Глава 11

Проснулся Борис уже зимой. Зима стелилась внизу под крылом ровным белым полотном. Осень осталась в Москве.

Пронзительный мороз-ломонос тут же принялся отрывать Борису мелкие органические подробности вроде носа и ушей. Снег был похож на взбитый белок. Борис сошел по трапу. Дошел до автобуса. В автобусе почувствовал, что ботинки набиты ледяными камешками, от которых больно ступне. Это были его собственные пальцы.

Он подумал, что путешествие длилось не столько в пространстве, сколько во времени: перескочили в следующий сезон.

Потом понял, что все еще серьезнее: из двадцать первого века он попал в двадцатый. Потянулись мимо советские на вид улицы.

Потом за окном наступил девятнадцатый век. Плыли назад деревянные дома со ставенками. Если бы Борису предложили пересесть в век восемнадцатый, в сани с лохматым коньком, он бы не удивился.

Но никто его не гнал из теплого салона. В салоне губернаторского «мерседеса» стоял двадцать первый век, надежно огороженный бронированными стенками и пуленепробиваемыми стеклами. Сам губернатор Степнов сидел рядом, по-хозяйски развалив колени.

– Вы московский человек. Столичный, – неторопливо и слегка покровительственно объяснял он Борису. В его голосе чувствовалось презрение, но ровно настолько, чтобы не взбесить. И еще досада: гость привалил некстати. Степнов похлопал его по коленке, на запястье на миг показался часовой браслет:

– Не гоношитесь.

Борис бросил на колено злой взгляд. Степнов убрал руку.

В окно уже видно было сжатую нетерпеливую толпу.

– Я думаю, что скажу людям.

Степнов ответил олимпийским спокойствием.

– А зачем?

– Они хотят что-то услышать. От меня. Они собрались.

Собрались и не расходились.

– Как собрались, так и разойдутся. Все уже им сказали. Оборудование было в исправности. Техническая проверка была по плану. Страховые выплаты будут произведены, – казалось, что раскачивался маятник. От него наливалась тяжестью голова.

– А если не разойдутся?

– Замерзнут, захотят пи-пи – разойдутся. На морозе не поссышь.

Бориса передернуло.

– Будут журналисты…

– В газетах и по телеку этого не будет.

– Будут фотографии в сетях. Напишут люди. Другие подхватят…

– Ну и что? – удивился Степнов. – А потом случится что-нибудь еще. Все кинутся туда. Фото, посты, трали-вали. И о вас – о нас, – ухмыльнулся, поправив, – …все снова забудут.

В голосе его была искренность.

Снаружи сделалось как-то сумеречно, плетущийся автомобиль уже обступали, пару раз водитель пустил мигалку, сирену: синий вопль. В окна уже заглядывали лица. Борис боялся поднять на них взгляд.

Степнов же держался так непринужденно, будто все происходило не за стеклом, а на экране: он их видел, а они его нет.

Он ничего с собой поделать не мог – опять плюхнул ладонь Борису на коленку, похлопал:

– Все забывают всё. И очень быстро. Такова наша жизнь. Век больших скоростей, век цифровых технологий, – поэтически добавил он.

На этот раз Борис успел заметить, что у него за часы. Сам Степнов предпочитал технологии традиционные. Это был классический Breguet в золотом корпусе.

Борис крикнул водителю:

– Стой!

Дернул на себя мягко подавшуюся ручку, выкатился из машины. Как был в своем московском пальто и без шапки (зачем в Москве шапка, если есть машина и шофер?). Наверное, в глубине души он представлял себе это идиллически. Они спросят. Он начнет рассказывать. Про возраст шахты. Очень большой, очень: ее начали в восемнадцатом веке. Расскажет про глубину. Есть такое понятие – «усталость металла». Но можно сказать, что есть и усталость земли. Однажды случается.

Он все это готов был объяснить.

Он видел перед собой первое кольцо. Полукольцо: с тыла его подпирал ледяной бок губернаторского «мерина». Лица женщин в обрамлении капюшонов. Тела-горы под толстыми куртками. Ему сперва показалось, что он никогда еще не видел столько некрасивых женщин сразу. Плоть, как будто раздутую и перекошенную возрастом, заботами, нездоровой едой, тяжелым климатом.

А потом одна надула щеки. И не успел Борис удивиться, понять, что она такое делает, как в лоб ему ударил плевок. Рука инстинктивно дернулась вверх (поздно). По харкающим звукам со всех сторон, по выкрикам, Борис понимал, что происходит. Плевки медленно замерзали на его пальто, в волосах.

Борис отнял руку от лба, вытер глаза.

Крики не сразу, но стихли. Теперь он стоял в кольце их ничем не прикрытого горя. Всхлипнула одна. Другая. Борис закрыл плачущее лицо обеими руками.

Этот снимок и оказался вирусным. Превзошел по популярности даже тот, где женщина еще только надувала красные от мороза щеки для первого плевка.

Его подхватили сначала «В Контакте». Потом новостные платформы. Потом он веерами стал разлетаться по «Фейсбуку». Видео начало накручивать счетчик на YouTube.

В гостинце Борис оказался только вечером – московским утром.

Он наконец содрал с себя омерзительное пальто. Ощутил, что на нем несвежие трусы, что он давно не менял носки и давно не чистил зубы. Опорожнил мочевой пузырь. В животе напомнил о себе старый, еще питерский гастрит. Борис посмотрел в зеркало. И понял, что совершил еще одно путешествие.

Он увидел того, кем он, по-видимому, и был на самом деле. Но в Москве как-то умел забыть.

В зеркале был человек, которому шестьдесят. Борис кое-как разделся и заполз под одеяло.

Заснуть Борис не успел. В дверь постучали.

Борис подумал, что сейчас он Степнова убьет. И даже знал, чем и как: ударит по виску тяжелым стеклянным тюльпаном с лампочкой внутри, который сейчас стоял на прикроватном столике.

Прошлепал к двери. Приоткрыл.

На пороге стояла Вера. Парка с рыжим мехом, крепкие ботинки. Из кармана, как язык, вываливалась шапка. Вера любила кататься на горных лыжах – перескакивать в зиму откуда угодно, поэтому и на сей раз сборы были молниеносными. Она подняла пухлую сумку и сказала:

– Привезла теплое.

В Москве был белый день. К этому времени уже все в Москве (конечно, не все «все», а кто надо «все») поняли, что Борис Скворцов – человек конченный.

Все, включая самого Бориса.

Потому что это известно было всем уже давно: президент Петров ненавидел слабых.

