Глава двадцать седьмая
Дождь лил в Москве уже которые сутки. Мелкий мусор, машинное масло, грязь смешивались с тополиным пухом, превращаясь в жидкую, экологически вредную смесь. Поднявшийся ветер выгибал зонты, и промокшие насквозь прохожие, ругая «прекрасное» лето, боролись с ветром на ходу, шлепая по лужам, задевая полами плащей беспорядочно припаркованные у обочин дорог и прямо на тротуарах грязные машины.
Сыро было и пасмурно в Москве всю первую половину июня. Лишь только числу к пятнадцатому показалось на небе солнце, подразнило москвичей немного и тут же опять спряталось за тучи. Но дождь наконец-то прекратился.
Именно в этот вечер из проходной солидного учреждения, что протянулось фасадом вдоль улицы с мирным названием Житная, бодрым шагом вышел мужчина средних лет. Он с удовольствием вдохнул пропитанный бензином воздух, пересек площадь, посреди которой высилась громадная статуя вождя мирового пролетариата, перешел на другую сторону широкого проспекта, поймал «частника» – и был таков.
Машина доставила пассажира до смотровой площадки на Воробьевых горах, где его уже ждали.
– Здравствуйте, Александр Валентинович, – приветствовал его солидный господин в твидовом пиджаке.
– Здравствуйте. Сергей Самуилович?
– Он самый. Ну что, промурыжили вас органы?
– Не так чтобы очень… Повезло мне, попался умный следователь.
– Исаков?
– Да, Лешка. Хороший парень.
– Значит, в органах не задержится.
– Никому не дано знать свою судьбу, – заметил философски Александр Валентинович.
После случая в Воронеже его доставили в Москву, где несколько дней с пристрастием допрашивали, пытаясь обнаружить его участие в преступных замыслах Григория Привольского. Установить истину было не так-то просто. Задержанные охранники Центра с большой неохотой давали показания. Исаков даже как-то разоткровенничался с Тихоновым, в тот момент еще подозреваемым, и в сердцах предположил, что любым их показаниям грош цена, так как все, что они плетут, – ложь и выдумки от начала до конца.
Лишь только непричастность Тихонова к убийству Плукшина стала очевидной, Исаков решил применить к бывшему подозреваемому политику пряника. Ему позарез требовалось установить, знает ли тот хотя бы что-то о местонахождении пропавших из Центра табличек. Однако расколоть Тихонова Исакову так и не удалось, и он скрепя сердце подписал пропуск, дающий Александру Валентиновичу право покинуть опостылевший казенный дом.
Алексей хотел приставить к Тихонову «наружку», но сам к тому времени уже порядком устал от всей этой таинственной истории. Тем более что серьезное преступление – убийство – было успешно раскрыто (кстати, не без помощи Александра Валентиновича и его собачки), а от табличек проклятых пускай голова болит у директора Сосновского. Сам проворонил. Исаков, обрадовавшись такому своему решению, тут же сел и написал заявление об отпуске… начисто забыв о своем бывшем однокласснике, который так и остался объявленным в местный розыск…
Что касается Александра Валентиновича, то для него эпопея с артефактами только начиналась. Ведь он уже несколько дней не общался с Антоном. И даже не знал, где тот находится, жив ли… Попытки дозвониться до Антона по дороге на встречу с Сосновским успехом не увенчались.
Сергей Самуилович свой разговор с Тихоновым начал с признания:
– Вы знаете, я ведь составил специальное письмо в Администрацию президента и приложил к нему копию записки Плукшина…
– Отправили?
– Отправил, – сокрушенно произнес Сосновский. – Теперь и меня, скорее всего, отправят. В стойло.
– Куда?
– Век доживать на пенсии, вот куда.
– Необязательно.
– Уверен, поскольку идиот не имеет права руководить секретным научным центром.
– Вы не идиот.
