Глава двадцать первая

Пожар у Никитских ворот, случившийся в пылу яростных и кровавых боевых столкновений в районе кольца московских бульваров, был настолько интенсивен, что в ночь с 30 на 31 октября 1917 года у дома номер 15 по улице Малая Бронная можно было без напряжения для зрения читать сводки биржевых новостей.

К утру огонь потушили, но гарь и копоть мешали дышать. Редкие прохожие спешили по своим делам, зажимая рты и носы, ускоряя шаг, насколько возможно, в попытке поскорее миновать злосчастную улицу.

И только один человек никуда не торопился. Мужчина, одетый в серую шинель и высокие сапоги, внимательно разглядывал листки, расклеенные на дощатом заборе. Под мышкой он зажимал внушительных размеров портфель коричневой кожи, определенно стоивший в свое время никак не меньше 150 рублей.

Человек этот, по всей видимости, обладал мужеством, уже давно утраченным столичными обывателями, коль скоро имел нахальство праздно проводить время на центральной улице охваченной революционным безумием Москвы. Да еще в таком виде, что издали его легко могли принять за одинокого юнкера и на всякий случай пристрелить. Правда, на голове у мужчины была фетровая шляпа, а, как известно, фетровые шляпы не являлись частью форменной одежды юнкеров. Он, вероятно, ошибочно полагал, что эта деталь одежды убережет его от несчастья.

По всему было видно, что человек прибыл в Москву издалека. Со спокойствием и заметным любопытством он вчитывался в расклеенные на заборе газетные полосы, узнавая все новые и новые подробности последних событий в Москве и Петрограде.

Предпочитающий бунту уважение традиций и любую власть – была бы сильной – трудовой народ российский инстинктивно цеплялся за старый мир, катящийся в тартарары под противоречивые газетные сообщения. Вспомнив события «пятого года» и вновь увидев на перекрестках трупы молодых, лишь недавно крепких телом юнкеров и красногвардейцев, москвич опять возжелал стабильности и патриархальной предсказуемости жизни.

Никто бы не решился с уверенностью утверждать в те дни, что «поезд ушел» и поздно надеяться на возврат старой России. Ведь жизнь, казалось, мало-помалу обретала прежнее течение…

Кремль устоял. От бомбардировок пострадал Чудов монастырь да часы на Спасской башне. Вывески на магазинах подновили, стекла вставили. Убитых похоронили.

Страстное желание поскорей вернуться к нормальной жизни заставило людей с невиданным усердием взяться за работу: на улицы снова выкатились трамваи, заработали театры и рестораны. Город патрулировали солдаты с красными бантами, а кое-где и правительственная милиция. Шайки хитровцев опасались и тех и других. Впрочем, красногвардейцев боялись больше, поскольку наслышаны были о случаях революционных расправ на месте.

Осторожное спокойствие, воцарившееся в Москве в ноябре, зижделось исключительно на инерции. То, что в конце века стало принято называть вакуумом власти, в российской действительности поздней осени 1917 года явилось в полной мере, разбудив в народе инстинкты военного времени и выбросив на поверхность дремавшее зло в самых отвратительных его проявлениях. Особо впечатлительным казалось, что сбылись все самые страшные пророчества и приходит конец света.

Ненависть к себе подобным, к тому же – соотечественникам, с каждым днем приобретала все более угрожающие масштабы. Большевики, даже на первый взгляд не имевшие абсолютно никакой реальной власти ни в Москве, ни даже в столице, опирались на «летучие» отряды и комиссаров, которые могли предотвратить лишь единичные эпизоды самосуда и мародерства, а иным, наоборот, только потворствовали. Они отправляли свои отряды то в один район города, то в другой, но те чаще всего опаздывали, приезжая к месту беспорядков к шапочному разбору. Однако их гудящие клаксонами и сверкающие штыками немытые грузовики не только наводили на жителей города страх, но и создавали видимость присутствия в Москве хоть какой-то центральной власти.