Вера уронила сумку на пол, обняла мужа в ответ.

– Зайдем, давай зайдем… Босой… Пол холодный, – шептала Вера. А он все не мог разжать руки.

Слабость это для женщин.

Мужчина должен быть сильным.

Сильным и немногословным.

Когда губернатора Степнова соединили, Петров повернулся к столу спиной. Отошел к окну. Как будто опасался, что Степнов может его увидеть. Что кто-то может его увидеть. На лице Петрова было смятение. О том, чтобы показать свое смятение кому бы то ни было, не могло быть и речи.

– Викт Викторыч… – испуганно токовал по громкой связи Степнов. – Викт Викторыч.

Он боялся отставки. Боялся молчания. Не понимал, какую реакцию вызвал его доклад. То есть слишком плохо знал президента – и конечно, в силу этого заслуживал отставки. Потому что знать бы пора: Петров ненавидел слабость. Свою в том числе.

Мужчина должен знать свое дело. Быть прямым. Прямота говорит о силе. Обманывать – можно: хитрость это не то же самое, что хитрожопость! Хитрожопость – признак слабости.

Девяносто девять процентов так называемых европейских политиков Петров считал хитрожопыми слабаками. Осуждать – его? Какое у них-то право? Да очутись они на его месте, ни один не продержался бы и дня.

Мужчина не треплется. Он действует.

Треплются – слабаки.

Но как действовать сейчас, что делать, Петров не знал. И поэтому молчал.

В дни национальных катастроф – а таких Петрову пришлось пережить немало, потому что у власти он был уже давно – президент исполнял свой коронный номер, которым давно навлек насмешки и ненависть многих, но иначе не мог: обморок жука.

– Викт Викторыч?.. Викт Викторыч? – напрасно тыкал жука палочкой бестелесный губернатор.

Петров быстро подошел и нажал кнопку: конец связи.

Чего они все от него хотят? Чтобы он повернул вспять время? Воскресил мертвых? Насытил толпы пятью хлебами и двумя рыбинами? Петров ненавидел всех, кто в такие дни лез напомнить ему о невозможном: просил помощи, ждал приказов и распоряжений. Он не мог обратить время вспять, воскресить мертвых, а обвал в шахте заставить подняться. Они это хотят от него услышать? Слабость?

Петров стоял у окна, спиной к столу, когда вошел пресс-секретарь.

– Что дадим по шахте? – спросил пресс-секретарь.

– Что там дальше? – нетерпеливо перебил Петров.

Пресс-секретарь понял. Вопрос «Что дадим по отравлению Соколова? Американцы наседают» проглотил сам. Тем более что официальной реакции требовали уже и британцы. Сказал:

– Балерины.

– Балерины? – обернулся Петров.

– Обсудить ряд творческих вопросов, – пробормотал пресс-секретарь.

– Балерины, – повторил Петров. На его тонких губах появилась улыбка. Наконец кто-то, чьи проблемы – решаемы… Ну какие проблемы – господи прости – могут быть у балерин? От самого слова веяло чем-то легким, невесомым, праздничным. Как от пирожного «зефир».

– Я передам, чтобы их перенесли. На следующую неделю? Через?.. – предложил пресс-секретарь.

Петров перебил:

– Нет-нет. В области балета мы впереди планеты всей. Это не может ждать. Пригласи. Все обсудим немедленно.

Марина тихо прислушивалась к тому, как потеет под мышками. «Выдержит дезик или нет?» Но эта паническая мысль не проступала сквозь черепную кость, лоб Марины оставался гладким, безмятежным.

Такими они все три и выглядели со стороны.

…Три женщины были такими молодыми, стройными, сидели за столом – слишком большим и громоздким для них – прямо и легко держали плечи, шеи, спину. Все три гладко причесаны. Все три в черных платьях. Юноши, стоявшие навытяжку у дверей – в мундирах, в фуражках, ремешки которых схватывали подбородок, – невольно косились. На их ноги прежде всего: длинные, красивые, у всех трех одинаково скрещенные под стулом. А один подумал: прямо три ведьмы в какой-нибудь современной постановке «Макбета». Но тут же испуганно отогнал эту мысль, не положенную по уставу Кремлевской гвардии, и еще выше задрал подбородок, подхваченный ремнем фуражки.

Женщины ждали президента Петрова.

Он, как всегда, опаздывал.

Но ни одна не притронулась к минеральной воде на столе.

– Погоди, – шепотом сказала Вероника, чуть склонив голову к Дашиному уху. Та повернулась. Повернулась и Марина.

– Костюм поправить надо, – Вероника торопливо подняла локти. Расстегнула бриллиантовое ожерелье на своей шее.

Шикарная штучка от Тиффани, подарок засранца Геннадия, – куда он смылся? Смылся! – и оставил ее одну выгребаться из дерьма! А знаете что? Скатертью дорожка. Она – выгребет!

– Надень лучше ты. Каждый мужчина разговаривает иначе с женщиной, на которой большие камни, – и обняв платиновыми звеньями шею Даши, русалочьим шепотом добавила: – Президент – тоже мужчина.

Геннадий сбежал. Но в этом был и плюс: ей больше не нужно ломать голову, куда пропали утопленные в канифоли алмазы.

И еще плюс: она найдет себе другого. Лучше!

Вероника улыбнулась.

Даша испуганно поправила рукой бриллианты, нагретые теплом Вероники. Платье на ней тоже было из гардероба Вероники. «Не в облипон, но и не мешок», – стратегически предложила та, остальные две согласились, что ей видней, – к тому моменту, впрочем, Марина уже не соображала ничего под гнетом волнения и страха, просто делала, как говорят. Даже ее ненависть к Веронике опала, будто костер под сырым песком.

Гвардейцы у дверей очевидно, что-то расслышали там, за дверями. Неуловимо вытянулись еще на несколько сантиметров – казалось, готовые перейти в состояние левитации: сначала приподнялись пятки, потом оторвутся от пола носки.

Все три женщины заметили эту перемену профессиональным взглядом. Поняли, что она значит. Где-то там распахивались створки, вытягивались другие гвардейцы – сквозь анфиладу шел президент.

Марина прижала локти к бокам: не дай бог под мышками растекся пот.

– Улыбайся, – шепотом напомнила Даше Вероника. У нее самой клацнули зубы.

Осталось три секунды? Пять? Даша рывком наклонилась к своей сумке, задвинутой под стул. Так что и Вероника и Марина вздрогнули от резкости ее движения. Разодрала застежку. Вытянула нужное. Взметнула, проталкивая в рукава руки. Рванула молнию вверх – до самого подбородка.

