку без нее многие стихотворения понять правильно невозможно. Впрочем, у нее есть и достоинства: она лаконично сообщает нам о многом, и время от времени привносит в повествование оттенок сарказма. Да, характер у книги фрагментарный, но разные эпизоды связывает присутствие одного главного героя (Нарихиры), а структура и стиль новелл достаточно похожи друг на друга, чтобы произведение воспринималось как единое художественное целое.

Приведенный ниже эпизод (новелла XCIX) не только типичен для «Повести об Исэ», но и дает представление о тогдашних нормах общения. Стихотворения хэйанского периода, частные и субъективные по содержанию, зачастую были одновременно публичными и социальными, поскольку сочинялись для конкретного случая. Это могло быть официальное соревнование поэтов, или, как в данном случае, первая встреча возможных любовников: обмен стихами часто являлся единственным способом проявить романтический интерес в благовоспитанном обществе. Подлинный смысл этих стихов – вопрос о неравенстве рангов. Вероятно, Нарихира, бывший, напомним, по рождению принцем императорской крови, стоял на социальной лестнице гораздо ниже, чем женщина, о которой идет речь, и с самого начала чувствовал, что эта разница сделает его ухаживания безнадежными.

В давние времена, в день состязаний на ристалище гвардии, в стоящем напротив экипаже, из-под нижней занавески, слегка виднелось лицо дамы, и кавалер, бывший в чине тюдзё, сложил такое стихотворение:

 

«“Не вижу” тебя – не скажу,

И “вижу” сказать не могу…

Придется бесплодно весь день

В тоскливых мечтах провести мне

С любовью к тебе…»

 

А дама в ответ:

 

«Знаешь, кто я, иль нет,

Зачем же тут бесплодно

Так различать?

Любовь одна должна служить

верным руководством!» 

 

Впоследствии он узнал, кто она .

Мы же можем предположить, что речь идет о супруге императора или другой очень высокопоставленной особе. В жизни Аривары Нарихиры, во всяком случае, были весьма громкие скандалы.

Тоса-никки, рассказ о путешествии, написана в основном прозой. Исэ моногатари – текст со стихотворной доминантой, это, пожалуй, сборник эссе о чувствах. Несмотря на разницу в литературной форме и целях, эти две книги объединяет нечто общее – невозмутимость героев и стойкость их духа. Отчасти сие обусловлено тем, что в обеих речь идет о провинции и опыте аристократов за пределами столицы. Отчет Цураюки заканчивается его возвращением в Киото. Нарихира часто уезжал из города с поручениями или в поисках удовольствий, и многие эпизоды Исэ моногатари нам представлены в провинциальных декорациях. И все-таки составленные придворными для придворных литературные записки обоих авторов передают ощущение жизни двора и страны в целом. Два мира четко разделены, но связи их – официальные и частные – неизменны и постоянны.

Придворные художественные дневники (никки)

Хэйанские никки, или придворные художественные дневники, жизнь провинций, напротив, полностью игнорируют. Они автобиографичны и посвящены бытию знати в столице. Все их написали женщины, а сами дневники – не столько каждодневный рассказ о происходящих событиях, сколько описание самых ярких впечатлений авторов. Эти впечатления рождали чувства, о которых пишущие посчитали нужным рассказать, поэтому никки отличаются глубоко личными интонациями, это своего рода исповеди. И тем не менее есть основания полагать, что никки были не просто частными записками. По-видимому, их распространяли среди небольшой группы заинтересованных читателей и, возможно, после критического обсуждения переписывали. Вполне вероятно, они были не только хроникой самонаблюдения, но и продуктом хэйанского «салонного общества».