Вернувшаяся ненадолго свобода слова мешала большевикам проводить концентрированные информационные атаки на население, поэтому городские площади продолжали играть существенную роль в пропагандистской работе. Важнейшим козырем партии Ленина, Троцкого-Бронштейна и иже с ними был лозунг о скорейшем окончании войны. За это солдатская масса и гражданский люд готовы были, кажется, простить им все.

Некоторые надеялись, что от большевиков можно будет избавиться после, на очередных выборах. Дескать, пускай сделают свое дело, прекратят эту войну, а там придет время, посмотрим… Да разве понимал тогда хоть кто-то, к чему в итоге приведет октябрьский эпизод в Петрограде, который вскоре окрестят «революцией»?

Биржевики потирали руки, утверждая в кулуарах, будто следует ждать роста стоимости бумаг российских заводов. Коль скоро они теперь перейдут в руки рабочих, те будут кровно заинтересованы в росте производства и капитализации «своих» предприятий.

Так думали, так говорили…

Но оставалось всего два месяца до срыва большевиками Учредительного Собрания, окончательной узурпации власти, фактического запрета оппозиции и отмены частной собственности на землю, имущество, заводы, квартиры.

Мужчина продолжал изучать газеты, заинтересовавшись сводками новостей с фронта и леденящим кровь описанием самосуда, совершенного матросами в отношении генерала Духонина.

– Гляди, Прошка, фраер! В шляпе, тю-ю-ю! – услышал мужчина неприятный визгливый крик у себя за спиной. – Эй, дядя, дай соточку на водочку!

Обернувшись, он, к досаде своей, увидел трех типов, приближавшихся к нему со стороны Малой Бронной. Посмотрев по сторонам, мужчина, не долго думая, бросился наутек. Пробежав с полверсты в сторону Садовой, все еще слыша за спиной приближающийся топот ног, он сбил дыхание, споткнулся несколько раз и понял: если бежать по прямой – уйти от погони не получится.

Как нарочно, вокруг не было ни души, ни одного патруля: ни большевистского, ни юнкерского. Ему ничего не оставалось, как применить тактику воинов Спарты. Замедлив бег, притворяясь, что окончательно выбился из сил, он дождался момента, когда самый резвый из преследователей уже протягивал руку, чтобы ухватить беглеца за ворот шинели, и, резко развернувшись, что есть силы ударил того портфелем наотмашь. Нападающий очень громко вскрикнул, надо думать – от боли и неожиданности, – и осел на тротуар. Остальные тут же перешли на шаг, и мужчине показалось, будто у одного из них в руке что-то сверкнуло.

«Револьвер!» – пронеслось у него в голове.

Не став «додумывать» эту самую догадку, мужчина рванул в сторону, оказался в тихом дворике и тут действительно услышал за спиной выстрел. Пробежав еще немного, он легко преодолел невысокий забор и, уже чувствуя себя в относительной безопасности, для верности еще немного попетлял в переулках и дворах.

Переведя дух, он вспомнил последнюю заметку, которую прочел, стоя у горящего дома. В ней шла речь о профессорах Московского университета.

«Великолепно! Знаю, где меня примут и поймут», – подумал мужчина и направился в сторону Знаменки, где жил его старый знакомый, преподаватель университета Виктор Демьянович Люба-винский.

Дорога до Знаменки заняла чуть больше четверти часа. Он то и дело оглядывался по сторонам, опасаясь новой встречи с налетчиками. Пока шел, его глазам открывалась невеселая картина. Он не узнавал этот город.

Из уютного, патриархального места, где даже ругались лениво, «по-московски» нараспев, где по выходным на всякой улице уютно пахло бубликами и семечками и даже в будни было шумно, весело и почти повсеместно вполне безопасно, Москва переродилась в город-призрак. Многие парадные были не просто заперты, а еще и заколочены досками. Окна магазинов разбиты, внутри помещений гулял ветер. Пустота…

По пути ему попалось несколько застывших на путях трамваев. Тревожно становится на душе и щемит сердце, если видишь посреди большого города заколоченные окна квартир или трамвай без пассажиров и вагоновожатого и с выбитыми стеклами. В одном месте на рельсах он увидел труп лошади. Бедное животное тоже стало невинной жертвой революции.