Вот что увидел вошедший. Три молодые женщины. Две в черных платьях, открывающих шею, грудь, руки и ноги – эталон скучного хорошего вкуса. И одна в спортивной толстовке. Наверное, прямо с тренировки. Или как там у них это называется?..

Президент сощурился…

Ему нравились спортсмены. Честные, трудолюбивые ребята. Без вот этой всей хитрожопости.

Хитрожопость не поможет, когда выходишь на трассу, на ковер, на ринг.

…Показал скулы, поднял углы губ тренированным движением, сразу сделавшись похожим на свои официальные портреты.

– Здравствуйте, – президент протянул руку первой с краю. Ощутил ее пальцы, одновременно вялые и костлявые. «Никакая, – отметил, – герой труда». Потом другой – пальцы-сосульки с острыми красными ногтями. Она заманчиво улыбнулась. «Блядь блядью», – Петров не любил вот таких соблазнительниц: «Думают, что самые хитрожопые». Но улыбнулся в ответ. Третья, «спортсменка», пожала так, как пожимают все спортсмены: сильной и быстрой пятерней. Простая нормальная девочка. Вот это дело. Как разговаривать со спортсменами, он знал.

Президент откинул полы пиджака, садясь, – поглядел этой девочке в глаза:

– Ну? Как поживает наш балет?

Петр набрал в телефоне номер Кириллова.

Кириллов ответил, словно на бегу, – его обычная манера: как будто куда-то спешит. Сам он при этом мог просто сидеть на унитазе:

– Да! Ну?

– Кирюха, приветик. Вопрос. Слушай, а Степан Бобров объявлен в розыск? Ну помнишь, гондон, на которого женщины подавали и забирали заявления?

– Так ведь все заявления забирали…

– Он в розыске? Ты можешь мне сказать?

– А шнурки тебе не погладить?

Но Петр услышал стрекотание клавиш.

– Нет, не в розыске, – ответил Кириллов. – Но здесь стоит, что он хозяин квартиры, в которой обнаружен труп неизвестной женщины, предположительно занимавшейся проституцией. Никогда не было, и вот опять. Ты что – знал?

– Подозреваемый?

– Пока просто свидетель. Местонахождение неизвестно.

– А какое предполагается?

– Учитывая историю вопроса? Думаю, Таиланд. Камбоджа. Вьетнам. В мире много хороших мест с дешевыми проститутками, чтобы залечь, даже если ты не миллионер.

– Спасибо.

Петр ввел в навигатор новый адрес. Металлический голос повторил название улицы. Света узнала его:

– Опять в то кафе? Зачем?

– Мне там пицца понравилась.

– Она же мне все уже сказала, – буркнула Света.

– Она должна вспомнить что-то еще. Хоть что-нибудь. Про эту женщину, с которой встречалась Ира. Это важно. Человека, который тоже ее видел, подставили, очень хорошо подставили. Значит, это было очень важно.

Света пожала плечами:

– Если официантка оттуда не уволилась уже.

– Почему она должна уволиться?

– Никто не работает официанткой долго… Ну если у тебя куча времени болтаться по кафе, то поедем в кафе. Я ж не спорю.

– Правильно. Не спорь.

Слушая навигатор, Петр вел машину.

С экрана ее телефона бормотал голос диктора:

– До сих пор не известно точное число шахтеров, оставшихся под завалом в шахте «Северотаежная». Работы по разбору завала ведутся. Вот что рассказали нашему корреспонденту сотрудники МЧС, самолет которого немедленно вылетел на место трагедии.

– Бедный… – сказала экрану Света. – Мне его уже даже жалко.

Нос ее висел над телефоном. На скулах лежали голубоватые блики. В машине она слушала и смотрела новости. Вернее, разговаривала с новостями, – скрипнул зубами Петр: что за идиотская манера.

– …Бедные, – ответила Света на очередную смену картинки. – Куча людей в шахте осталась. Живы? Нет? Никто не знает.

Петр покосился на ее телефон. Фотография Бориса. Руки в перчатках закрывают лицо. Жемчужные плевки на плечах, в волосах.

– Видно же, он сам дико переживает.

– Он – находчивый пиздюк, – прервал ее сантименты Петр. – Жалеть его нечего.

– Думаешь, он тут притворяется? – с сомнением раздвинула фотку на экране Света, стала присматриваться: есть на оплеванном лице слезы – или только плевки.

– А по-моему, правда плачет, – пришла к выводу она.

– Я просто говорю, что он очень хитрый и дико быстро соображает. Вот и все.

– Хитрый тоже может горевать.

– Ты таких еще не видела. Удивилась бы.

– Я видела разных других. Ты тоже удивился бы.

– Речь сейчас не о нем.

– А о ком? О тетке в кафе?

– Об Ире. Кто она? Мы ничего о ней не знали.

– Ты не знаешь, – подчеркнула Света.

– Ты, как выяснилось, тоже.

– Главное я знаю. Ира – хороший человек.

– Для хорошего человека у нее больно много секретов.

– Например?

Оба умолкли. Стало слышно, как в Светином телефоне перешли к другому блоку:

– К требованиям официальной реакции от президента Петрова на отравление генерала Соколова присоединились Франция, Германия и Швеция. Вместе с США и Великобританией они настаивают на том, чтобы Россия выступила с объяснениями инцидента. «Нам непонятно молчание господина Петрова», – заявил премьер-министр Великобритании.

– Да, – сказал Петр. – Ты права. Например.

Петр вынул телефон. Стал искать в списке сотрудников «Алмаза». Он помнил – сам делал ее бэкграунд-чек: Полина Иванова-Босьон.

Из Светиного телефона донеслось:

– По мнению экспертов, дальнейшее промедление российских властей может вылиться в очередной раунд санкций со стороны западных держав, направленных прежде всего против российской военной промышленности, для которой международный экспорт является ключевым.

– Притуши немного! – взмолился Петр, прижимая трубку к уху.

Света вырубила звук.

– Да? – ответил женский голос.

Света стала смотреть в окно. Видимо, такой поворот головы позволял лучше слышать то немногое, что долетало из трубки.

– Полина, привет. Как поживаешь?

– А что тебе надо? – засмеялась та.

– Я правда интересуюсь! – заверил Петр.

– Ну тогда – спасибо, хорошо.

– Через триста метров поверните вправо, – сказал механический голос навигатора.

– Кто там у тебя? – напряглась Полина.

– Я Света, – громко сказала Света.