– И я так считал. Но потом позволил себе принять на веру гипотезу Плукшина о сенсации века…
– Сейчас уже не верите?
– Верю, что нашли нечто уникальное. Знаете, что я думаю? Это вполне могут быть доисторические таблички, изначально обнаруженные где-нибудь в Малой Азии… А на Тунгуску их подбросили, чтобы смутить неокрепшие умы таких энтузиастов, как Привольский, и экзальтированных ученых вроде Плукшина…
– Таким образом, ценность эти «скрижали» все равно имеют?
– Без сомнения. Привольский ведь хотел их продать.
– Мне он рассказывал о миссии спасти человечество.
– Как же! – в голосе Сосновского послышалась горечь. – В момент убийства он находился в квартире Плукшина. Уверен, ликвидация Вилори-ка Рудольфовича в его планы не входила, просто у одного из архаровцев Устинова нервы сдали. Тут подворачивается ваш Антон Ушаков. Вот и решают они устроить подставу… – Сосновский поморщился. – Простите великодушно, вынужден использовать жаргон. Антон с его отпечатками и зонтиком оказался весьма кстати. Хорошо еще, что удалось пристроить дело Ушакова к Исакову. Иначе, глядишь, до Привольского и не докопались бы. Понятно, что Устинов решил заработать самостоятельно и, устроив нападение на меня – если хотите, расскажу как все было, – отнял одну табличку.
– Кто был информирован о пропаже табличек? – спросил Тихонов.
– Никто, кроме отдела Исакова, – уверенно заявил Сергей Самуилович. – Так вы все-таки знаете, где они теперь? У Антона?
– Не верится, что все на самом деле так просто, – качая головой, заметил Александр Валентинович, сочтя нужным повременить с ответом. – Привольский – ученый, ваш заместитель. Неужели он просто-напросто хотел продать таблички?
– Абсолютно точно. Я даже знаю кому.
– Интересно…
– По иронии судьбы, это мой старый знакомый, ныне работает в ЦРУ. Большой специалист по Восточной Европе. Начинал службу в Берлине, как раз в те дни, когда там стали возводить стену. Жил в России, объездил половину Союза в свое время. Человек блестяще образованный, знающий толк в археологических ценностях.
– В Берлине? Как забавно…
– А что такое?
– Видите ли, Вилорик Плукшин тоже находился в 1961 году в Берлине. Проходил срочную.
– Любопытно. Но в этом, согласитесь, нет ничего удивительного.
– Вы так считаете? – спросил Тихонов.
– Уверен.
– А я, знаете, в случайности не верю. И кстати, я вот сейчас только понял: он никогда и ничего не рассказывал мне про свою службу в группе советских войск в Германии.
Они стояли, облокотившись на парапет, любуясь самым красивым видом Москвы. Тихонов достал сигарету, закурил.
– Не желаете? – спросил он Сосновского, протягивая тому пачку «Кэмел».
– Очень хочется, но не буду. Дал зарок больше не дымить. Хотя, говорят, в мои годы бросать поздно.
Тихонов пожал плечами.
– Теперь ясно, зачем Привольский настойчиво продвигал версию о космическом происхождении табличек. Пытался увести процесс исследований в русло фантастики, принижал археологическую ценность находки, – заметил Сергей Самуилович.
– Я читал дневник Плукшина, который достался мне по наследству, – сказал Тихонов. – Уверен, с табличками не все так просто. И еще… Вы хорошо сделали, что отослали письмо в Администрацию. А вдруг там отнесутся к предупреждению Вилорика Рудольфовича серьезно?
– А я вот теперь в этом сомневаюсь. Если бы под документом стояла подпись пророка Моисея… Так что там с дневником-то?
– Дело в том, что и я не понимаю, с чем мы с вами имеем дело. Из дневника следует, что пятая табличка, которую у вас похитили, служила ключом к правильной расшифровке текстов.
– Так он же все и так расшифровал? – удивился Сосновский.