Мужчина поморщился и отвернулся.

Не доходя до Арбата, он услышал приближающийся шум мотора. Вжавшись в стену дома, стал ждать. Вскоре мимо проехал грузовик, «груженный», будто лесом, солдатами с красными лентами. И над кузовом – море холодных штыков. Солдаты ехали молча, все глядели устало и зло, поэтому юные лица их казались одинаковыми. Оттого еще более зловещим и грозным казался этот отряд.

И снова он видел разбитые витрины, новые грузовики, а в них – красное на сером, и штыки, штыки… Добро пожаловать в Москву.

У Знаменки, напротив юнкерского училища, – окопы. И это в двух шагах от Кремля…

Наконец, вот он, знакомый подъезд. Слава Богу, двери не заколочены. Одно стекло треснуло, но все остальные уцелели. Мужчина отыскал звонок, позвонил. Потом еще несколько раз. Ему долго не открывали.

Наконец кто-то поинтересовался через дверь женским голосом:

– Чем могу?

– Я к доктору Любавинскому. Скажите, пришел Андрей Владимирович Куликов.

Преподаватель физики доктор Виктор Демьянович Любавинский был человеком выдающегося ума. Его эрудиция, красноречие и остроумие вызывали восхищение как у студентов, так и у коллег, а отзывчивость, готовность прийти на помощь всем и каждому снискала ему любовь на кафедре, да и во всем Императорском Московском университете. Были, как водится, завистники, утверждавшие, будто Любавинский, сообразно фамилии, периодически этой любовью злоупотреблял. Ходили гнусные слухи о его романах с несмышлеными студентками, однако Андрей Владимирович Куликов, будучи близко знаком с Виктором Демьяновичем, ничего такого за ним не замечал.

В действительности была у Любавинского всего лишь одна лихая черта в характере – уж очень любил пожилой профессор поперчить собственную речь простонародными выражениями. Причем делал он это до того ловко, до того красиво, что иные дамы, краснея для приличия, на Любавинского за такие вольности зла не держали.

Прошло довольно много времени, пока дверь со скрипом отворилась, и Андрей Владимирович, у которого от холода зуб на зуб не попадал, с удовольствием вошел в теплое помещение парадной. Дама в летах, чья дородность не могла не вызывать восхищения, ни слова не говоря, проводила его по широкой лестнице наверх, в гостиную.

Здесь горел камин и было до того уютно, тепло и благостно, что будь профессорский гость кошкой, он бы непременно сей же момент замурлыкал.

– Андрей Владимирович! Андрюшенька, любезный друг! – воскликнул хозяин дома и бросился обнимать гостя со всем жаром и искренностью, на какую в те времена были способны гостеприимные москвичи. – Вот это сюрприз! Какими судьбами? К нам, да еще в такое время? Вы в курсе, какой бордель здесь устроили эти наши доморощенные робеспьеры?

– Рассказать вам, где я был да что видел – и недели не хватит, – Куликов заключил Любавинского в дружеские объятия. – Виктор Демьянович, дорогой, спасибо, что приняли меня…

– Сокол вы мой, о чем вы? Я так рад! Опять же, стало совершенно не с кем поговорить. Телефон не работал, почитай, месяц, а ходить по улицам мы с Никитичной не решаемся. Да вы садитесь, садитесь. Продрогли, небось, там, на ветру?

Андрей Владимирович послушно сел в мягкое кожаное кресло и почувствовал состояние блаженства. Прошло два с лишним года с тех пор, как он последний раз сидел в нормальном, человеческом кресле – все больше в седле, на поленьях да на сырой земле.