– Кто?!

Петр прикрыл трубку, зашипел:

– Сиди тихо.

Та в ответ сделала угрюмую морду. Но умолкла.

– Полина, ты с Жаном-Франсуа еще не разбежалась?

– Ты звонишь, чтобы предложить мне выйти замуж за тебя? Очень жаль. Нет, у нас с ним все прекрасно.

– Ура. Потому что мне в данный момент не нужны твои рука и сердце.

– А что – в данный момент?

– Его индивидуальный номер гражданина.

Все граждане этой маленькой симпатичной страны были пронумерованы с рождения, как овцы.

– Зачем? – напряглась Полина.

– В интересах компании. На самом деле, мне его номер не нужен. Мне просто надо войти в налоговый регистр и посмотреть, что там есть на индивидуальный номер совсем другого гражданина. Гражданки.

Петр почувствовал, что и Полина, и Света навострили локаторы. Поспешил объяснить:

– Стандартный бэкграунд-чек – берем нового сотрудника. С двойным гражданством.

– О’кей. Перезвоню.

– Срочно.

– Срочно.

Петр быстро поменял ряд. Встал. Замигала аварийка.

Петр сидел, смотрел на руль, на телефон.

– Чего? – подала голос Света. Чо? – Кто это был?

– Послушай, тебе обязательно все время разговаривать? – взорвался Петр. – Посиди хоть минуту тихо. Пожалуйста. Почитай что-нибудь.

– Хамить не обязательно. У тебя, можно подумать, тут книжки есть, – Света открыла бардачок. На колени ей выпала какая-то наполовину скрученная брошюра.

Света взяла. Развернула, расправила, стала изучать с деланным интересом.

– Читаю. Доволен?

– Извини, – сказал Петр. – Просто… Просто очень много всего. У меня башка кипит.

– Ты меня отвлекаешь, – холодно сделала замечание Света. – Книжка обосраться интересная. Хувер Брин, Инжениринг андерграунд Лтд, Ян ван Гульфик… господи, гульфик! Как с такой фамилией жить? Гидро Андерграунд компани.

– Слушай, Света… Я…

– О, одна русская жопа втиснулась. Виктор Скворцов… Молодец наш, – с уважением выпятила губы Света. – Пролез. Ну и название, блядь. – Прочитала, запинаясь: – Ундерхрунсе реумте бэвэ. Е-мое.

В памяти Петра вдруг блеснуло – как малек в мутной воде. Экскурсия в театре.

– Дай поглядеть.

– Я читаю, не видишь?

Петр перегнулся, схватил брошюру со Светиных колен. Конференция в Токио. «Не подумайте, что я нахамил».

Петр нашел строку. Доклад Виктора Скворцова был посвящен установке генераторов и вентиляционных систем на большой глубине в городской среде с исторической застройкой. По материалам реконструкции театра оперы и балета в Москве.

Человек, который знает все про минус седьмой этаж. Который может туда пройти. Который на минус седьмом этаже ориентируется, как дома. Который знает, где там можно что-то прятать так, чтобы никто не нашел. Что-то большое. Пятьдесят килограммов.

В памяти Петра вспыхнула ярко освещенная ложа, ярко блестевший зал. На дебют Беловой собралась вся Москва. Вся семья Скворцовых. Вера, Виктор, Аня, Борис. Аня что-то странное тогда сказала Виктору. А он еще подумал: ну Аня, она вообще малость прибабахнутая… Что? В рокоте публики подвывали скрипки. Что сказала Аня?

Петр разлепил губы:

– Охуеть.

Света тотчас отозвалась:

– Я тоже так подумала. Ну и название: язык сломаешь. Неужели не могли просто сделать аббревиатуру? А еще лезут работать в России.

Телефон зазвонил: Полина Иванова-Бусьон.

– Да, Полина!

– Ты что, выпил уже?

– Ты что. Я же за рулем.

– Голос какой-то стукнутый.

– По жизни такой. Ну как?

– Я в системе. Какой номер?

Петр открыл в телефоне фото паспорта Ирины. Продиктовал цифры.

– …Так, посмотрим. – Полина фыркнула. – Она значится как владелица компании. Подали налоговую в срок. Сейчас я пальцем посчитаю нули. Подожди… Да уж, с такими деньгами я бы точно не работала.

Она назвала цифру.

Потом спросила:

– Ты еще здесь?

– Просто охуел, – признался Петр. – Продиктуй мне, пожалуйста, название компании по буквам.

Полина продиктовала.

Петр набирал его прямо в гугл.

– Спасибо, очень помогла.

Нажал отбой звонка. А потом – значок с лупой. Выпрыгнули результаты поиска. Петр кликнул на пер- вый же.

– Охуеть, – повторил. Если это и была любовь, она не мешала деловым интересам.

– Что там? – сунулась Света.

Петр бросил брошюру Свете обратно на колени.

– Ой! Что делаешь! Ебанулся совсем! – завизжала Света, вжимаясь в кресло.

Машина рванула с места почти по диагонали.

Петр смахнул навигатор: где искать Бориса, подсказки не требовались. Взвыли вслед клаксоны. Водители, которым пришлось бить по тормозам, несомненно, добавили к вою много неласковых слов. До Петра они не долетели.

Борис лежал на узкой кровати. Их в номере было две, и они с Верой сдвинули их вместе. Борис смотрел на окно, в которое бил снег. Если лежать так день, два, три – а снег будет идти, идти, идти – то залепит, занесет окно. И слава богу.

– Ничего себе, – приблизился голос Веры за спиной. – В новостях пишут, премьера сняли. В связи с этим отравлением эфэсбэшного генерала в Америке. По слухам. Ты ведь его знал?

Спина Бориса не ответила ей. Вера забралась коленями на кровать, протянула мужу телефон, открытый на ленте новостей.

– Не важно, – ответил Борис, не повернувшись. Вера бросила телефон на тумбочку у кровати. Погладила мужа по спине. Он перевернулся на спину. Глядел в потолок.

Вера восприняла это как проявление интереса.

– Ну, премьер все-таки. Пишут, то ли правда доигрался, то ли его просто бросили, как кость, всем этим западным странам, которые грозили санкциями, если президент не выступит с реакцией…

Борис закрыл лицо ладонями, провел, как бы смывая. Вера молча легла рядом. Она чувствовала теплый бок мужа.

– Ты выспишься, отдохнешь… Вернемся в Москву. К обычным делам. Компания…

– Сомневаюсь.

– Почему?