– Его версия расшифровки – лишь один вариант из многих возможных…
– Я, кажется, понимаю, о чем речь, – проговорил Сосновский. – «У Торы семьдесят лиц».
– Верно, – согласился Тихонов. – Поскольку Плукшин считает, что тексты на табличках из тайги имеют тот же источник, что и скрижали Моисея…
Сосновский аккуратно откашлялся в кулак и искоса глянул на Александра Валентиновича.
– Тот же источник, что и скрижали Моисея? – переспросил он.
– Сергей Самуилович, – продолжал Тихонов. – Плукшин никогда в жизни слов на ветер не бросал. Эти таблички произведены из «метеоритного камня». Определить его возраст нереально: сто лет, двести миллионов, триста… Ящик для боеприпасов, в котором таблички были найдены, сделали в 1914 году в Германии. Таблички извлекли из озера Чеко весной этого года. Если бы не ящик из оцинкованного железа, никогда бы ваши миноискатели, или что еще вы там использовали, не обнаружили бы осколков метеорита. Некто Куликов, ученый, держал таблички в руках до вас и даже сделал попытку перевести их на русский. Больше того, одну из них он взял с собой на память, после чего она, спустя годы, каким-то чудом попала к Вилорику. Ящик и его содержимое, ну, кроме пятой таблички, этот ученый не уничтожил, а зачем-то выбросил в озеро. Значит, либо торопился, либо хотел, чтобы оставался шанс, что его со временем найдут.
– Все верно, – заметил Сосновский. – Мы знаем, что таблички попали в озеро в начале прошлого века. Откуда они взялись, где были раньше, прилетели к нам из космоса или оказались в тайге иным способом? Это все вопросы, на которые ответа нет.
– Если верить Плукшину, на данный момент у нас на руках действительно имеется только один факт: автором начертанного на «тунгусских скрижалях» мог быть человек, владевший правилами составления текстов на древнееврейском языке и типографией, с помощью которой возможно наносить тончайшие рисунки на сверхпрочный материал. Материал, который даже поцарапать невозможно. Но и это не самое главное. Этот автор обладал даром вкладывать в один и тот же текст десятки значений. Так что интерпретировать написанное на табличках можно по-разному.
– Но логика-то должна быть? Иначе нетрудно подогнать эти тексты под любую философию, сфальсифицировать наконец, – заметил Сосновский.
Тихонов приосанился. Это была «его» тема.
– Толкование книг Библии – наука, которая будет посложней математики, потому что не на всех этапах расшифровки ее тексты поддаются систематизации с помощью обычной человеческой логики, – заметил он. – Перевести арамейские или даже древнееврейские тексты можно с высокой точностью. Классных специалистов мало, но они есть. Но каждый библейский стих имеет семьдесят уровней интерпретации. Среди них: «простой смысл», обозначающий исторический фон описываемых событий, «скрытый намек» или иносказание, толкование символов, зашифрованных в простом повествовании, и, наконец, «тайна» – таинство высшей жизни, доступное лишь особо духовным людям, пророкам.
Таблички, найденные в тайге, воспроизводят один из вариантов книги «Исход», в которой содержатся заповеди, полученные Моисеем на горе Синай. Поэтому не исключено, что ваша теория, Сергей Самуилович, верна, и мы имеем дело не с пришельцем из космоса, а с умело «подброшенным» посланием человечеству из его же прошлого.
Вопрос: отчего надо таким экстравагантным способом напоминать людям о полученных на Синае законах, которые по сути являются основой современных представлений о нравственности? Быть может, дело в том, что у науки появились претензии вселенского масштаба и некоторые ученые уже мнят себя богами? Вспомним хотя бы пресловутый коллайдер, где пытаются на полном серьезе воспроизвести модель Большого взрыва…
– Вы считаете, нас просят остановиться, пока не поздно? Хорошо еще, что предупреждают, верно? Строителя Вавилонской башни Нимрода и его последователей Бог взял да и рассеял по всей Земле без предварительного уведомления.