– Я бы не отказался от стакана чаю, – признался он. – Очень горячего чаю.

– О чем речь! А покрепче чего не желаете? А то, я как увидел вас, ей-богу, сам захотел выпить.

– Отчего же? Можно.

– Славно! Вот это вы молодец! Сейчас все организуем. У меня имеется мальвазии бутылочка, еще старых запасов, и коньячок, да к тому же не местный, а французский. Что предпочитаете?

– Мальвазия? Сто лет не пил. Впрочем, пожалуй, лучше коньячок. А помнится, Виктор Демьянович, держали вы у себя нечто получше…

– Вы про мою настойку? Кончилась «Демьяновка», а новых поставок сейчас нет, сами понимаете. Так что придется пить казенные напитки, да-с. Кстати, правильно, молодой человек. Во-первых, совершенно недальновидно в дни революции приучать себя к мальвазии. А вдруг случится, что вы не повстречаетесь с ней после лет тридцать, а то и все шестьдесят? Опять же, от коньяка мозг мужчины просветляется, и ему открываются невиданные горизонты. А что это за штуковину вы держите под мышкой? Поставьте вон туда.

Помешкав, Куликов все-таки встал и положил портфель на диван в дальнем конце гостиной, куда указал Любавинский.

– Мне эта штуковина жизнь спасла, – пояснил Куликов.

– Серьезно?

– Отбился этим портфелем от бродяг у Никитских ворот. У одного, представьте себе, даже был револьвер, и я…

– А я о чем говорю? Гулять по Москве нынче вредно для здоровья, – весело отозвался Люба-винский и тут же ловко откупорил бутылку. После чего аккуратно, боясь расплескать хотя бы каплю драгоценного напитка из «старых запасов», разлил его по рюмкам.

– За встречу! Поистине не каждый незваный гость хуже татарина. Вы, Андрей Владимирович, своим визитом опровергаете справедливость этой великодержавной поговорки.

– За встречу, Виктор Демьянович! Кстати, с представителями тюркских племен я провел последние два года. И заметьте, то были не худшие годы в моей жизни…

– Уж будьте уверены, Андрюша, что не самые худшие, – с тяжелым вздохом и тревогой в голосе заявил Любавинский. – Ну, давайте, пейте, пейте, – он показал гостю пример, залпом опрокинув рюмку. – Ай, хороша чертовка! Родину бы продал за такой коньяк, кабы не проклятый врожденный патриотизм. Так вот, оглянитесь вокруг: происходит чудовищная катастрофа. Гражданский конфликт! И откуда взялось столько злости в людях? Увы, наши лучшие годы позади.

– Да… Иногда мне тоже кажется, что доброта наша держалась на страхе быть пойманными за зло, – Куликов выпил свой коньяк. – Говорите, в Москве нынче все плохо? – поинтересовался он, прислушиваясь, как благородный напиток буквально взрывается у него внутри, наполняя тело и мозг радостью и долгожданным облегчением.

Именно в таком состоянии было особенно сподручно рассуждать на тревожные темы, ибо при подавленности и напряжении, да будь он к тому же на холоде, беседа о грядущих катастрофах вряд ли бы склеилась.