– Когда вернемся в Москву, мне скорее всего предложат национализацию компании.

– Отдать государству?

Борис кивнул.

– Но это же твоя компания!

– Брось. Ни у кого нет ничего своего. Особенно компаний.

– Но ты же ее…

– Мне просто дали ее подержать. А теперь заберут. …Не важно. Вер, помнишь, когда Аня, – Борис запнулся, подбирая выражение, – сломала ногу.

Жена молчала. Потом подтянула к себе подушку, положила на живот, обняла. Как будто хотела защитить свой мягкий живот от того резкого, что собирался сказать Борис. От того колючего, чем били воспоминания: запах дезинфектора, мятного цвета простыни, железные спицы.

– Тогда я понял: все не важно.

– Тебя тогда чуть не убили, – прошелестела рядом Вера.

– Не важно… – он вспомнил ту свою ложь, ощутил легкий укол стыда, но только легкий – ложь-то во спасение. Заговорил: – Тогда я ехал и думал только об одном. О вас. О тебе, Ане, Вите. Только вы – это то, что важно. Единственное, про что я могу сказать «мое». Мои. Моя жена, мои дети, моя семья… Вер, я до того был не очень хорошим мужем.

Она повернулась, но он уже продолжал:

– До того дня. До того, что с Аней… Я… Я ведь все понимаю, она меня до сих пор не простила.

– Ну что ты… – попыталась возразить Вера, но сама слышала, как неубедительно, фальшиво звучит ее голос.

– Да. Как она смотрит. Как говорит. Вернее, не разговаривает со мной. Она с Витей ближе, чем со мной.

– Они ближе друг другу по возрасту, чем мы – им.

– Нет, с тобой у нее иначе.

– Ну, мы женщины.

Борис положил свою руку на ее, как бы останавливая ненужные, никчемные оправдания:

– Я все сам понимаю. Но после того дня… Ты понимаешь… Я понял: вы – единственное, про что я могу сказать «мое». Моя семья… После того дня я никогда… Никогда… Как отрезал. Ни разу… Все. Никаких. Ни одной…

Он никак не мог выговорить это слово. Интрижки? Романа? Увлечения? Женщины?

Он попробовал улыбнуться:

– Я захотел стать идеальным мужем и отцом. Еще до того, как это стало модным.

– Ты всегда им был, – Вера перевернулась на бок. Положила свою вторую руку поверх его. – В моих глазах. Несмотря ни на что.

– Для меня только одно важно. Ты. Дети. Вы.

Вера прижалась покрепче.

– Все, что я делал, это только ради вас.

Они лежали, чувствуя тепло друг друга. А Борис – еще и прислушиваясь к телу жены: напряглось оно или ему только показалось?

– Давай вставать. Пора, – сказала Вера.

– Ты мне веришь?

– Конечно… конечно, верю… Вставай, – она поднялась, села.

Борис вздохнул.

– Ну что?

– Я немного ссу.

– Из-за того, что президент молчит?

– А, – махнул рукой Борис. – Нет. Там все как раз ясно и понятно. Я уже знаю, что будет.

– Что?

– Сперва национализация компании, потом…

– Но можно ведь поставить на уши юристов. Подать в суд за границей. Можно… Надо сражаться!

Она умолкла.

Борис опять провел руками по лицу, словно снимая паутину.

– …Блин, если б только можно было сдать кровь как-нибудь без иголок, трубок, всей этой хрени. У меня просто яйца втягиваются от одной мысли, как мне иголку воткнут в вену.

– Ты боишься иголок?

– А ты нет?

– Никогда раньше не сдавал кровь?

– А ты что, сдавала?

– О, ну я была идейная. В молодости. Да. Кровь сдавать – первая. На субботник – первая. Шефскую помощь пионерам – первая.

– Может, не надо это вообще делать?

– Ты хочешь или нет.

– Хочу. Но люди…

– Люди оценили. Когда ты сказал, что тоже придешь и сдашь. Я видела. Они оценили. Они видят, что ты искренне.

– Сомневаюсь. Теперь я и сам вижу, что в этом есть что-то фальшивое…

– Не ной. Просто не смотри на иголку. Иди.

Борис, кряхтя, встал с кровати, поплелся в ванную.

– Футболку смени! – крикнула вслед Вера. – Тебе там будут закатывать рукав, но, может, заставят снять рубашку!

Вера прислушалась. В ванной зашумела вода. Вера торопливо вынула телефон. Одно новое сообщение. Вера фыркнула. Эта тупая Ирина до сих пор уверена, что переписывается с Борисом.

Стены в больнице были кафельными. Белыми. Пол был кафельным. Охристым. От этого все здесь особенно звонко било по слуху. Каждый лязг ее инструментов отдавал у Бориса поджелудочной щекоткой.

Он полулежал-полусидел в неудобном кресле. Скрипучем. От скрипа сводило зубы. Женщина в белом халате («Представляю, как на него брызнет», – подумал Борис и зажмурился) сказала:

– Руку вытягиваем.

Он вытянул. Она больно клюнула его ватным тампоном, от которого холодило кожу, пошел спиртовой запах.

– Не напрягаемся.

Борис слышал в голосе нетерпеливую злость тюремной надзирательницы. «Ошибка, – подумал. – Не надо было вообще лезть». Помогать, суетиться. Они его ненавидели. Чем больше его здесь было – в больнице с раненными, в фойе с родственниками, у шахты вместе с местными волонтерами, – тем больше ненавидели. Но встать и уйти было поздно. Она затянула ему руку резиновым жгутом. В пальцах сразу начало неметь.

Защипнула кожу. Потом отвесила руке несколько звонких оплеух.

Борис от неожиданности брыкнул ногами.

– Больно? …Извините, – сказала медсестра. – Просто вену не видно.

Борис вдруг понял, что голос у нее не злой, а усталый, а на лице – не ненависть, а тоже усталость. Несмотря на прибывших из Москвы медиков, местная больница переживала тяжелые дни и ночи. Особенно тяжелые, потому что для многих под обвалом оказались родственники, друзья, приятели, родственники друзей и так далее, – маленький город!

– Да, – сказал он. Попробовал улыбнуться. – Ничего.

Ее лицо немного обмякло:

– Мы просто сперва думали: приехал еще один мудак из Москвы. Потом разобрались. Женщины хотели сказать, что извиняются, – отрывисто и сухо процедила медсестра. – Мы там все с ума сходили. У всех…

– Я сам из маленького города, – сказал Борис. Он не стал ничего добавлять: понятно. В маленьком городе большая трагедия встряхивает до дна и каждого.