Старейший и самый длинный из придворных дневников – Кагэро никки («Дневник эфемерной жизни»), датируемый приблизительно 975 годом. Имя написавшей его женщины неизвестно, но мы знаем, что это жена Фудзивара-но Канэиэ, занимавшего пост регента в 986–990 годах. Жен и любовниц у Канэиэ было много, и хотя от союза с женщиной, написавшей Кагэро никки, у него родился сын Митицуна, Фудзивара пренебрегал ею. Женщина пишет об этом с горечью и возмущением. Дневник, по сути, представляет собой рассказ об его ухаживаниях в 954 году и о последующем браке – глубоко несчастном для нее. Обрывается никки вечером последнего дня 974 года, в тот момент, когда в ворота ее дома кто-то громко постучал. Возможно, это Канэиэ решил нанести очередной короткий визит, но к тому времени супруги ведь расстались – на сей раз окончательно, и она почти примирилась с ситуацией.

Преобладающее настроение Кагэро никки – жалость к себе, приправленная ревностью и порой мелочным раздражением по отношению к Канэиэ. Вместе с тем дневник свидетельствует и о других чувствах автора, похвальных, – беспокойстве о будущем сына и обращении к буддизму в поисках утешения. Эта женщина редко бывала при дворе, если вообще когда-либо там появлялась, и в течение многих лет, по-видимому, покидала свой уединенный особняк лишь для того, чтобы посещать храмы в окрестностях Киото. Иногда, предаваясь молитвам и размышлениям, она проводила там несколько дней.

Кагэро никки, конечно, представляет для нас немалый интерес как подробный автопортрет женщины, которая его написала, но еще более примечателен он размышлениями о супружеской несовместимости. Некоторые специалисты считают это произведение осознанной критикой системы брака в эпоху Хэйан, хотя доказательств подобной точки зрения не так уж много. В действительности матери Митицуны жилось не так уж плохо. Да, Канэиэ ее не любил, но даже если бы их связывали нежные чувства, обязанности сначала регента, а потом чиновника все равно на очень высокой должности при дворе требовали от него предельной концентрации на делах, занимающих львиную долю времени. К тому же Канэиэ часто отсутствовал – ему нужно было посещать провинции и другие свои домохозяйства. Тем не менее он позаботился о содержании для бывшей жены, подобающем ее положению, и многое сделал для сына. По-видимому, реальная проблема заключалась в том, что автор дневника была женщиной ревнивой и капризной. Она и сама признает это, когда пишет: «Жизнь не была тягостной; просто поведение принца [то есть Канэиэ] постоянно вызывало у меня недовольство» .

Похожий образ жизни отражен в Сарасина никки («Одинокая луна в Сарасина»). Эти мемуары охватывают события 1008–1059 годов, и написаны они дочерью Сугавары Такасуэ, характер у которой, судя по всему, был гораздо более покладистым. Сугавара – род знатный, но враждебность Фудзивара низвела клан до положения, когда средства к существованию его представителей зависели от назначений на официальные должности, причем не в столице, а в провинциях. Автор начала повествование с 1008-го – года своего рождения, но детальным оно становится начиная с 1022-го, когда срок правления ее отца на посту губернатора восточной провинции Кадзуса подошел к концу и семья вернулась в Киото. Будущей писательнице в то время было 13 лет, и поездка произвела на нее неизгладимое впечатление. Точно известно, что автор написала свой дневник уже в преклонном возрасте: «Дневник благородной госпожи, дочери Сугавара-но Такасуэ, написавшей его на склоне лет, когда даже луна в Сарасина кажется одинокой…», но давние воспоминания об отдаленной провинции у нее отнюдь не радужные.

Жизнь в дальних регионах для людей сословия, к которому она принадлежала по праву рождения, была чрезвычайно скучной, а дорога туда и оттуда связана с большими трудностями. Путь из Кадзусы в Киото проходил по суше. В XI веке для дочери губернатора, которой приходилось сообразно своему званию путешествовать в паланкине, это означало два или три месяца тряски по дорогам и частые ночевки под открытым небом. И лишь однажды, когда губернатор с семьей остановился в бедной хижине, их развлекли три местных певца – голоса этих людей были упоительны и вызвали у девочки-подростка восторг. Так или иначе, ей хотелось как можно скорее добраться до Киото. В Сарасина никки автор рассказывает, что, подрастая в Кадзусе, она любила слушать все, что было написано при дворе, и очень хотела прочитать эти книги сама. Дочь Сугавары Такасуэ не скрывает: голова была полна романтических мечтаний о том, что ждет ее в блистательной столице.