– Даже хуже, чем вы думаете, – Виктор Демьянович кивнул и потянулся за бутылкой. – Сильная Россия рушится на глазах, и чем дальше, тем больше я понимаю – какую страну погубили! Сперва непутевый царь, потом Временное правительство, а теперь этот узурпатор Ульянов и его шайка. Но, обратите внимание, как живучи наши традиции! Старая, добрая жизнь так и продолжает лезть из всех щелей, ей и пулеметы нипочем. Вот это было Государство, да поздно спохватились! Рассказываю: дворник Махмуд, с неделю уж тому, вышел спозаранку мостовую убирать. Ему хоть бы что: революция, проституция… Все бы ничего, да вокруг пальба шла. А он работает себе, ведь так положено… Его отец тут улицу мел, дед снег чистил – традиция! У нас тут чуть ли не под окнами, считай, сотни две народу положили. Юнкера стрельбе обучены изрядно… Попала пуля Махмуду прямо в лоб, он и понять ничего не успел, так с метелкой своей и лежал тут, пока не убрали. Я, признаюсь, плакал. Так мне почему-то дворника этого жалко было. Вот не стало его, что с того? Да мало ли народу побило в Москве в лихие времена? А я чувствую, что вся наша прежняя жизнь погибла с этим мальчиком… Может, просто я по-стариковски хандрю? Ведь лишь чуток стрельба угомонилась, глядь, а уж извозчики ездят, телефон заработал, даже трамваи пошли! Патриарха вот избирают, как ни в чем не бывало! Но ведь мешает эта гниль, что повылезала отовсюду. Вот с трамваями, к примеру…

За окном раздались одиночные хлопки. Как показалось Куликову, прямо у подъезда. Он вопросительно взглянул на хозяина.

– Это далеко. Просто кажется, что рядом. Я привык. Странно… Неужто опять началось? – без тени тревоги в голосе спросил тот, снова наполняя рюмки. – Так вот… Трамваи-то пошли, но выручку у них забирают московские рабочие. А городские шоферы только и делают, что возят частные грузы, а плату забирают себе. Ездят эти дьяволы, «красная гвардия», мародеров не трогают почти, а конная милиция тоже не вмешивается. Говорят, не заплатите нам жалования – коней продадим. Ну ладно, я еще и не такое могу рассказать. У вас-то что? Где были, что видели? Занимались ли наукой эти годы? Право, продолжать научные изыскания в наши дни есть великое и мужественное служение Отечеству.

– Исключительно наукой, Виктор Демьянович, – ответил Куликов. – Рассказать вам все, да вы, чай, не поверите.

– Ну, не спешите с выводами. Валяйте ваши истории. Но сначала еще по глоточку этого божественного лекарства.

Они снова выпили коньяку. Андрей Владимирович глубоко вздохнул, словно хотел набрать в легкие побольше воздуха, и заговорил:

– Вы ведь знаете, что я увлекался изучением истории, случившейся в 1908 году у Подкаменной Тунгуски?

– Слыхал, слыхал. Погодите… Постараюсь припомнить, что там тогда случилось. Ах, да: горела тайга, поговаривали, будто имело место падение метеорита или же невиданной силы землетрясение. И как продвигались ваши исследования?

– Виктор Демьянович, событие это поистине любопытное… Я ведь, почитай, два года прожил в лесу, с тех пор, как в 1915 году приехал в поселок Ванавара. Уже шла война. Деньги, что были у меня, быстро кончились. Слава Богу, есть на Руси настоящие ученые, благородные люди, как господа Вернадский, Кочетов, купцы Артемьевы, вы разумеется…

– Ну, голубчик, спасибо вам, конечно. Но не обо мне речь. Любопытно узнать, что вам удалось выяснить?

– Во-первых, последствия той катастрофы можно наблюдать на громадном расстоянии. Представьте себе только: местность, по площади равная всей Московской губернии, выжжена начисто.

– Впечатляет.

– Еще как. Особенно когда находишься непосредственно в эпицентре. И вот что еще удивительно: в десяти верстах от предполагаемого места взрыва или падения небесного камня образовалось настоящее таежное озеро! Аборигены заверили, что в том самом месте и лужи-то никогда не было. Место сухое абсолютно, хотя края те болотистые. На картах сие озеро до той поры не обозначалось.

– Так это был не просто метеорит, а целая метеоритная атака!