Медсестра кивнула, дала его руке еще одну оплеуху, а затем всадила иглу. От бумажного треска собственной кожи Бориса чуть не вывернуло. По трубке стала подниматься темная кровь. Он отвлек себя мыслью: а эта медсестра, она там тоже была? Она в него – там тоже плевала?

Медсестра похлопала его по плечу:

– Сомлел? – А потом: – Молодец, – сказала. – Все правильно. Люди не дураки. Люди всегда разберутся, что к чему.

Вера сидела на клеенчатой скамье в коридоре. Убедилась, что Борису вставили иглу и он не сбежит, вынула телефон. Борис его так и не хватился. «Да уж. Не до блядок», – усмехнулась Вера.

Новое смс от девчонки. Мягкое выражение с лица ушло, стало ожесточенным. Открыла.

Прочла, покачала головой.

– Засранец… – сказала тихо. Выделила только что отправленное сообщение.

Нажала: удалить.

На железном мостке минус седьмого этажа «мартенсы» загремели так, что техник Володя сбавил шаг. Остановился. Щекотка в копчике. И чувство, что на тебя кто-то смотрит. Он огляделся. Металл, тихое гудение ламп дневного света. Глубокий трюм. Где-то высоко – сцена. Но про это думать не хотелось.

Рация пискнула, затрещала – голос Петровича:

– Володька, ты где?

Он поднес ее ко рту:

– На минус седьмом. Где ж еще. Иду готовить к демонтажу пресс.

Сам послал, теперь кудахчет.

– Че?

Рука с рацией невольно опустилась. Волосы на затылке поднялись. Древняя часть мозга, доставшаяся технику Володе от пресмыкающихся, опознала белковый запах и тут же перевела его в ощущение ужаса. Но эволюционно более новые участки мозга не могли взять в толк, откуда оно: это чувство, что на тебя кто-то смотрит.

Потом Володя сообразил: конечно же. Из фильма «Властелин колец», вот откуда. Когда отважный хоббит спустился в нутро горы, и вдруг среди черепков открылся живой глаз. Глаз дракона.

Но здесь драконов быть не могло. Максимум, крысы. Крысы и кошки. Рация опять пискнула, треснула:

– Ты там ничего еще не отвинтил – не отсоединил?

– Нет.

– Не трогай ничего!

– А что?

– Отбой. «Сапфиры» монтируем обратно.

То им все завинчивай. То все развинчивай. То опять завинчивай. Задолбали. Но сказал Володя вслух только:

– О’кей, – но зато самым красноречивым тоном.

Петрович и сам понял невысказанное. Думал так же.

– «Сапфиры» только что поставили обратно на афишу.

– Директор же…

– Директора барракуда слопала. Езжай сюда. Приказ повесили.

Володя убрал рацию.

Все-таки чем-то пахнет. Он всмотрелся в пресс – гигантское неподвижное насекомое. Повел ноздрями. Оттуда пахнет? Не оттуда?

Задували мощные вытяжки, двигая, перемешивая воздух. Несовершенный нос пасовал.

Володя повернулся. Генераторы. Ему показалось, что дверь одного железного шкафа открыта. Пошел к нему.

Рация пискнула, затрещала:

– Ну ты где? Тащи уже задницу наверх! Тут все с высунутыми языками бегают, а он там прохлаждается!

Володя бухнул ладонями по железной двери, та щелкнула, задраившись. И он исполнительной рысцой помчался к лифту.

У лифта Володя понял, чем пахло. Дохлятиной.

Его передернуло, во рту появился кислый вкус.

Но тут же подумал: «Кошка».

Залезла туда и подохла.

Кошек в театре было много. Их не гоняли, потому что кошки гоняли крыс. Кошки чувствовали себя привольно. Иногда выходили на сцену среди спектакля – из кулисы в кулису рассекал неторопливый силуэт с поднятым хвостом. Кошки всегда уходят подальше, когда чуют, что пора помирать, припомнил факт Володя.

Вернуться?

Но кнопка уже зажглась. Двери бесшумно разъехались в стороны.

Ну и ладно. Там такие вытяжки. Ее скоро высушит. И пахнуть не будет.

Володя шагнул в лифт, нажал кнопку. Он уже не думал про кошек. Лифт нес его навстречу более актуальному вопросу: что еще за барракуда?

Снова видеть в окно машины Москву было странно. Теперь Борису не хватало в пейзаже белого. Москва была слишком серой.

Вера смотрела в окно. Лицо ее было грустным. Думала, наверное, о том же.

Борис звонил. Набирал, слушал гудки, сбрасывал. Ему не отвечали. Вера делала вид, что не слушает. Смотрела на пролетающие мимо здания, на вывески, на машины – новые и старые, грязные и недавно вымытые. Но краем глаза следила за мужем.

– Привет, – произнес Борис.

Кто-то все-таки ответил. Но она не могла разобрать ни звука. Ее опять снедал зуд: запустить бы сейчас руку в сумку, проверить украденный телефон.

– Поздравляю с возвращением, – только и сказал Борису Авилов. Он хотел на этом и окончить разговор. Но инерция обиды потянула его дальше, он не удержался: – Если бы ты тогда меня послушал, сейчас у тебя осталось бы еще что-то существенное. На хлеб с икрой.

– Ну что ж делать, – ответил Борис. – Нагими, как говорится, приходим в этот мир, нагими покидаем.

Услышал в ответ:

– Предпочитаю в промежутке прикрывать наготу.

Борис опустил на колено руку с зажатым в ней телефоном. Усмехнулся в поджатые у щеки пальцы (локоть его упирался в подлокотник).

Вера повернулась.

На лице ее был вопрос. Борис покачал головой. Набрал полковника Антонова.

– Я в Москве.

Вера опять напрягла слух. Машина остановилась на светофоре. В окне сверкал гигантский экран: мерцали фигуры, потом надпись – «Сапфиры», премьера. Плавающий взгляд Бориса невольно метнулся к движущемуся изображению в окне. Вера нервно отвернулась: хватит уже балета. И перехватила взгляд мужа – он тоже смотрел на экран.

– Поздравляю, – сказал Антонов тоном человека, которому не терпится закончить разговор. И тут же в самом деле его закончил.

Белова на экране воздела ногу – и тут же рассыпалась множеством черных точек, которые затем опять собрались – уже в надпись: «Сапфиры», премьера. Борис заметил странный Верин взгляд: она тоже увидела табло.

Взял жену за руку. Она повернулась.