Эти надежды до конца так и не сбылись. Такасуэ не сразу удалось получить новую должность, и семье пришлось вести очень скромную жизнь. Девушка занимала себя чтением всего, что попадало к ней в руки. Имелась у нее и другая радость – она начала посещать храмы. Отца, к которому она была чрезвычайно привязана, в конце концов отправили в Хитати помощником губернатора, но в семье приняли решение, что ей лучше остаться в столице с матерью, которую автор в своем дневнике называет старомодной. С 1036 года отец уже не служил, и после этого ее родители вели жизнь затворников. Сама она получила назначение в свиту принцессы Юси, дочери императора Го-Судзаку, но это скорее пугало, чем радовало, – девушка была слишком робкой и чувствовала себя неловко. Одна-две случайные встречи с красивым и одаренным молодым человеком дали ей было надежду, но… «У него был очень хороший характер, он был непохож на остальных мужчин, но время шло, а между нами так и не случилось ничего больше».

Впрочем, за время, проведенное при дворе (1040–1045 годы), она все-таки вышла замуж. Ее супругом стал Татибана Тосимити. По-видимому, человеком он был добрым, и брак этот стал счастливым. В Сарасина никки описаны заботы о супруге и родившихся детях, а также неторопливые паломничества в храмы в районе Киото – Нара. Муж, как и отец, занимал должности в провинциях. В 1057 году его назначили губернатором Синано, но вскоре они вернулись в Киото, и Татибана умер. Его вдова была, очевидно, глубоко потрясена этим несчастьем. Она стала почти отшельницей, время от времени переписывалась со старыми друзьями и много размышляла о религии, а также о превратностях судьбы. В это время она и написала Сарасина никки. Такого эмоционального накала, как в Кагэро никки, в этой книге нет, в ней преобладает смирение, а не гнев. Она интересна и в качестве личного дневника, и как источник сведений о положении не самой высокородной придворной знати, на которую в то время ложилась бо2льшая часть обязанностей провинциальной администрации.

Заметной представительницей этого сословия была Мурасаки Сикибу (предположительно 970–1040). Ее дневник, Мурасаки Сикибу никки, драгоценный источник сведений о начале жизни великой поэтессы и писательницы, охватывает всего два года, 1008–1010-й. В этот период Мурасаки состояла в свите императрицы Сёси (Акико), которая, по-видимому, была любимой дочерью Фудзивары Митинаги. Мурасаки рисует яркую картину жизни в императорском доме, кульминацией которой стало рождение у императрицы сына (это произошло в 1008 году в собственном особняке Митинаги, а роды были очень трудными). Судя по ее дневнику, Митинага был частым гостем в женских покоях. Младенец-принц для него – важная фигура в политическом отношении, но все-таки чувствуется, как регент эмоционально вовлечен в его рождение, будучи дедом. Далее Мурасаки приводит много подробностей, в частности пишет, что однажды, когда ребенок совершил «неразумный поступок», обмочив одежды великого человека, тот лишь добродушно рассмеялся, невзирая на всеобщее смущение. В дневнике есть и другие эпизоды, дающие нам представление о том, каким Митинага был отцом и дедом.