– Метеоритная атака? Хм, остроумно вы назвали это явление, Виктор Демьянович. Теперь-то понятно, как в науке рождаются хлесткие термины. Отвечая на ваш вопрос, вынужден признать: чем дольше я углублялся в детали катастрофы, тем больше вопросов у меня возникало. Представители народа аваньки, они же тунгусы, рисуют абсолютно библейский сюжет: это звезда, спустившаяся с неба и затмившая солнце, небесный огонь, убивающий скот, диких животных, ветер, калечащий людей. Однако характер разлома земной коры в некоторых местах не позволял мне окончательно отбросить гипотезу о земных причинах данного явления.

– Поясните, пожалуйста.

– Поначалу я рассматривал гипотезу о землетрясении и о спровоцированном им взрыве метана.

– Интересная версия. Но как тогда быть с падающей звездой и небесным огнем?

– И звезды падали тоже! Есть у меня предположение, что в тайге одновременно случилось и землетрясение, и падение метеорита.

– Андрей Владимирович, вероятность такого совпадения ничтожно мала.

– Вы слыхали про опыты Николы Теслы?

– Теслы? Этого сумасшедшего серба, живущего в Америке и дурачащего публику на деньги миллионера Моргана? А он-то при чем здесь?

– Доктор, знаете ли вы, что в самом начале века он нашел средства для строительства передатчика электромагнитных сигналов… в Европу. В итоге получилась башня высотой 187 футов со стальной шахтой, опущенной на 120 футов в землю. Зачем, спрашивается? В 1908 году Тесла в письме редактору одной из газет написал знаете что? Погодите, у меня в дневнике есть выписка… Вот: «Когда я говорил относительно военных действий в будущем, я подразумевал, что они должны быть напрямую связаны с применением электрических волн без использования воздушных двигателей или других орудий разрушения. Это – не мечта. Беспроволочные энергетические установки могли бы быть построены. Посредством этих установок любая область земного шара могла бы быть превращена в непригодную для проживания, не подвергая население других частей серьезной опасности или неудобству». В частных беседах Тесла признавал, что испытание подобной установки имело место «скажем, до 1915 года» и было направлено «на необитаемые районы…». Ну-с, если не считать тунгусов людьми, тогда… Этот человек – нет, не шарлатан он… Скорее, сущий дьявол. Ему приписывают талант предсказывать будущее. К тому же он в ладах с астрономией. Что, если он сумел рассчитать траекторию падения на Землю очередного метеорита и спланировал свой эксперимент таким образом, чтобы его последствия можно было свалить на небесный камень?

– Андрей Владимирович, поверьте моим сединам, это все сказки для барышень.

– Не буду спорить с вами, тем более меня больше сейчас занимает то, что упало с неба. Думаю, мне удалось открыть тайну этого события.

– Да что вы говорите?!

– Виктор Демьянович, летом 1908 года в тайге произошла не природная катастрофа, а событие иного порядка! – Куликов поморщился, будто не осмеливаясь в разговоре с Любавинским пересечь некую невидимую черту. Наконец он решился: – Хорошо, я расскажу, Рубикон остается позади… Это событие было спланировано неизвестной нам разумной силой в целях передачи специального сообщения, суть которого я в целом сумел расшифровать. Ну, вы же знаете, я неравнодушен к разгадыванию старинных ребусов…

Любавинский молчал, любуясь преломлением света через рюмку с коньяком.

– Вы кому-нибудь уже рассказывали о своей хм… гипотезе? – наконец поинтересовался он.

По тому, как он задал вопрос, Куликов понял, куда клонит университетский профессор.

– То-то и оно, что рассказывал. Весь научный Петроград в курсе. Да только мне никто не верит.

– Ничего удивительного. Мой вам совет: никому и никогда больше не рассказывайте о ваших догадках, в противном случае вылетите из научного мира, как снаряд из пушки. Уж лучше пусть ваше воображение занимает злой гений Никола Тесла, чем…

Куликов схватился рукой за голову, потом усмехнулся, отодвинул коньяк и, встав с кресла, поискал глазами свою шинель.

– Я так понимаю, вам тоже мой рассказ неинтересен? Тогда мне пора. Спасибо вам за чай и за коньяк.