– Может, это неплохая идея, если ты сейчас уедешь. У нас все-таки остается квартира в Лондоне. Есть шале. Нью-йоркскую квартиру можно продать. Есть еще…

Вера услышала только «сейчас уедешь». «Сейчас, – зло подумала она. – Бегу и падаю».

– Нет, – сказала Вера. – Я никуда не поеду.

«Не дождешься, сучонок», – подумала. Борис пожал ее руку.

Белова на экране опять взорвалась черными точками. Светофор переключился на зеленый, машина рванула вперед. «Сапфиры», премьера, – мерцало ей вслед.

Машина остановилась на въезде в ворота с мощной крепостной башней. Опустила все стекла. В окно ворвались сырой осенний ветерок, звуки. Ахая и бранясь, в золотых маковках отразились черные галки, потом расселись на крестах. Борис смотрел на толстую крепостную стену. Если в центре Москвы был более или менее двадцать первый век, то здесь – в центре центра – ощущался шестнадцатый.

Борис вынул телефон. Посмотрел на экран. Неотвеченные звонки – Петр. «Своему дружку Авилову позвони, он тебе все расскажет», – усмехнулся и отключил телефон.

Вера заметила это. Поспешно вынула свой. Тоже отключила.

Солдат вернул проверенные документы. Другой подсунул под брюхо машины зеркало на длинной ручке. Обошел машину по периметру. Стандартные процедуры безопасности на въезде в Кремль.

– …Думаю, освобожусь я ну очень скоро. Долгой встреча не будет, – саркастически пообещал Борис. – Потом сходим поужинаем.

Вера обернулась к мужу всем телом. На лице ее было смятение.

Только сейчас до нее дошло: все по-настоящему, Борис не собирался ставить на уши юристов, подавать дело в европейский суд, короче, говоря словами Веры, бороться. Задавать вопросы было поздно. А поскольку Борис уже увидел смятение на ее лице, то сказать что-то было необходимо – и она сказала:

– Куда?

– А чего тебе сегодня хочется? Суши? К японцам?

Машина медленно перевалилась через «лежачего полицейского», так что супруги одновременно качнулись на манер китайских фарфоровых собачек, и въехала в Кремль.

– Прошу, – раскрыл перед ним дверь приемной молодой человек с неуловимой внешностью: административный эквивалент театральному амплуа «кушать подано».

Борис прошел. Кушать подано не было – огромный ведомственный стол был пуст. Высокие окна были обрамлены зелеными тяжелыми портьерами, но даже и по силуэту человека, стоявшего против света, Борис уже понял: не президент. Человек был маленьким.

Скос на подошвах, приподнимавший пятки за счет встроенного в ботинок, хитро спрятанного каблука, был заметен на расстоянии невооруженным глазом. Еще Свечин попышнее поднимал волосы над головой – они были зачесаны со лба, зрительно добавляя к росту несколько сантиметров сверху. Кто бы ни дал главе Президентского комитета такой имиджевый совет, это был плохой совет. При взгляде на Свечина вспоминалось выражение «муравьиный лев».

Борис безжалостно подошел ближе, чем требовалось для рукопожатия, и заставил Свечина посмотреть на себя снизу вверх. Маленькие мужчины этого терпеть не могут! Несколько секунд Борис наслаждался эффектом. Затем Свечин сумел протянуть руку в сторону стола:

– Прошу, присаживайтесь.

Борис узнал этот кабинет. Раньше его занимал премьер-министр. Свечин, судя по всему, осваивался в нем, как будущий хозяин.

Что президент его не примет, Борис знал заранее: это очередной знак опалы, катастрофы, немилости с последующей национализацией компании, в котором Борис, впрочем, уже не нуждался. Зачем знаки, если все и так ясно?

– В Москве многое успело измениться, пока меня не было, – заметил Борис.

Свечин запахнул полы пиджака. Грохнул слишком большим стулом. «Табуреточку для ног забыли поставить», – сочувственно подумал Борис. Насмешка наверняка светилась в его взгляде. Борису лень было ее прятать. Капитализация его компании на Московской бирже (до обвала на «Северотаежной», разумеется, который опустил стоимость акций – но ненадолго) приближалась к семистам миллиардам рублей. Борис счел, что это хорошие деньги за то, чтобы он мог напоследок вести себя, как захочет.

Он вытянул ноги, откинулся на спинку стула. И сказал:

– Как там кошки?

Слабость мадам Свечиной была известна всем.

В шаге от национализации своей компании Борис мог все, в том числе и глумиться над чужими слабостями.

Свечин на миг завис. И Борис нанес следующий укол:

– Уже причислены указом премьера к важной отрасли российского животноводства?

– В каком смысле? – проскрипел Свечин. Вальяжность хорошо давалась ему только в разговоре с малыми мира сего, вроде директора балета. К тому же Борис был высоким. Выше Свечина.

– Ну, – положил руки на стол Борис, – как же. Защищают честь родины на международных выставках. Славят Россию.

Свечин фыркнул. Шлепнул на стол бумаги. Борис отвернул полу пиджака, вынул ручку. Интересно, какая сумма в договоре? За сколько государство согласилось, так и быть, выкупить его компанию? За символический один рубль? Или напоследок решили расщедриться? На случай, если Борис полезет на рожон – то есть в какой-нибудь арбитражный суд торгово-промышленной палаты Стокгольма? – дорожка-то протоптана… «Два миллиона долларов», – сам с собой поспорил Борис, мне заплатят за компанию два миллиона.

– Вам нравится Стокгольм? – дружелюбно, как будто речь шла о туристической поездке, но с хорошо отмеренным в голос ядом, так что было понятно, что речь не о туризме, спросил Борис, снимая с ручки колпачок.

Но Свечин уже взял себя в руки и просто ответил:

– Мне нравится Москва. Москва – лучший город на земле.

Оба подняли головы: в двери показался «кушать подано». «Однажды их тоже заменят роботами», – подумал Борис. Лицо молодого мужчины не выражало ничего:

– Прошу прощения. Вас просят подойти. На минуту.

Оба поняли: во множественном числе мог просить только главный обитатель кремлевской цитадели. Только про Петрова здесь говорили «они».

Оба подняли задницы.

– Вас, – уточнил взглядом молодой робот.

Борис остался один. Простор кабинета нервировал. Потолок был слишком высоким и слишком белым.

Как установили британские ученые на подопытных людях, подопытный человек готов вытерпеть разряд тока (в какую часть тела – не уточнялось), но только не время наедине с самим с собой – в лабораторной палате, с мыслью, что за тобой сейчас наверняка наблюдают, словом, совсем, как сидел сейчас Борис.