Два шедевра эпохи Хэйан – Макура-но соси и Гэндзи моногатари

Макура-но соси, или «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон (около 965 – около 1017), похожи на никки в том смысле, что это тоже частные мемуары, однако отличаются от этого и других традиционных дневников структурой и общим настроением. Объясняется это тем, что Сэй-Сёнагон, придворная дама при дворе юной императрицы Тэйси (Садако), супруги императора Итидзё, не собиралась писать автобиографию. Она намеревалась записывать то, что видела, слышала и делала на протяжении десяти лет службы при дворе в конце X века, вместе с собственными размышлениями об этих событиях. Кроме того, она составляла списки предметов и действий, которые считала особенно важными, восхитительными, прискорбными, постыдными и т. д. В ее исполнении этот способ изложения взглядов на жизнь выглядит весьма эффектно. Произведение состоит из множества бытовых сцен, анекдотов, новелл и стихов, картин природы, описаний придворных торжеств, поэтических раздумий, изящных зарисовок обычаев и нравов без попытки как-либо сгруппировать их или организовать строго хронологически. Это богатейший источник информации, содержащий массу красочных и детальных сведений. «Записки у изголовья» (название, скорее всего, свидетельствует о том, что писательница хранила письменные принадлежности в изголовье своего ложа, чтобы иметь возможность делать заметки в любое время дня и ночи) стали первым в японской литературе образцом короткой прозы – дзуйхицу («вслед за кистью», «следуя кисти»).

Со времен Хэйан в этом жанре, который еще переводится как «всякая всячина», было написано немало знаменитых произведений. Примечательно, что к нему нередко обращаются и в сегодняшней Японии.

О самой Сэй-Сёнагон известно немногое: сохранилось несколько неприязненных комментариев о ней в дневнике Мурасаки Сикибу и кое-что можно почерпнуть в самих «Записках у изголовья» – они представляют собой богатый и занимательный источник сведений о даме, которая их написала. Очевидно, она была весьма образованной – даже Мурасаки признавала, что Сэй-Сёнагон умеет писать на китайском и японском языках. Кроме того, известно, что во время обучения она познакомилась с буддийскими текстами и могла их очень кстати цитировать, но в целом ее отношение к буддизму было скорее непочтительным. Враги Сэй-Сёнагон называли ее тщеславной и эксцентричной. Она на эти обвинения никогда не отвечала, но то, что в хэйанском обществе осуждалось как тщеславие, в другом месте и в другое время, возможно, могло бы считаться жизнерадостностью… Еще есть упоминания о том, что Сэй-Сёнагон терпеть не могла глупцов и не любила простолюдинов.

Не будет преувеличением сказать, что на страницах Макура-но соси сверкает яркая индивидуальность автора. Сэй-Сёнагон, в отличие от своих меланхоличных и робких товарок, в полной мере наслаждалась жизнью при дворе и не чувствовала себя, будучи женщиной, причем не из самой знатной семьи, человеком второго сорта. Это, а еще остроумие радикально отличают «Записки у изголовья» от никки, написанных другими женщинами, жившими в эпоху Хэйан.

Оценить юмор автора без знания культурного фона этого периода – задача непростая. И тем не менее в нем есть ключевой элемент – умение соединять обыденное с неожиданным, создающее ощущение парадокса, например, когда Сэй-Сёнагон заканчивает раздел о птицах следующими строками о хототогису, или кукушке:

Словами не выразить, как я люблю кукушку! Неожиданно слышится ее торжествующий голос. Она поет посреди цветущих померанцев или в зарослях унохана, прячась в глубине ветвей, словно дразнит.

В пору пятой луны, когда льют дожди, проснешься посреди недолгой ночи и не засыпаешь больше в надежде первой услышать кукушку. Вдруг в ночном мраке звучит ее пленительный, волнующий сердце голос! Нет сил противиться очарованию.

С приходом шестой луны кукушка умолкает, ни звука больше, но напрасно мне искать слова, о кукушке всего не расскажешь.

Все живое, что подает свой голос ночью, обычно радует слух.

Впрочем, есть одно исключение: младенцы  .