– Прекрасная аналогия. Начинаешь сомневаться в божественном авторитете – получи потоп или утрату взаимопонимания между народами. Отвечаю на ваш вопрос: думаю, нас действительно предупреждают. Жаль только, тексты многосмысленны, и Плукшин в какой-то момент теряется в догадках и путается в собственных умозаключениях. Правда, я отдал дневник, не успев прочесть его до конца…
– Отдали Ушакову? – Сосновский пристально глядел на Тихонова.
– Ему, – вздохнул тот.
– И таблички у него?
– Надеюсь.
– Как это?! То есть они у него все-таки были?
– Были, были или есть… А этот ваш агент ЦРУ очень сильно интересовался находками?
– Да, очень, – Сосновский заметно разволновался, в голосе зазвучали нотки негодования. – Что ж вы сразу-то не сказали про таблички?
– Погодите вы, – остановил его Тихонов. – Человек в беде. Все из-за ваших табличек…
– Можно подумать! Вернули бы их в Центр, да и не было бы проблем.
Они замолчали. Наконец Тихонов, как бы размышляя вслух, заметил:
– Вот если бы Куликов оставил еще какие-то более подробные записи! Может, попробовать порыться в спецархивах? В Академии наук? На фронте он мог вести дневник… Надо же, такого ученого – и отправили на фронт…
– Слышал я, – мрачно проговорил Сосновский, – он добровольцем на фронт пошел, а потом попал в плен, где и скончался.
– Интересно… – проговорил задумчиво Александр Валентинович. – Немцы-то понимали, кто у них в лагере сидит? Если да, не исключено, что у них могли остаться его записи. Все-таки смущает меня нездоровый интерес американцев к «скрижалям». А вдруг они знают про них такое, что нам неизвестно? Особенно принимая во внимание, сколько денег предлагали американцы за таблички Привольскому. Ну, может, предлагали и больше, но мне он назвал именно такую цифру, когда вербовал к себе в подельники.
– Много денег? – с праздным безразличием в голосе поинтересовался Сосновский.
– Не могу точно вспомнить. Не то пять, не то пятьдесят миллионов. Долларов, разумеется.
На смотровой вдруг стало очень тихо. Все мысли директора Центра закрутились вокруг баснословной стоимости четырех небольших пластинок с текстами, которые можно интерпретировать как твоей душе угодно.
«Да на эти деньги можно несколько лет финансировать самые смелые эксперименты Центра! К тому же покупатель Стайкер, мой приятель. Что же он мне-то не предложил таблички продать? Вместо этого рассуждал о природе добра и зла…»
– Даа… – протянул Сергей Самуилович. – В чем-то я понимаю Гришу. Такие деньги кому угодно могут вскружить голову.
– Вы правы, – кивнул Тихонов. – Никто не устоит. По крайней мере, от мыслей противных не уберечься, когда речь идет о пятидесяти миллионах. Да и пять тоже – деньги немалые. Вы сколько получаете в месяц?
Сосновский улыбнулся.
– Миллион, – сказал он. – Только в рублях. И не в месяц, а за год. И еще премиальные.
– Будь здесь Вилорик, он бы точно сказал, что все это обязательно, непременно должно стать достоянием общественности.
– Почему вы так уверены? Он же вынес таблички из Центра!
– Думаю, он был посвящен в планы Привольского и потому опасался, что Григорий Аркадьевич сделает это раньше. И уж тогда пиши пропало.
– А что если он был с ним заодно и в процессе они что-то там не поделили между собой? – предположил Сосновский.
– Никогда не поверю, – твердо возразил Тихонов. – Знаете, Плукшин сказал бы, что мы сошли с ума, если даже думать осмеливаемся о продаже этого сокровища…
– А мы позволяем себе об этом думать? – Сосновский лукаво глянул на Тихонова.
– Разве нет?