Он надел очки. Вынул, включил телефон. Тут же упало оповещение о новых звонках: все от Петра. Борис их проигнорировал. Других звонков или сообщений не было. Он открыл новости. Зудела злоба дня. Борис листал пальцем. Кликал на то, что его интересовало.

Очень заинтересовало.

Телефон вдруг затренькал. От внезапного громкого звука Борис дернулся. Так кукарекают в Вегасе «однорукие бандиты», когда все три окошка показали одну и ту же картинку. А потом затрещал звук низвергающихся монет.

Если бы сейчас кто-нибудь сказал Борису, что его судьбу решили кошки, он бы очень, очень удивился.

Он не мог слышать, что происходило в другом кабинете: том, куда «они» вызвали Свечина. Во-первых, в Кремле толстые стены и хорошая изоляция. Во-вторых, как все люди высокого роста, президент Петров не умел орать.

Он шипел и цедил:

– Я бы понял – на хоккей… Я бы понял – на футбол… Я бы даже понял, если деньги просраны на балет. Это хотя бы красиво. Но – блядь! – кошки?

Высокий президент нависал, маленький Свечин отступал, подняв подбородок, – как будто примеривался клюнуть президента в грудь.

Но ни к чему такому он не примеривался.

На слове «хоккей» кровеносные сосуды на лице у Свечина сузились до размера капилляров. На слове «футбол» капилляры сомкнулись, и Свечин стал белым. Таким же белым, как бумага на столе – приказ о его отставке.

Президент набрал воздуха во всю грудную клетку и пальнул люстре в потолок:

– …Кошки?!

Хрустальные висюльки ответили вниз нежным треньканьем, которое Свечин не услышал, потому что все звуки для него заглушал пакостный, но совершенно неуправляемый стук зубов, заполнявший череп.

Свечин страшно изумился бы, если бы узнал, что его собственную судьбу – теперь, конечно же, плачевную – решили вовсе не кошки. Кошек бы президент простил.

Ее решил балет «Сапфиры».

Борис не отвечал на его звонки.

Потом ответил телефон: вне доступа.

Сидеть и ждать Петру было не впервой. Чтобы убить время, Петр открыл новости. «Премьер Свечин отрицает выдвинутые обвинения». Обвинения выдвинул сайт «Антикоррупция». Петр нажал ссылку. Мультяшный кот прочопал через экран. Вернулся задом в центр, поднял хвост трубой. Раздался звук, как из выигравшего автомата в Вегасе. Из задницы кота посыпались монетки. «Кошки предполагаемого нового премьер-министра летают собственным джетом». Петр хмыкнул. Убожество, зло и устало подумал он.

Кошки?!

Он немедленно сбросил сайт. Открыл в меню телефона номер Бориса. Нажал «вызов». Гудки.

Петр написал смс: «Это срочно. Надо поговорить».

Вера крепко держала Бориса под руку, прижимаясь всем боком, насколько позволял в машине ремень безопасности. В окна лилась Москва. Она уже не казалась Вере серой. Она никогда еще не была такой прекрасной. Огни казались Вере ярче. Проспекты – шире. Здания – наряднее. Лучший город на земле!

«Бедненький», – лучисто поглядывала она на мужа: мужчины так плохо владеют своими чувствами – не умеют проявлять ни-че-го. От любви ли, от радости – просто коченеют, и все. Она легонько ткнула его в бок, подмигнула, шепнула, снова прижимаясь щекой к его пальто:

– Я буду женой премьер-министра.

Холодный взгляд скользнул по ней, снова уплыл в окно. Потом Борис выдавил:

– Еще ничего не решено.

«Важный, уже надул щеки», – Вере все виделось в радужном свете собственного счастья.

– Ну ты же не ответил «я подумаю», – засмеялась Вера. Оба понимали, что ни этому человеку, ни на такие предложения не отвечают «я подумаю».

– Еще многое нужно уладить.

Во взгляде ее скользнула тревога. Борис погладил жену по руке:

– Я буду мужем весьма богатой женщины.

– А, – кивнула Вера. – Ну да. А я – женой бедняка. Бедного и честного.

– Это займет какое-то время. Юристы будут работать расширенной командой. Все всё понимают.

Кто имелся в виду под множественным числом, поняла и Вера. Теперь она тоже говорила только во множественном числе, словно этот административный вирус поразил супругов с первым вдохом кремлевского воздуха.

– Главное, что понимают.

Борис сумел растянуть губы в улыбке:

– Надеюсь, ты со мной не разведешься на следующий же день.

Вера захохотала. Немного слишком громко и весело.

– Я, – опять радостно заговорила она. – Я сразу все поняла, пока еще там тебя ждала и тупила в телефон. Как только этого кота увидела, я все-все начала предчувствовать.

Борис молча смотрел в окно.

– Ты что – сам ролик не видел? – догадалась Вера. – Погоди!

Она выпростала руку. Вырыла из сумочки телефон. Стала оживленно искать ссылку. Борис смотрел на нее, точно не очень понимая, кто к нему подсел в машину. Она тормошила его, ерзала, чего-то хотела.

Она не понимала, что все – рухнуло.

Теперь из лодки не выскочить. Теперь он к ней прикован железной цепью.

– Глянь! – протянула руку перед ним Вера.

Кот вернулся задом на середину экрана. Поднял хвост. Полились монеты.

И Борис захохотал. Он хохотал, с вкраплением ослиного всхрапа через правильные промежутки: и-х! и-х!

– Здорово, да? – радовалась Вера, поглядывая на экран, снова и снова пуская кота.

…Борис хохотал. Хохотал. До слез. Даже водитель обернулся и осторожно показал улыбку.

Теперь телефон Бориса гудел. Петр чувствовал, как потеет ладонь, сжимающая телефон. Что он ему скажет? Как начнет?

– Здравствуйте, – голос ответил чужой, корректный, невозмутимый.

– Я хочу поговорить с Борисом. По личному вопросу.

– Все личные вопросы к премьер-министру, пожалуйста, направляйте в приемную.

– Но я…

– Я знаю, кто вы. Ваша фамилия в списке контактов этого телефона. Номер секретаря…

Он стал диктовать.

Петр повесил трубку, не дослушав.

Первые три минуты он решил не бороться с изумлением. Дал ему набрать силу, остыть. Перед ним была ледяная плита. А сам Борис сделался таким же далеким, невозмутимым, недосягаемым, как вмерзшая на зимовку в лед лягушка.