Остроумие Сэй-Сёнагон нередко обращается в сатиру или карикатуру, как в следующем отрывке о религии и об одном из придворных, Минамото-но Масахиро:

Проповедник должен быть благообразен лицом. Когда глядишь на него, не отводя глаз, лучше постигаешь святость поучения. А будешь смотреть по сторонам, мысли невольно разбегутся. Уродливый вероучитель, думается мне, вводит нас в грех .

Пока старший куродо не сядет к столу, никто из его подчиненных не смеет ни к чему прикоснуться, таков обычай. Однажды Масахиро потихоньку схватил чашку с бобами и стал поедать их, спрятавшись позади малой ширмы. Вдруг кто-то отодвинул ширму… Смеху конца не было!

Сэй-Сёнагон не только остроума, но и очень чутка. Это помогает ей несколькими движениями «кисти» запечатлевать яркие и узнаваемые эмоции или сцены:

Хорошо поехать в горное селенье в пору пятой луны! Вокруг, куда ни кинешь взор, все зелено: и луговые травы, и вода на рисовых полях. Густая трава на вид так безмятежна, словно ничего не таит в себе, но поезжай все прямо-прямо – и из самых ее глубин брызнет вода невыразимой чистоты. Она неглубока, но погонщик, бегущий впереди, поднимает тучи брызг… Справа и слева тянутся живые изгороди. Вдруг ветка дерева вбежит в окно экипажа, хочешь сорвать ее, поспешно схватишь, но увы! Она уже вырвалась из рук и осталась позади .

Женщина, прекрасная лицом, с длинной челкой волос на лбу, получила письмо ранним утром, когда еще не рассеялся ночной сумрак. Она не в силах дождаться, пока зажгут огонь в лампе, но берет щипцами горящий уголек из жаровни и при его тусклом свете напряженно вглядывается в строки письма, пробуя хоть что-нибудь разобрать.

До чего она хороша в это мгновение!

Второй шедевр эпохи Хэйан – Гэндзи моногатари («Повесть о Гэндзи) – написан почти в то же самое время, что и «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон. В истории создания этого масштабного произведения трудно отделить правду от вымысла, однако записи в дневнике Мурасаки за 1008 год дают понять, что она уже написала первые части, а в Сарасина никки есть прямое указание, что она закончила свой труд в 1022 году. Но даже без этих письменных подтверждений нетрудно догадаться, что Гэндзи моногатари должна была стать делом всей жизни. В неполном английском переводе объём книги составляет примерно 630 000 слов.

Основная тема книги – любовные похождения мужчины в молодом и зрелом возрсте – раскрывается с пониманием, свойственным лишь человеку, уже имеющему определенный жизненный опыт. Также ясно, что автор осведомлена об особенностях дворцовой политики и ведении государственных дел, жизни простолюдинов и аристократов в провинции и, кроме того, хорошо знает художественную литературу своего времени. И тут нельзя не заметить, что Макура-но соси при всей своей живости – работа не столь глубокая, она ни одной из этих тем не касается.

Как многие авторы того времени, Мурасаки осталась не более чем тенью на страницах своего произведения. О жизни ее достоверно известно немногое. Отец Мурасаки, Фудзивара Тамэтоки, был не только чиновником, но и известным поэтом. Девочка получила хорошее образование на основе китайской и японской литературы. В 998 году Мурасаки вышла замуж за Фудзивару Нобутаку, который в 1001-м внезапно умер. Есть версия, что писать Мурасаки начала после того, как овдовела.

Вероятно, став придворной дамой, Мурасаки получила возможность общаться с самыми разными людьми, и писательский инстинкт помогал ей понимать их характеры и поступки. У нее была репутация женщины чрезмерно строгой, даже по стандартам того времени. В своем дневнике автор это неоднократно подтверждает, но при чтении Мурасаки Сикибу никки и Гэндзи моногатари скорее складывается впечатление о женщине, которая знает о жизни достаточно, чтобы домыслить несказанное, хотя и предпочитает роль вдохновенной наблюдательницы, а не бездумной участницы каких-либо авантюрных или двусмысленно толкуемых событий.