– Не кипятитесь, сядьте, – Любавинский указал Куликову на кресло. – Да сядьте вы, горячая голова! Ну-с? Кому говорят!

Куликов повиновался.

– Вы не дослушали, – строго сказал Любавинский. – Занимайтесь своими изысканиями, сколько вашей душеньке угодно, пока не получите хотя бы крохотное материальное доказательство своей правоты. Понимаете? Хотя бы одно доказательство.

Куликов усмехнулся.

– Меня в Петрограде пытались сделать посмешищем… Даже не удосужившись ознакомиться с доказательствами, кои у меня уже имеются, – с горечью признался он.

– Так у вас есть доказательства? – удивился Любавинский. – Какие? Где они?

– В углу вашей гостиной.

– Неужто в портфеле?

– В портфеле. Один местный житель, Иван Потапов, если быть точным, передал мне металлические пластины, пять штук, найденные им у реки Чуни. Пластины были спрятаны в каменный ящик – ну, это он так сказал, – который частично развалился при ударе о землю… Это предположение. Итак, Иван извлек содержимое ящика и до поры припрятал. Я ведь эти два года потратил не только на изучение местности, но и на расшифровку. Эх, не все я понял, знаний недостаточно… Поначалу-то все было просто: найдена копия «Книги бытия».

– Ах, это было бы наиболее правильным объяснением…

– Еще бы! Знаете, как начинаются тексты на всех табличках? «Бе решит бара Элогим Эт га шамайим вэ эт га арец!».

– «Сначала сотворил Бог Небо и Землю…»

– Именно. Но дальше читаю и не верю своим глазам… Нашей планете угрожает гибель, заметьте, уже десятая в истории человеческой цивилизации. Есть аналогия между найденными табличками, скрижалями Моисея и утверждением монотеистической религии. Все эти события давали человечеству шанс измениться. Причем с одной важнейшей целью – избежать уничтожения. Когда-то на перемены отводились века, но теперь мы ограничены во времени.

– А судьи кто?

– Тот, кто сотворил, имеет право судить. Вселенский разум, некая сила, которую одни привыкли называть Господом, а другие просто Высшей справедливостью.

– Элогим?

– Именно. Сила Сил, Суть Сущностей. Бог.

– И какой приговор нам вынесут?

– Приговор уже вынесен. Так сказано в расшифровке, которую я сделал. Час расплаты за беззаконие пока еще не так близок, но…

– Беззаконие?

– За пренебрежение десятью заповедями, если угодно. И за возведение их ежечасного нарушения в ранг закона современного бытия.

Профессор Любавинский сидел в кресле в глубокой задумчивости. Он машинально прикладывался к рюмке с коньяком, хотя та уже давно была пуста. Его отношение в Андрею Владимировичу всегда было покровительственным, заботливым. Он верил в таланты Куликова, всегда считал его своим лучшим учеником. И с тех пор как Куликов покинул стены университета и отправился в большую самостоятельную жизнь, судьба так и не подарила профессору другого такого же смышленого, въедливого, прилежного и смелого студента. Видать, перевелись все. Но в данный момент Виктор Демьянович с тоской подумал, что его гордость и надежда науки российской слегка спятил на почве длительного пребывания вне цивилизации.

«Хорошо еще, если помешательство временное», – подумал Любавинский.

– Не позволите мне для начала взглянуть на ваши пластины? – все-таки попросил он Куликова.

Тот взял портфель, открыл его и осторожно выложил на стол сильно потрепанную кожаную папку.

– Что это?

– Тут бумажные копии, сделанные под копирку.

– Ну что вы, право, Андрей Владимирович? – Любавинский, который в общем-то не ждал сенсаций, все-таки был разочарован. – Какое же это доказательство, дорогой мой?

Тогда Куликов уже без всяких колебаний извлек из портфеля табличку и протянул ее доктору.