Итак, Гэндзи моногатари посвящена жизни вымышленного героя, принца Хикару Гэндзи – Блистательного Гэндзи. Ее 54 главы связаны друг с другом более тесно, чем кажется на первый взгляд, и почти не вызывает сомнений, что Мурасаки с самого начала представляла, каким должно быть законченное произведение. В последних главах описывается жизнь, которую вели потомки Гэндзи после его смерти.

Гэндзи, сын императора, занимал высокое положение, и «паутина» связей, которую сплела вокруг него автор, захватывает все слои хэйанского общества, от императорской семьи до простых людей. Основная тема повести романтическая – это отношения Гэндзи с женщинами, но взаимодействия мужского круга, хоть они и стоят на втором плане, описаны не менее интересно. Путь Гэндзи – бесконечная дорога в эмоциональной вселенной, и постепенно он постигает всю сложность человеческой личности, в своих женщинах и в самом себе. Это путешествие так и не заканчивается, но герой превращается из беззаботного искателя приключений в искателя некоей высшей истины. Мурасаки, безусловно, интересует отношение мужчины к женщине не только как любовника, постоянного или бывшего с ней один раз, но и как отца, мужа, сына, друга или защитника. И автор неизменно успешно справляется с каждой темой, подавая ее с идеально отмеренным сочетанием романтического идеализма и трезвого реализма.

Еще одна важная тема Гэндзи моногатари – непостоянство чего бы то ни было. Женщины и перемены соединены в рассказе об отношениях Гэндзи с дамой, которую, как и автора, зовут Мурасаки: она была его воспитанницей, а потом стала женой. И лишь в последний момент Гэндзи понимает, что это единственный человек, способный, несмотря на его так и не изжитую до конца ветреность, удовлетворить его желание глубокой и долгой дружбы.

Возвращаясь к Мурасаки от других женщин, Гэндзи всегда ожидал, что она покажется ему хоть немного увядшей, хоть чуть-чуть поникшей, хоть слегка утомленной. Более того, он жил с ней так долго и знал ее, как сам полагал, столь хорошо, что даже если бы время и тронуло ее красоту, вряд ли было бы удивительно, если бы она не имела над ним прежней власти. Однако на деле именно другие женщины ничем не могли его удивить, в то время как Мурасаки постоянно поражала – день ото дня, год от года она становилась все лучезарнее .

Вскоре после этого Мурасаки заболела и умерла. Гэндзи был безутешен. Он становился все мрачнее и наконец решил окончательно порвать с миром, в котором больше не мог найти и мимолетного удовольствия.

Даже если отвлечься от содержания, «Повесть о Гэндзи» имеет большое значение как, возможно, первое зрелое художественное литературное произведение в истории. Более ранние «романы» зачастую больше походили на сказки, а если и были реалистичными, то не отличались сложностью сюжета и возможностью развития характеров персонажей . Да, книга Мурасаки Сикибу является художественным вымыслом, но она весьма жизненна и правдива как с описательной, так и с психологической точки зрения. Общество в ней изображено таким, каким оно тогда было, а люди такими, какие они есть и сейчас. Мурасаки открыла для нас роман как литературную форму, и приведенный ниже отрывок наглядно подтверждает, что она, по-видимому, вполне осознавала масштабы того, чего достигла.

Но у меня есть своя теория об искусстве романа и о том, как оно возникло. Прежде всего это не просто рассказанная автором история о приключениях некоего человека. Напротив, собственное знакомство рассказчика с людьми и предметами, будь оно к добру или к худу, – и не только то, что он испытал сам, но даже и то, что он лишь видел или слышал, – вызывает в нем столько сильных чувств, что он больше не может держать их запертыми в своем сердце. Снова и снова нечто происходящее в его собственной жизни или вокруг него кажется писателю настолько важным, что он не может позволить этому уйти в небытие .