– Да, – протянул Любавинский, разглядывая письмена. – Штука необычной работы. Холодная какая! Но с чего вы взяли, скажите на милость, что эту железку не изготовил какой-нибудь наш доморощенный умелец?

– Простите, где тут логика? – с обидой в голосе произнес Куликов, нервно засмеявшись. – К чему? Это ж надо, во-первых, сделать работу столь искусную, как эта, а потом еще отправиться на край света, в тайгу, в глушь, куда доехать-то – уже подвиг. Находка ценнейшая, я в сем убежден. Поэтому и решил до поры спрятать остальные четыре. Вот только эту взял с собой. Нет, Виктор Демьянович, определенно эти таблички не плод земного труда. Неужели вы не чувствуете? Между прочим, этот материал температуру не меняет ни при каких физических условиях! Опять же, я расшифровал…

Куликов не договорил. Он замер, глядя на профессора с досадой и легкой обидой. Любавинский спал. Пригревшись у камина, расслабившись от выпитого коньяка, он похрапывал, сидя в своем уютном кресле.

Андрей Владимирович вздохнул, аккуратно взял табличку и папку, положил в портфель и на цыпочках, стараясь не разбудить любимого учителя, вышел из комнаты.

– И куда ж теперь пойти? Не к Троцкому же? Впрочем, а вдруг это поможет?

Андрей Владимирович с печальной улыбкой вспомнил, как пытался донести до властителей России смысл тунгусского явления. На удивление, легко удавалось ему договориться о встречах, сначала с самим Императором, Самодержцем Николаем Вторым, а после уже с Георгием Евгеньевичем Львовым, министром-председателем Временного правительства, бывшим по совместительству еще и министром внутренних дел.

На аудиенцию с Государем Куликов записался благодаря протекции генерала Хабалова. Судьбоносную встречу назначили на раннее утро 27 февраля. Планировалась она загодя, месяца за два, поэтому никто не мог предположить, что в Петрограде начнутся беспорядки, которые окрестят Февральской революцией. Тем не менее канцелярия Его Величества работала исправно, и Андрея Владимировича предупредили о невозможности встречи в связи с готовящимся на 27 февраля отбытием Николая Второго из столицы. Впоследствии оказалось, что царь уехал не 27, а 28 февраля. Не сумев пробиться в Царское Село, Государь оказался во Пскове, где 2 марта подписал манифест об отречении от престола – документ, гибельный для России, самодержца и всей его семьи…

Встреча с Львовым была назначена на 21 июля 1917 года, то есть как раз на тот день, когда Георгия Евгеньевича сменил на посту руководителя правительства Александр Керенский. Об отмене ее Куликов узнал непосредственно в приемной Зимнего дворца.

Четверть века прошло после визита Куликова на квартиру профессора. Власть большевиков утвердилась окончательно, но тут грянула новая война. В понедельник, 23 июня 1941 года, через полтора года после возвращения из последней экспедиции в тайгу, в ту местность, где до наших дней сохранились сказания о столичных ученых, исходивших тайгу вдоль и поперек, Андрей Владимирович подал заявление о приеме в коммунистическую партию, вступил в ополчение и отправился защищать Родину. 6 октября он получил ранение в боевом столкновении и попал в плен. По тем временам это чаще всего означало отсроченную гибель.

Оказавшись в лагере, он непродолжительное время работал в госпитале помощником хирурга, затем его перевели из общего барака в отдельное помещение, где, как рассказывали очевидцы, с ним подолгу беседовали заезжие военные и штатские лица. Содержание бесед не было известно. Наверное, ученого склоняли к сотрудничеству с Германией.

14 апреля 1942 года Андрей Владимирович Куликов ушел из жизни. Скорее всего, он так и не смог окончательно оправиться от ранения. Он оставил о себе добрую память среди военнопленных и скромное наследство: толстый, потрепанный дневник в кожаном переплете и еще кое-какие личные вещи, которые по его смерти были переданы на лагерный склад для фильтрации.